И в эту игру тоже

      «Гробница фараона». Юра соглашается сыграть и в эту игру тоже, хотя ему больше по душе классическая «Восьмерка» или модный сейчас «Банко». Не говоря уже о старой доброй рулетке, но туда его сегодня не допускают. Сам виноват, не сдержался в прошлый раз, полез на крупье, помял дорогой пиджак… Дела житейские, простят через недельку-другую… или когда опять крупно проиграется, на радость хозяину. И снова его будут трепать по голове, как смешную комнатную собачонку: ах, Юра, Юрочка… За фишки Юра не отсасывал принципиально, так что Араму ничего не светило, но играть в недотрогу можно было долго… И в эту игру он тоже играть соглашался.       Он вообще много на что соглашался в последнее время. Работать под прикрытием. Получать зарплату банками тушенки (это было даже кстати, на фоне девальвации). Курить всё более дерьмовый 134-й вместо пижонских «Аполло».       Конкретно за вечера в казино (он работает, а не развлекается! Это важно для его репутации! Образа! Стиля!) стоило бы, пожалуй, благодарить бабушку. Она учила маленького «ах-Юрочку» играть в подкидного, и в пьяницу, и в дубль. Проигрывать она ненавидела, сражалась страстно, как львица, швыряя истрепанные карты на столик и заламывая пальцы на мундштуке. Она оставалась ослепительной и в шестьдесят, и в семьдесят пять. От нее он унаследовал азарт и пристрастие к потертой роскоши, но не колдовской дар, которым она заговаривала карты. Зубы, впрочем, заговаривать он научился отлично.       А на нее зубы точили. На нее и двушку на Петроградской. На излете восьмидесятых родственнички сдали «старую ведьму» в дурдом. Подростком Юра исправно навещал ее, прогуливая пары в шараге, и никто не мог устоять перед его пробивным обаянием (и добытыми на толкучке взятками в виде мерзлых мандаринов). Но, конечно, в Скворечнике бабуля стремительно сдавала.       В девяностые народные симпатии вновь сменились. Ведьм, экстрасенсов и прочих шизотериков показывали даже по телевизору. Жаль, она не дожила. Ей бы понравился заряжатель воды Пашковский, и особенно статный, аристократичный Александр Шесс.       Вернувшись из армии, бабулину квартиру Юра отвоевал из принципа — и почти в ней теперь не появлялся, скитаясь по конспиративным углам и случайным любовникам.       Зря он, наверное, пришел сегодня. Ни поиграть, ни послушать толком, разве что вот, потягивать безбожно разбавленную «Кровавую Мэри» и предаваться ненужным воспоминаниям. А мог бы сейчас дома пить дареный коньяк. Или это все же для особого случая?       Коньяк совершенно неожиданно презентовала Хмурова. Юру взяли в октябре. За финансовые махинации ему грозила максимум трешка, и было бы это попросту смешно (и позорно) — уехать за такие мелочи куда-нибудь в «двойку» под Рыбинск. Не в меру ретивый летёха попытался свалить на него все висяки по району, но, к счастью, вмешалась сама мадам Хмурова и предложила сделку: Юра гуляет на воле, но исправно приносит новости, внедряется к тем, на кого она укажет, и ведет себя прилично, иначе… Юра рассыпался в благодарностях, лебезил и вообще вел себя недостойно (бабуля бы его пристыдила), но ситуация выходила патовая. Впрочем, он скоро позабыл об этом унижении: работа оказалась по нему. Не мент, не бандит, Фигаро тут, Фигаро там, получалось вполне успешно клевать из обеих кормушек.       Неделю назад Хмурова вызвала его к себе. Юра был уверен — выслушать итоги его не слишком удачного внедрения в «Кастет» (как раз накануне окружение главаря надышалось какой-то новой дряни и устроило поножовщину в байкерском притоне у Витебского). Готовился, как прилежный студент, но Хмурова слушала рассеянно, покачивала головой, то и дело промакивала изящным бежевым платком бисеринки пота на лбу. Юра решил было — это женское, как раз возраст подступает, но тут она его удивила.       — Медицинские навыки есть? — вдруг спросила Хмурова, пронзая его насквозь фирменным взглядом.       — Куда ж б-без этого! — с фальшивой бодростью откликнулся Юра. Она предполагает, что дела примут настолько напряженный оборот?       Она выложила на стол автомобильную аптечку и подошла к окну, закатывая рукав. В ладони блеснуло что-то острое, но она тут же резко отдернула штору, и Юра моргнул, ослепленный внезапным солнечным лучом. Когда она повернулась, левое предплечье сочилось алыми каплями.       — Докажи.       Железная женщина. У него бы духу не хватило порезать себя. Зашивать вот на себе однажды приходилось, и он двадцать минут собирался с силами, потеряв дохрена крови.       — Достаточно света? — холодно спросила она, садясь и протягивая ему руку.       — Вп-полне.       Шить его тоже учила бабуля. Под лозунгом «настоящему мужчине стыдно приносить своей женщине дырявые носки». Как знала, что пригодится.       Если бы Юра не видел лезвия и этого какого-то слишком демонстративного представления, он решил бы, что рана старая — по припухшей и горячей коже вокруг разреза. Но с аналитическим мышлением, он знал, у него было не очень, и он не стал играть в доморощенного Шерлока, а просто молча вколол анестетик, обработал рану и аккуратно зашил. Всё это время Хмурова смотрела в сторону, поджав губы, и ее неподвижное лицо не выражало ничего.       Неожиданный жест доверия. Или это такой способ показать потенциальным похитителям — так просто ее не сломать? Юра в любом случае не собирался об этом болтать, так, может, всплывет при случае… За талант оказываться в нужное время в нужном месте его здесь и держали. И не только здесь.       Когда он завязал узелок на бинте, ловко разрезав его вдоль одним коротким замахом, Хмурова кивнула, как будто своим мыслям и, наконец, бросила на него короткий взгляд, в котором было что-то похожее на одобрение.       Подтянула руку к себе и опустила рукав блузки. Подошла к шкафу и вернулась с бутылкой коньяка. Интересного такого коньяка, в надменно-круглой бутылке, где-то он ее уже видел… в застекленном шкафчике на одной квартире возле всё того же Витебского… Но Юра же не по аналитическому, так что он просто пялился восторженно, как пятиклассник при виде картриджей с ежиком, и думал — только угостят или отдадут целую? Лучше бы целую, чтобы дома, не спеша, под джаз, в граненом стекле, на два пальца, первый глоток чистоганом, потом потихоньку разбавлять…       — Тебе. За молчание и отличную работу. И, — рядом с бутылкой появился конверт, — за информацию о «Кастете». Это было полезно, даже несмотря на… инцидент.       Журналисты всегда скрипели зубами на ее обтекаемые формулировки. Юра оценил тоже.       — Служу от-тчству, — бодро гаркнул он, как на параде, поднимаясь и щелкая каблуками.       — Ты мне это брось. — Она позволила себе короткую улыбку.       Уже позже вечером, пересчитывая деньги, Юра задумался — бросить «служить» или «отечество»?

***

      Пока что бросать было особо нечего — он и так прилично потратился, надо хоть как-то это отработать. Юра еще раз внимательным взглядом окидывает бар — и замирает.       На стойку в метре от него опирается Костя.       Костя выделяется. Может, дело в военной выправке и суровом, пронзительном взгляде. Но скорее — в смокинге, который высвечивает его среди малиновых пиджаков, как костяшку домино среди алых покерных фишек. Кто его надоумил? В рожу бы дать этому идиоту. Юра трет собственные подживающие костяшки и против воли пялится — крой делает талию неприлично узкой. Гром, Джеймс Гром. Запонки еще эти…       Костя успевает заказать выпивку, сделать глоток и перекинуться парой слов с барменом, как сбоку кто-то вопит: «Подстава! Мент!», и почти тут же Юра ужом протискивается к стойке.       Недостаточно быстро. Он недооценил любовь Кости ввязываться в драки. В принципе, на этом можно и закончить — некрасивый пьяный мордобой Юра не любит, а Костя прекрасно справится и без него, но уходить сейчас — как-то не по-товарищески, и Юра смотрит — смотрит во все глаза, потому что еще ни разу не видел, как Костя дерется грязно: не на уличном задержании, когда он давит одним своим авторитетом и укладывает злодеев на капот парой весомых тычков. А в тесном прокуренном помещении, где в ход идут бокалы и столовые ножи.       Не только столовые.       Пожалуй, по нему не стали бы палить из огнестрельного — никому не хочется этих проблем, в толпе можно запросто попасть по своим. А вот старый добрый нож под ребро — другое дело.       Ну, у этого дурака разодетого ведь есть бронежилет под костюмом?       По тому, как Костя медленно цепенеет лицом, понимает — нет.       С криком «Облава, валим!» Юра стреляет первым — в воздух, а попадает в хрустальную люстру, и крошечные кристаллы сыплются на него, как водяные брызги в рекламе Пепси.       — Дженерейшн некст, воу-воу, б-блять, — бормочет он, выбрасывая себя из-за стола.       Эффект неожиданности работает на ура, он успевает сбить Костю с ног и оттащить за стойку, а оттуда нырнуть к потайной (не для него) бутлегерской двери, таща Костю за собой на буксире. Тот, что удивительно, даже не сопротивляется.       За спиной раздаются какие-то крики, но их — вот удача — не преследуют. Или поверили в облаву или, что вероятнее, уже успели схлестнуться своими интересами. Да пусть хоть переубивают друг друга, хотя, конечно, будет обидно — Юра потратил много сил и времени, чтобы стать здесь своим.       В арке прижимает Костю к стене, для надежности подпирает коленом. Наконец, начинает потряхивать на адреналине, особенно когда кончики пальцев касаются мокрого, теплого, алого…       — Ниже, — хрипло указывает Костя и ухмыляется, сверкнув зубастой улыбкой. — Это вино.       Юра растаскивает-распахивает полы пиджака, шарит по бедру, находит набрякший кровью разрез.       — А где!.. — бормочет почти возмущенно.       — Выдернули сразу. Прости, сегодня без сувениров. — Глаза у Кости нехорошо поблескивают в темноте, начинают закатываться, и Юра прижимает рану пальцами, наверняка болезненно, потому что Костя возмущенно-матерно шипит.       — Куда! — рявкает Юра. — Я тебе от-тключусь, сейчас, к-конечно!       Оглядывается нервно. Стягивает с Кости пижонскую бабочку, щелкает резинкой по пальцам, удовлетворенно хмыкает и затягивает импровизированный жгут поверх брюк. Костя стонет, но тут же сжимает зубы.       — Скорой не дождемся. Сначала валим. Куда же тебя…       Как будто Юра уже не знает, куда. Просто продолжает слабо надеяться, что у Кости был свой план отступления. Ну да, конечно, там же, где бронежилет.       — Там машина… эта, наша служебная, «каблук».       — Сам ты «каблук», — Костя почему-то дергается, и Юра продолжает тише. — Т-только не говори, что ты припарковал гребаный «Иж» посреди джипов…       — Не, у бани. Там, рядом.       — Не баня это, Кость… Т-так, ладно, держись. Да за меня держись, не за воздух. Ключи.       Господи, какой же идиот. Юра против воли расплывается в улыбке, автоматически крутанув брелок на пальцах. Безоружный, беззащитный, в смокинге этом своем дурацком, парканул чертов зеленый «Иж» возле борделя… на таком только на дачу и ездить. За картошкой.       Юра запихивает Костю в машину, иронично придержав голову ладонью. Наклонившись, пристегивает ремнем. И садится на водительское, демонстративно упираясь коленями в подбородок.       — С зарплаты мерс куплю, — отзывается Костя язвительно.       — Ага, мерс 2106. Последнюю м-модель. Я бы попросил тебя закрыть глаза, но ты ж а-атключишься.       — Еще чего…       Юра бодро выруливает с парковки, выжимая из машиненки бесчеловечные восемьдесят, и Костя, сглотнув, хватается за подголовник.       — Я понял, зачем ремень…       — Разрешаете взлет, диспетчер? — хохочет Юра, закладывая крутой поворот.       — Только если бумажные пакеты идут в комплекте…       До дома тут недалеко, Юра не гордый, ходит пешком, и хотя на исходе ноября предпочитает все-таки теплые, пахнущие кожей автомобильные салоны, привык выходить за квартал, скрываться в чужом подъезде и ждать, глядя в окно лестничной клетки, а потом идти дворами. Потому что его дом — его крепость, его логово, его тайное убежище, и он не таскает туда всяких…       Но ведь Костя — не всякий?       Думай практично, Смирнов, он начнет кобениться, если ты потащишь его в больничку, непременно где-нибудь отрубится от кровопотери, и Хмурова из тебя потом всю душу вытащит. Или Федя. Непонятно даже, что хуже.       — Команды «отбой» не было, — напоминает он, увидев, как Костя начинает заваливаться на окно. — Приоткрой немного, взбодрит.       И сам, отняв одну руку от руля, крутит ручку, опуская стекло с Костиной стороны. Возвращаясь, как будто невзначай касается бедра, колена… колесо попадает в выбоину, Костя коротко стонет, и Юра чертыхается:       — П-прости. Уже рядом.       Наплевав на конспирацию, оставляет машину на пятачке под деревом у самого подъезда. Хорошая машина, неприметная. Здесь — неприметная.       С тревогой представляет, что подумают соседи, если увидят на его руках раненого, но тут же расслабляется — в таком состоянии Костя легко сойдет за пьяного. Юра обходит машину, подставляет плечо.       — Держись. Скоро.       Костя, умница, не сопротивляется, не играет в героя, заваливается на него покорно, всем весом офицерской чести, и Юра ахает он натуги, волоча его на себе. Узкий лестничный пролет, пахнущий кошками, второй, хлипкая деревянная дверь, а за ней — добротная металлическая, с хорошим замком. Приходится повозиться с ключами, Костя опять обмякает, бормочет неразборчивое, и уже в коридоре пытается лечь, но тут же вскакивает.       — В ванной тесно. До сп-пальни дотанцуешь? — Юра мыслит практически, стаскивая с Кости пиджак, пока снова не завалился.       — Вот так сразу? — Губы у него нехорошо дрожат, но все же изгибаются в фирменной язвительной ухмылке. — А чай там, свечи, пластинки?       — Всё будет, а-аб-абещаю!       Костя хмыкает, неожиданно распрямляется и вполне бодро, пусть и походкой Терминатора, уходит вдоль по коридору, и через несколько секунд до Юры доносится восхищенно-возмущенное:       — Зачем тебе шелковые простыни! Ты что, в музее?!       — Юр-рочка Смирнов — в долгах И в шелках! — гордо восклицает Юра в ответ, громыхая железной аптечкой в ванной.       На самом деле, шелковая там только одна наволочка, да и та повернута прожженным уголком вниз. Но впечатление производит, да. Юра весь об этом — производить первое впечатление. Хотя бы на самого себя, потому что больше он в эту квартиру никого не приводит — священно. Не приводил. До сегодняшнего вечера.       Костя зачем-то пытается сесть прямо на пол, и Юра, отставив аптечку на стол, подхватывает его подмышки.       — Куда? В-вот это стул, на нем сидят, в-вот это стол, за ним едят, а это кровать, Кость, и ты можешь лечь.       — Запачкаю же… все эти шелковые твои… — бормочет Костя, и Юра невольно умиляется: в таком состоянии, и в своем всегдашнем пренебрежении к чистоте, а думает об этом. О Юрином комфорте.       — Так р-раздевайся. — И сам вжикает молнией, тянет брюки вниз быстро, но аккуратно. Костя шипит, но Юра не сдается, усаживает его, в рубашке и трусах, на край кровати, наклоняется, чтобы стащить брюки и носки. Преодолевает неразборчивое словесное сопротивление, укладывает на чистые простыни, вчера только перестилал, как знал…       Он не позволял себе представлять Костю — в этой комнате, в этой постели, обнаженного. Реальность, как это обычно бывает, ломала фантазии об колено.       От всей суеты кровотечение открывается снова. Юра приносит из морозилки лед, оборачивает в полотенце, обкладывает ногу. Костя смешно дергает пальцами, когда бедра касается холодное, и всё тянется привстать. Юра шикает на него, подбивает под спину подушки, чтобы удобнее лежалось, стягивает отросшие сильнее приличного волосы канцелярской резинкой и разрывает упаковку перчаток. Промывает рану, стараясь не думать лишнего. Да, это Костина голая нога, и это, конечно, очень интересно, но в данный момент это раненая Костина нога.       — Дашь прикусить что-нибудь? — деловито интересуется Костя, и Юру аж дрожь пробирает.       — Вот еще, за-зачем? Я тебя сейчас кольну хорошим, импортным, б-будешь мультики смотреть… если отрубишься. Костя вздрагивает всем телом, и Юра поспешно возражает: — Л-ладно, н-не отрубишься, не дрейфь. Да брось, не отпилю я тебе ногу наживую! И всё остальное на органы не продам.       Помогает едва ли. Юра меняет тактику. Садится рядом, смотрит в глаза, говорит мягко и медленно:       — Не смотри, Кость, не на что тут смотреть, — и тут же гаркает шутливо, — не на что тут смотр-реть, гр-раждане, р-расходимся!       Костя хмыкает, отводит взгляд, но теперь вместо раны пялится на Юру во все глаза, и это дико сбивает с толку.       — Дырку во мне прожжешь… — увещевает его Юра, выгоняя воздух из шприца. — Ну серьезно, целиться мешаешь.       Костя, наконец, прикрывает свои невозможные глаза и тихонько вздыхает, когда игла входит под кожу. Юру пробирает от этого вздоха, хочется бросить всё и обнять его, укрыть от всего мира. Но нельзя сейчас. И нельзя облажаться. Вдруг становится страшно. Еще страшнее, чем себе. Еще страшнее…       Голос остается мягким и плавным, даже обычная дёрганость исчезает:       — Всё, Кость, вольно. Полежи тихонько, я зашью, будешь как новенький…       И накрывает его одеялом, оставляя снаружи только раненое бедро. Так проще сосредоточиться. Тогда, на себе, он тоже замотал всё открытое, и пытался представлять, что это просто чья-то чужая нога, к нему отношения не имеющая.       Допредставлялся.       Костя вздыхает снова, когда Юра делает первый стежок. Он тут же останавливается:       — Больно?       Костя качает головой. На всякий случай Юра нажимает иглой еще в паре мест. Костя не шевелится, хоть и продолжает напряженно хмурить брови. Вроде подействовало.       Юра старается шить аккуратно, мелко, рука почти не дрожит, но к концу операции его рубашка промокает на спине. Он вытирает рукавом влажный лоб.       — Ну, как-то так. Сейчас только повязку… спишь?       — М, — информативно отвечает Костя и открывает глаза. — А ты… всё уже, что ли?       — И прикусывать ничего не пришлось. — Юра убирает одеяло, сам сгибает его ногу, чтобы обмотать бинтом, не удержавшись, вворачивает с нервным смешком: — Ну вот, а ты боялась, даже юбка не помялась.       Костя фыркает:       — Пошляк. — И через паузу. — Дашь посмотреть?       — Н-не на что там смотреть, — повторяет Юра, но потом зачем-то обещает. — Завтра на перевязке увидишь. Чур за кривой шов ногами не бить.       — Мне к тебе прийти? — незамутненно уточняет Костя.       Юра вздыхает и не успевает придумать достойный ответ. Костя, словно потратив все силы на разговор, откидывается на подушку и как будто даже засыпает, но на щелчок аптечки снова открывает глаза.       — До туалета поможешь доползти? — бормочет он, и Юра пугается: в каком же друг состоянии, если просит о такой помощи вслух? Или это такая форма доверия?       — Обопрись. — Юра снимает перчатки и просовывает руки ему подмышки. Костя тихо шипит, но встаёт на ноги, держась на них, впрочем, нетвердо, как жеребёнок. — Вот, накинь.       Собственный халат — длинный, черный с зелёной вышивкой — на Косте смотрится театрально. Так и ждёшь, что сейчас начнется: «Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья…» Вместо этого Костя кашляет, неразборчиво матерится, отодвигает от себя Юрину руку и, покачиваясь, уплывает в совмещённый санузел. Юра сворачивает лазарет, сгребая обрывки бинтов и окровавленные комки ваты, и подскакивает, когда слышит жалобный звон.       — Извини, — сокрушенно говорит Гром, когда видит его в дверях. — Повело, опёрся на бортик, а у тебя тут эти… свечи на блюдце. Электричество часто отключают, да?       Юра слегка морщится. Эта привычка сканировать пространство раздражала, когда дело касалась личного, но переделывать друга было бессмысленно. Как и рассказывать об эстетике лежания в горячей ванне в темноте с зажженными свечами и бокалом коньяка. Костя вряд ли поймет.       — Да забей. — Он срывает с крючка полотенце, собирая им осколки. — Я потом нормально подмету.       — Ну, я это, пойду, — обозначает Костя.       Юра вздыхает про себя. И подхватывает уверенно: и реплику, и Костю:       — До спальни, конечно.       Возвращаясь к постели, Костя как будто избегает смотреть на него, отводит глаза, и тут же возмущённо изрекает:       — Импортный обезбол, говоришь? Это же баралгин!       — Это же бубль-гум! — передразнивает Юра. — Главное — первое впечатление! Ложись уже, Шерлок.       — «Первое впечатление»! И вот во всем ты такой! — обвиняюще, почти серьезно обвиняюще говорит Костя, и Юре не остаётся ничего, кроме как перевести всё в шутку:       — Ауч! — И схватиться за сердце, будто Костины слова угодили прямо туда.       Так и есть, на самом деле. Юра знает, что хорошо умеет производить первое впечатление. Что он хорошо выучился производить первое впечатление. И ещё он знает, что на Косте это больше не действует. Или никогда не действовало?       Уложив Костю, Юра чувствует дикое, неконтролируемое желание. Желание выпить, закурить или закричать очень громко. Или забиться куда-нибудь и подождать, пока перестанет бить дрожь. Но прятаться некуда, разве что на балкон, и Юра принимает социально приемлемое решение.       — Мне нужно выпить, — решительно говорит он вслух. Достает из серванта бутылку, подавляет желание глотнуть из горла. Эстетика прежде животного желания заглушить ужас — от крови, игл и факта чужого присутствия в убежище. Справляешься, молодец, медальку за храбрость. Шоколадную, к коньяку.       — Угостишь? — слышится от кровати. Юра вздрагивает, оборачивается: Костя лежит поверх простыней, халат обвивает его ноги, чернота ткани подчеркивает глаза, затягивает… Юра с трудом отводит взгляд:       — Конечно.       — Что мы празднуем?       — Каждый день. — Юра пожимает плечами. — Не в смысле, что я тут ежевечерне печально бухаю. Просто: вот еще один вечер, и мы живы. За это с-стоит выпить.       — Каждый день — это каждый день, — изрекает Костя, и это почему-то звучит глубоко, так глубоко, что Юра всерьез об этом задумывается, и протянутый для касания бокал повисает в воздухе перед его лицом. Спохватившись, Юра толкает свой навстречу, и они со звоном чокаются.       Первый глоток обжигает горло и проваливается вниз огнем. Что-то из Данте: огненный дождь на седьмом круге.       Костя смотрит бокал на просвет — блики красиво ложатся на его лицо. Левая рука — бессознательно ли? — поглаживает ткань халата.       — Коньяк, халат, цветы эти на стенах. — Костя кивает на засушенные букеты, подарки пожилой балерины, давней Юриной покровительницы. — Что дальше, толпа наложниц прибежит танцевать?       — У меня тут не коммуналка, чтобы п-прибегали всякие, — ворчливо отвечает Юра, снова не найдясь с достойным ответом. Засмотрелся, залип. Влип, если точнее. Намертво, как муха в мед.       Костин бокал заканчивается раньше, и Юра, не жалея, наливает ему ещё. Сам же пьет крошечными глотками, растягивая удовольствие. Видит, что Костя пытается тоже, сдерживается — и не может. Молчание затягивается. Юры сейчас хватило бы только на глупые шутки. Но не хочется портить атмосферу.       За него прекрасно справляется Костя.       — Стены у тебя облезлые такие, — кивает он на фигурно осыпающуюся штукатурку. — Но красиво же! Вот почему у тебя это красиво, а у меня: пап, не пора ли переклеить обои?       Юра фыркает.       — Мне с-сложно будет тебе объяснить.       — Конечно, потому что ты столичный пижон, а я грубая приземленная деревенщина, — кривится Костя, и гримаса пытается, но не стирает его обаяния. — Вот и Марина говорила, что…       Этого Юра стерпеть уже не может. Подается вперед и приникает к сухим пылающим губам.       Поцелуй длится и длится, и Юра уже уверяется, что его не оттолкнут, что так — можно, и от этого внутри полыхает сильнее, чем от коньяка, и это так хорошо, так правильно…       Костя кладет ладонь ему на затылок, касается, как недавно касался рукава халата, и Юра готов скулить от удовольствия, но Костя медленно отстраняет его от себя. Смотрит в сторону.       — Зачем тебе это, Юр?       Как холодной водой окатывает.       — Ох, иди к черту! Спи! — Юра толкает его на кровать почти грубо. Костя падает безвольной куклой и закрывает глаза, как будто и правда способен заснуть по приказу.       Завернувшись в свитер и беззастенчиво прихватив Костину крепкую «Приму», Юра выходит на балкон, прикрыв за собой дверь. Затягивается резко и глубоко, до боли в легких. Так проще считать, что вот это, непонятное, стискивающее грудь — от табака. Сигарета дрожит в пальцах, огонек пляшет перед глазами, Юра безуспешно пытается успокоиться, считая на вдохи и выдохи.       Дверь тихонько скрипит.       — Да ты! — Юра подпрыгивает, хватаясь за сердце, — еще раз так подкрадешься, я выкину тебя с балкона!       — Извини. — Костя не выглядит виноватым, Юра даже не понимает, за что конкретно тот произносит полагающееся по этикету слово. Юра к этому почти привык. Костя протягивает руку, и Юра передает ему пачку и зажигалку, тоже вовсе не собираясь извиняться за воровство.       Некоторое время они курят молча. Внизу, в арке, кого-то бьют — тоскливо и долго, и тот, кого бьют, не кричит, а только слабо поскуливает, жалобно и будто безучастно: «мужики-и, ну мужики-и…»       — Что с ней случилось? — Раз уже сегодня все лезут в душу, Юра тоже имеет право, — с твоей?..       Он даже не знает, были ли они женаты.       — С Мариной? — Костя затягивается, выпускает дым, — мы были молоды и не очень понимали, что происходит. У нее бывали… помутнения. Периодами. Она лечилась, вроде было лучше, но ее родители настаивали, что нужна долгая терапия, стационар…       — Знаю я, как там лечат, — не удержавшись, вскидывается Юра, но тут же замолкает. Костя отстраненно кивает:       — А я вот не знал. Мне тогда казалось, так будет лучше. Игорек на мне, они приезжали пару раз, но из их деревни не наездишься. Две недели в стационаре, она возвращается, потом уезжает на три, потом на месяц… И как вернётся, от всего шарахалась, ходила тенью, но потом, знаешь, как оттаивала. Каждый раз казалось — всё, дальше нормально будет. Только Игорь ее сторонился, но он маленький был совсем. — Сигарета давно истлела, и огонек доходит до кончиков пальцев. Костя коротко шипит, роняя окурок, недоуменно смотрит на руку.       — А потом? — спрашивает Юра, уже догадываясь, что будет дальше.       — Они опять ко мне приехали. Я тогда совсем вымотался, Игорек разболелся, зарплаты не было вообще, я сидел с ним. И вот они стали говорить: ты пойми, она не вернется, она больна, ей нужен специализированный уход, а мальчика мы заберем и вырастем, ты же не справишься, а нам на старости за счастье будет… Что-то такое, я вообще не понимал, о чем они. Уговорили подписать документы о разводе, убеждали, что это ерунда, фикция, чтобы они могли оформить опекунство, чтобы я с маленьким не мотался по больницам. Я только потом понял — это чтобы они могли принимать решения за нее. Вернуть ее себе. Она мне говорила, пока была еще в порядке — мол, они меня все равно вернут. А я не понимал, думал, она про деревню. Ей всё же плохо было в городе. Слишком много людей, много шума, много ответственности. Питер ее убивал.       Юра терпеливо выдыхает. Питер, конечно. Тихую маленькую Марину убивали люди. И, вероятнее всего, квартирный вопрос.       Как у него.       Он чувствует, как сжимаются кулаки — до впившихся в ладонь ногтей.       — А потом она пропала, — безучастно произносит Костя, словно рассказывая о давнем, безнадежном висяке. — Перевели куда-то из последней больницы, а я ей был уже никто и узнать ничего не мог. Пытался через рабочее, но тоже… ничего. Вообще ничего.       — Ты как будто сам не знаешь, что люди так просто не пропадают, — всё-таки позволяет себе обвинение Юра.       Костя смотрит так, будто Юра его ударил, но впервые ему не хочется взять слова назад, перевести всё в шутку.       — Ну, — строго произносит он, — она же твоя была! Ты обещал ее защищать! Там ведь обещают, когда дают клятву в ЗАГСе?       Костя кажется искренне удивленным.       — Я про нее узнаю, — говорит Юра решительно, но спохватывается, — если хочешь, конечно. Слушай, это же карательная психиатрия. Там такого…       — Узнай, — тихо просит Костя.       — Как только смогу. Ты мне внедрение подпортил, конечно, тут слухи ходят об этом новом наркотике, вроде как у ребят из «Граната» пропала партия «пыли» — и пока нигде не всплыла… — Он понимает, что увлекается, резко рубит воздух ладонью. — В общем, забей.       — И, Юр, насчет этого, — начинает Костя. Юра пытается оборвать его тем же жестом, но он продолжает упрямо:       — Я не знаю, что происходит. Но не думай, что мне всё равно.       — А что мне думать?! — горько спрашивает Юра.       — Не знаю. Пока не знаю. Но я узнаю. — Это звучит, как обещание, и Юра почему-то ему верит. Снова протягивает пачку, они сталкиваются ладонями — у Кости теплее. Он благодарно кивает и затягивается. Юра тоже. Руки больше не дрожат.       Дорогие ткани, сухие цветы, хороший коньяк… это ведь не для него. Не для Кости Грома, пацана из подворотни. Вот так — это только на один день. На одну ночь, вернее. Но Костя соглашается сыграть и в эту игру тоже. Мы могли бы видеться еще? Да, конечно, мы могли бы видеться еще. Никаких проблем. Играть в шахматы. Ездить на дачу все вместе. Как друзья, да, никто бы ничего и не заподозрил. Заподозрил что? Ты же это даже сам не можешь назвать, Юр. Это коньяк и обезбол. Не стоило вот так всё вместе. Я пойду. Останься. До рассвета хотя бы останься. Уже почти утро.       Середина января. Рассветет, даст бог, в десять. И они оба это знают. Костя соглашается сыграть и в эту игру тоже.