Четвёртые дни

— Что толку, — сквозь зубы цедит он, — быть образцовым, — зубы скрипят, — наставником, если ты не можешь даже запасти хворост? С испуганным клёкотом с ветки вверх по стволу убегает белка, и Тасянь-Цзюня обдаёт ледяными каплями, сорвавшимися с длинных сосновых игл. Он замирает, зло выдыхая через нос, пинает слой облетевшей хвои, едва не цепляя носком сапога корень, и идёт дальше. Потому что в хижине закончился хворост, а образцовый наставник Мо, видно, не знает, как вредно Чу Ваньнину мёрзнуть. Потому что они живут — подумать только! — в продуваемой всеми ветрами хижине на склоне горы, и образцовый наставник Мо, видно, думает, что это подходящее место для его Учителя. Потому что образцовый наставник Мо, видно, так занят, что за трое отведённых ему суток не нашёл времени позаботиться об их общем комфорте и благополучии. Беспомощный, безответственный, тупой образцовый наставник Мо! Он добирается до пологого склона, где сосны сменяются древними елями, стеной встающими на пути стихии, земля не мокрая, а лишь чуть влажная, и наконец приступает к работе. Пронзительная свежесть после дождя с наступлением сумерек становится промозглой, ветер призрачно шумит в верхушках деревьев, не добираясь донизу, и лес кажется населённым враждебными притихшими духами. Тасянь-Цзюнь знает, что он один. Набрав достаточно веток, Тасянь-Цзюнь с мстительным удовлетворением призывает Цзяньгуй и собирает ей весь хворост в одну связку. Ивовая лоза ощущается прохладной на ощупь, и, притихшая и послушная, не искрит. В конце концов, образцовый наставник Мо должен принять в этом хоть какое-то участие. Обратный путь кажется длиннее — стремительно подступающая темнота скрадывает очертания и путает следы; сквозь лесные заросли Тасянь-Цзюнь замечает свет. Это трепещущий огонёк свечи, оставленной на окне. Он бесцеремонно распахивает дверь пинком, провозглашает: — Этот достопочтенный вернулся! — Я слышу, — голос Чу Ваньнина звучит приглушённо. — Оставь плащ и хворост у очага и иди сюда. Всегда раздражает, когда тебе приказывают то, что ты и сам собирался сделать какой-то секундой позже. Возможно, образцовый наставник Мо настолько глуп, что ему нужны эти подсказки, но не Тасянь-Цзюню, нет. Он бросает плащ на низкий табурет и укладывает хворост в корзину, затем выбирает ветки посуше и побрасывает в огонь, к наполовину сгоревшим поленьям. Всё то время, что он внутри, его тревожит странное, на грани осознанного чувство — что-то не так. Он заходит за ширму и застывает, будто уперевшись в стену. Чу Ваньнин, стоящий по другую сторону стола, разглядывает его, испытующе склонив голову набок, а потом подходит. Поднимает руку, осторожно убирает за ухо выбившуюся прядь, проводит ладонью по голове, собирая застывшую на волосах водную взвесь, вынимает из хвоста хвоинку. — Посмотри, на кого ты похож, — незло выговаривает ему Чу Ваньнин, и от его тона хочется то ли заскулить, то ли разодрать глотку. — Там холодно, и тебя не было так долго. Садись, Мо Жань. Поешь. Тасянь-Цзюнь слушается; садится, опускает руки на стол и смотрит на исходящую паром глубокую миску перед собой. Густая рисовая каша расцвечена жёлтыми хлопьями взбитого в горячем бульоне яйца, зелёными — посыпанного сверху лука. Аромат окутывает его, сытный и аппетитный. — Может, хотя бы попробуешь? — в мягком голосе Чу Ваньнина почему-то прячется грусть. — Не хотелось бы выбрасывать. Тасянь-Цзюнь отмирает, вытаскивая из себя привычное ворчание, берёт ложку, пробует. Рваная свинина нежная, может, лишь каплю недосоленная, пряный и свежий вкус имбиря щекочет язык. — Этот достопочтенный не распробовал, — неуверенно произносит Тасянь-Цзюнь, и Чу Ваньнин кивает, удовлетворяясь этим ответом, подталкивает к нему паровую булочку: — Мы никуда не спешим. Тасянь-Цзюнь ест молча, всё ниже склоняя голову, и Чу Ваньнин молчит тоже; сидит напротив, сложив руки на коленях, касаясь его случайными взглядами. Каша вкусная, но не идеальная: чуть переваренный рис, слишком тонко порванные волокна свинины, загустевший немного больше нужного бульон. Никто, кроме Чу Ваньнина, не смог бы приготовить её так — с теми же пропорциями старания, раздражения и растерянной аккуратности. — Этот достопочтенный не просил, — наконец говорит Тасянь-Цзюнь, быть может, грубее, чем собирался. — Зачем ты приготовил это? — Мне захотелось накормить тебя ужином, — легко отвечает Чу Ваньнин, и каждое слово проходится по внутренней стороне рёбер, выкручивая, перетряхивая что-то, засевшее там на десятилетия. Тасянь-Цзюнь забывает на этот вечер, что за дверью осень. * Этому достопочтенному до сих пор бывает холодно.