Тепло на кончиках пальцев

24–25 декабря 2010 Уже потом, гораздо позже, прокручивая в голове этот эпизод, Сатору понимает, что несколько минут просто исчезли из памяти. Вместо четкой последовательности действий и понятной картины эмоций — только зацикленное видение, похожее на кадры какого-то второсортного триллера. Общий план: тёмная фигура монаха на снегу. Наезд: у монаха лицо Сугуру. Фокус: растрепанные чёрные пряди закрывают высокий лоб. Монтажная склейка: закрытые глаза с заметной синевой под ними. Монтажная склейка: ссадина на скуле и кровь под носом. Монтажная склейка: бледная ладонь, раскрытая, будто для приветствия. Су..гуру? Сатору не помнит ничего кроме этого видения. И ужаса, заполнившего его, как ледяные воды Атлантики пробитый трюм «Титаника». Когда Годжо снова начинает осознавать реальность — он уже сидит на коленях. Прижимает к себе спину Гето, крепко удерживая того под грудью. Чёрт знает, насколько это положение безопасно для человека с травмой головы неустановленной тяжести, но оставлять Сугуру в снегу кажется ему просто чудовищным. Внутри хаос. Шум крови в ушах и ноющую ломоту в теле, холод и противную сырость, солоноватый привкус во рту и горький запах пота — всё это он ощущает вспышками, вразнобой. Как будто мозг пытается поймать радиосигнал с сильными помехами. Последним возвращается слух. Сначала Сатору чувствует, как щиплет щёки: слёзы, которые по ним катятся, — тёплые, но влажные следы на лице сразу же замерзают, от чего кожа горит. Вслед за этим саднящим ощущением он осознаёт своё дыхание с прерывистыми всхлипами. А потом слышит жалкий и надтреснутый, но точно его собственный голос. — Нет. Нет-нет, чёрт. Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! — Блядство. — Сугуру? Су.. гуруу! — Очнись. — Пожалуйста. Пожалуйста? — Сатору говорит это куда-то ему в висок, во влажные спутанные волосы, которые почему-то пахнут дождём. Неловко подтягивает бессознательное тело ближе и закрывает глаза. Однажды — давно-давно, это всё уже происходило с ним. Отчаяние, немая ярость и горькое до тошноты бессилие. Он ничего не может изменить. Ничего не может исправить. Он должен смириться. Должен держаться. Делать, что велят. Быть сильным. Комок эмоций крутится внутри, как съехавшая с орбиты комета, и он кричит во всю мощь лёгких: «Почему?!». Звонкий голос тает в кронах деревьев. Почему? Почемупочемупочемупочему!? Они стоят неподвижно и смотрят на него молча, но с явным осуждением. «Возмутительная несдержанность». «Не пристало наследнику клана так себя вести». «Куда смотрит его отец?». Отец не смотрит на Сатору вообще, будто того не существует. Он делает так всегда. Но сегодня это ранит особенно больно. Сатору стоит на ветру в торжественном белом хаори, чуть великоватом ему в плечах. В руках потрёпанный букет хризантем. Ему пять. Его мать позавчера умерла. Спустя неделю он впервые опутывает себя бесконечностью и остаётся внутри несколько часов — до полного изнеможения. Будто сквозь толщу океана он слышит свой голос, повторяющий ту же мантру из прошлого: — Почему? И снова выныривает в реальность. — Почему, Сугуру? Почему ты тоже… — Сатору переходит на шёпот, чувствуя, как внутри что-то коротит и перегорает. Ответом ему служит слабое прикосновение холодных пальцев. Этим жестом пришедший в себя Гето просит ослабить медвежью хватку, чтобы развернуться. Он чуть сползает вниз, устраивая разбитую голову на сгибе локтя Годжо, и смотрит своими глазами оборотня куда-то ему в подбородок. И в этих глазах столько тёпла, а ещё сожаления и смирения, и трепетной нежности. И где-то там в глубине — затаённой тьмы. Замёрзшие губы тихо повторяют его имя, — Сатору скорее видит это, чем слышит. Рука, бледная, узкая, с пальцами как у пианиста — та самая рука, что раскручивает колесо сансары, — сейчас тянется к его лицу. Оглаживает скулу, стирая с неё кровь. Неловкая ласка будто активирует в Сатору вирусную программу — нет никакого шанса удержаться — и он поворачивается, целует эту чёртову ладонь, и проклятые пальцы, и удивленные глаза напротив. Слизывает кровь с губ и прижимается к солёному, жаждущему его теплу. Впервые за три года он чувствует, что попал в родное измерение. Что он дома. Наконец-то дома. Сатору гонит мысли о приговоре и приказе уничтожить на месте. Он, кажется, провалил эту миссию. Хрен с ней. Он провалил кое-что что гораздо более важное: умудрился потерять человека, рядом с которым чувствует себя живым. Не заметил (или не хотел замечать?). Не протянул руку. Не уберёг от тьмы. Каждый отвечает только за себя — такова безжалостная логика взрослого мира. Но если она привела его сюда, в эту холодную ночь, в эту обитель снежных ёкаев, где он должен убить Сугуру, то… В пизду такую логику. *** ранняя весна 2006 Сугуру спускает ноги с кровати и хмурится, потирая место, где капельница входила в вену. Его заляпанная кровью и мерзкой чёрной субстанцией рубашка лежит в мусорном ведре. В белом плафоне светильника флегматично жужжит муха. С улицы доносится шум ветра и иногда голос зазывалы из идзакаи с той стороны дороги. За окном наливается синевой вечер. На теле Гето наливаются синевой ссадины и багровеют рубцы. Голова гудит — спасибо, хоть тошнота не достаёт. Да уж, вот тебе и «плёвое дело». Я справлюсь один, сенсей. Масамичи долго и с явным сомнением смотрел на него, прежде, чем согласиться. Вряд ли не доверял — скорее прикидывал, что делать с Годжо, когда тот узнает. Он будет в ярости, ты же понимаешь? В итоге махнул рукой — поступай, как знаешь. Понадеялся на то, что в их дуэте именно Гето слыл голосом разума. Выходит, зря. Понятное дело, никто не мог предугадать, что перворанговых будет сразу двое. И всё же… Повезло, что Мэй Мэй оказалась рядом. Сугуру закрывает лицо руками. Мысль, что Сатору узнает о его провале, заставляет поморщиться от досады. Тц. Тоже мне сильнейший. Неудачник. Однако сеанс самобичевания приходится отложить. В пустой больничный коридор врывается нарастающий топот, усиленный эхом, а затем и сам виновник шума. Годжо держится за бок — он запыхавшийся, будто бежал за автобусом. Старается выровнять дыхание и одновременно вертит головой по сторонам. Круглые очки вот-вот свалятся с кончика носа. — Сёко! Сё… — когда их взгляды встречаются, голубые глаза распахиваются шире. В них — целый океан тревоги и чего-то ещё — такого, что сердце ухает в желудок, а потом с ускорением взлетает прямо к горлу. Пока Сугуру пытается совладать с выкрутасами организма, Сатору уже несётся на него, как торнадо, идиотски улыбаясь и махая рукой. Вот болван. Мы что, на вокзале? — Её здесь нет. — Сугууурууу! — Ками-сама. — Гето закатывает глаза. — Зачем так официально? — скалится Годжо. — Ахахах, Сугуру! Я… Я так… Шикарно выглядишь! — наконец находится он, и застывает в дверях, нервно улыбаясь и ероша свои дурацкие волосы. Светится, как блядская рождественская ёлка. Сугуру цыкает, переводя на него взгляд, и неуклюже пытается скрыть ответную улыбку: — Готовился к встрече с тобой. Пару секунд они молча пялятся друг на друга, а потом принимаются хохотать, как умалишённые. До кашля, до слёз и колик в животе. Кажется, с этим гоготом их тела покидает всё накопившееся напряжение и неловкость последних недель. Смех Сатору обрывается всхлипом — громким и несдержанным. За ним следует ещё один. Сугуру смотрит, как он испуганно зажимает рукой рот, как преувеличенная весёлость на его лице причудливо искажается, превращается в гримасу, а из глаз в два ручья текут слёзы — будто кто-то открыл воду. Внутри Гето что-то ломается и летит к чертям. Кажется, это его самообладание. — Я ду-мал, ты у..умер, Сугу-ру, — сдавленно сипит Сатору между всхлипами. — Мэй Мэй сссказа-ла… я… д-ду-мал, что… Я т-такой идиот, да? — снова смеётся, и слёзы льются из его прекрасных глаз пуще прежнего. Сугуру, на какое-то время подвисший от лицезрения истерики друга, после этих слов оживает. Способность соображать и двигаться возвращается к нему резкой болью под рёбрами, но он не сразу понимает, что эта боль — вовсе не из-за травм. Он быстро пересекает палату, сгребает долговязого и ревущего, как дитя, Сатору в охапку, и прижимает к себе, как огромного плюшевого медведя. — Да, — выдыхает в ухо, — Ты идиот. — и прижимается носом к виску. Пару недель назад он говорил Сатору то же самое совсем с другой интонацией. Вопросительной и злой. Утахиме позвала их на день рождения — наверное, Сёко её упросила. Разумеется, все напились. Но что хуже всего — эти бестии напоили Годжо, который, как оказалось, неспроста прикидывается трезвенником. Дело в том, что он не умеет пить. Когда дамы устали орать в караоке, а запасы умэсю истощились, они, наконец, отправились домой. Вдвоём. По пути в общежитие Сатору вис на нём сильнее обычного и вообще вёл себя, как распоясавшийся ёкай. Путался под ногами, тянул за руки, ныл и дразнился одновременно. Короче, устроил клоунский бенефис. Финальный номер вышел под стать концерту. Годжо вдруг остановился под фонарём, как вкопанный — Сугуру даже с шага сбился, чуть не влетев в преграду. Несколько секунд этот придурок смотрел на него с таким видом, будто собирался сигануть с Радужного моста. А потом решительно впился в губы. Прям как в какой-нибудь сраной дораме. И Сугуру… его оттолкнул. Ещё и наорал. — Что за хрень?! Ты совсем поехал? Поникший Сатору в ответ молчал, что само по себе было тревожным звоночком. Смотрел широко открытыми глазами, но казалось, не видел перед собой ничего — особенно разозлённого Гето. В общем, ситуация вышла — дерьмовей некуда. Особенно, если учесть, что Сугуру испытывал к Годжо отнюдь не только дружеский интерес. Это продолжалось достаточно долго, чтобы успеть сей факт осознать и (испытывая жуткое отвращение к своей извращённой натуре) засунуть влажные фантазии о блондинистом друге в самый дальний чулан души. Чтобы не дай бог никто их не разгадал. Тем более Сатору. Вот почему этот нелепый поцелуй напугал Сугуру не на шутку — заставил чувствовать себя уязвимым и защищаться, будто пьяный Годжо был самым настоящим проклятьем. Впрочем, он и правда им был, хах. Отчаянно смелый жест, о котором Сугуру запрещал себе даже мечтать, вдруг показался надругательством над сокровенными чувствами (о которых Сатору не знал). Показался неправильным (не таким, как Гето представлял иногда по ночам, запуская руку в трусы), абсурдным и жестоким (потому что Сугуру сразу же решил, что завтра Сатору протрезвеет и сделает вид, что ничего не было). Отвергнутый Годжо, наверное, с минуту сверлил пустоту своими невозможными глазами, а потом, опустив взгляд и закрывшись лохматой чёлкой, выдавил непонятное: — Я думал, ты сильнее, — и развернувшись, ушёл в ночь. Вот уже больше двух недель они избегали друг друга — за этой драмой с любопытством наблюдал весь колледж, включая даже директора. Но сейчас, обнимая вздрагивающие плечи, Гето, наконец, понимает. И — сдаётся. — Ты идиот. И я тоже идиот, — в ответ на это признание Сатору, не до конца пришедший в себя, нервно икает ему в шею. Сугуру мягко смеётся и гладит белобрысую макушку. — Сатору. Прости м.. — горячие и солёные от слёз губы впиваются в него, не давая закончить. И он отвечает так же отчаянно, зарываясь пальцами в короткие волосы на затылке, чувствуя чужие ладони на своих скулах. Они кусаются, сталкиваются зубами и снова припадочно смеются прямо в поцелуй. Отстраняются на мгновение — чтобы глотнуть воздуха и слиться опять — и касаться теперь нежнее, осторожнее, осознавая, что всё это — реальность. И чувства, которые так долго приходилось прятать от самих себя — тоже реальность. Когда они отлипают друг от друга, кажется, спустя вечность, то замечают в дверях Сёко. Она глядит тепло и насмешливо: — Смотрю, вам обоим уже лучше, мальчики?