На путь истинный

      На куске льняного холста масляными красками был написан портрет молодой женщины. Среднего роста, худенькая, изящная, как статуэтка, она была одета в чёрное платье тончайшего шёлка, с высоким воротом и едва различимыми узорами на ткани. Личико её было белым, бледным, как первое весеннее утро; на губах, сложившихся полуулыбкой, темнела помада, которой она всегда любила красить губы по утрам, и которую не смывала до самого отхода ко сну... А порой и до следующего утра. Угольно-чёрные волосы были как всегда аккуратно уложены, но из причёски на высокий лоб немного небрежно, игриво ниспадало несколько выбившихся прядок. А в изящной белой руке она бережно сжимала прекрасный цветок – прокля́тую фиолетовую розу.       Мрачная, бледная, тихая – она всегда и во всём старалась соответствовать этому образу: послушной дочери, благородной, изысканной аристократки. Но что ей никогда не удавалось – так это быть надменной. Вся её семья была такова, кроме, быть может, мягкотелого брата. Но Ирис, в которой души не чаяла вся семья, не была ни надменной, ни жестокой, ни холодной: это была мягкая, добрая девушка с постоянно опущенным, скромным взглядом и тихим, ласковым голосом… То есть, для всех такой она и была. И только Ольгерд знал другую её сторону, которую она боялась показывать кому-то, кроме него. Но он-то знал, что эти губы с трогательной улыбкой могут в порыве веселья выговаривать такие отборные ругательства, что позавидовали бы краснолюдские горняки из Махакама. А ещё он знал, что она, эта милая девушка, знает наизусть страшно похабные песни – знал он потому, что сам её научил. По её же просьбе.       Ирис никогда в этом не признавалась, но ей всегда хотелось свободы. Хотелось больше света и воздуха в мрачном, тёмном родовом поместье Биллевитц, столь обширном, что только до ближайших соседей был день езды. Всё и все вокруг отгораживали её от жестокого, страшного, но яркого и удивительного мира – даже собственная усадьба, где не с кем было болтать и веселиться, а были только скучные, душные, длинные дни, которые скоротать можно было лишь за вышиванием, чтением да уроками.       И всё же её прекрасная душа всё равно находила, ловила и собирала всякий редкий луч света, всякий яркий цвет и звук, и, истосковавшись, выплескивала всё, что бережно сохраняла, в романтичные, прекрасные картины. Она как могла старалась вкладывать в них цвет и жизнь, и всё-таки светлая грусть, извечно преследующая её талант, как и её саму, неуловимо отпечатывалась на её творениях, и они сквозили ею, как сквозит первый осенний ветерок после радостного, яркого лета.       Ничего удивительного не было в том, что, как только она стала выезжать в свет, как только получила возможность взглянуть на этот мир, на новых людей, то среди всех она приметила его. Ольгерд не умел быть тихим и скромным: едва появляясь где-то, он мгновенно приковывал внимание к себе – высокий, широкоплечий, пламенно-рыжий, с гордой осанкой, важной походкой, и всегда при оружии на поясе. Разумеется, перед такой яркостью всё и все прочие просто-напросто меркли. Им, таким разным, ни за что не довелось бы повстречаться, когда б король Визимир не устроил однажды приём в королевском дворце в Третогоре, куда чета Богумила и Кристины фон Эверек прибыла в числе приглашённых гостей вместе с сыновьями. Разумеется, туда же прибыли и родители Ирис со своими детьми.       В тот день они и встретились совершенно случайно: Ирис, впечатлённая всеобщим блеском и красотой, вышла прогуляться в дивный дворцовый сад, чтоб посмотреть на прекрасные цветы, которые она страстно любила; а Ольгерд уже был там – его-то светские приёмы никогда не поражали, скорее нагоняли тоску, потому он ненадолго покинул дворец, выйдя подышать свежим воздухом в сады. И когда Ирис случайно увидела его, стоящего возле какого-то высокого кустарника, усыпанного мелкими белыми цветками, нарядного, всего в золоте, которое так шло к его ржаво-рыжим волосам, ей показалось, что всё это она видит во сне – так необыкновенно падал вечерний свет, так пьяно пахли цветы вокруг, и так ярко выделялся этот человек посреди всевозможных тёмно-зелёных тонов...       Ирис так и застыла, поражённо уставившись на него, и не представляя, что делать, и нужно ли что-то делать вообще. Она видела прежде разных мужчин: надменных вельмож, чопорных господ и франтоватых щёголей… А таких она не видела никогда. Ольгерд вовремя почувствовал, что на него кто-то внимательно смотрит, но раздражение, вызванное этим, быстро сменилось чем-то вроде смущения, когда он увидел неподалёку девушку в чёрном платье. "Чем-то" – потому что Ольгерд никогда не терял лица перед дамами, сколь красивы и знатны они бы ни были. Не потерял и тогда, но что-то в её взгляде его будто взволновало. И прежде женщины на него смотрели так: восхищённо, смущённо, восторженно... Но было что-то ещё в её глазах, чему и слова-то подходящего не находилось. И всё-таки, это не помешало ему пойти по проторенной дорожке, повернувшись к девушке и приветливо улыбнувшись.       Сперва это было обычное знакомство, какие часто завязываются между молодыми дворянами на торжественных приёмах: Ольгерд первым завёл разговор, медово улыбался и привычно расточал комплименты Ирис, которая отвечала растерянной улыбкой, и даже начинала слегка заикаться от волнения, стоило ей самой заговорить... Но говорила и рассуждала она так, что хотелось слушать и слушать. Ему, привыкшему к шумным развязным дворянкам, к чувственным дамам, что не лезли за словом в карман, это было в новинку, и скоро он сам не заметил, как, разговорившись, вместо пустых светских бесед, сам стал осыпать её вопросами, лишь бы она и дальше говорила с ним. Ну кто из его знакомых всерьёз интересовался пейзажистами ковирской школы? Кто читал «Гимны и баллады», кто их слушал и знал наизусть? Даже его брат, как ни дружны они были, не мог его понять, поскольку был далёк от восхищения высокими материями. Ольгерд с удовольствием предавался простым забавам, вроде распития сивухи, танцев или скачек верхом, но когда дело касалось искусства или книг, которые интересовали его ничуть не меньше, среди своих товарищей он чувствовал себя одиноко. А Ирис, эта робкая тихоня, напротив не знала, чем ещё занять себя дома и как скрасить своё одиночество, кроме как постигать тонкости гуманитарных наук. В тот вечер, гуляя по саду, они беседовали аж до наступления темноты, пока сбившиеся с ног тётки не догадались осмотреть сады и застать подопечную неприлично близко общающейся с незнакомым мужчиной. Они тут же раскудахтались, и чуть не под руки оттащили ее, совершенно очарованную новым другом, под рассказы о том, что её давно хватились батюшка с матушкой, и совсем уж покой потеряли. Ольгерду страшно хотелось отогнать этих клуш и увести девушку подальше, где никто бы не прервал их разговора, тем более он знал, как это можно было сделать... Но увы – здесь был королевский двор, а не родное поместье, и устроив скандал он вполне мог навлечь королевскую немилость не только на себя, а ещё и на всю семью. Ему только и оставалось, что смотреть ей вслед и ловить её взгляды, когда она оборачивалась, до тех пор, пока совсем не скрылась из виду. Но самое главное он узнал – её звали Ирис. Ирис Биллевитц.       Первое письмо от него она получила совершенно неожиданным образом: прогуливаясь в саду, вдруг услыхала за стенами тонкое лошадиное ржание. Подойдя ближе, она хотела только прислушаться, не едет ли кто, как вдруг, над каменной стеной, ограждающей сад поместья, возникла мужская голова. Ирис закричала бы от испуга и неожиданности, если б незнакомец – бородатый молодой мужчина с тёмным чубом на голове, – не приложил вдруг палец к губам, и так смешно выпучил глаза, что страх сам отпустил девушку. — Не кричи, красавица! - Сиплым шёпотом попросил он. Незнакомец воровато оглянулся, и вдруг бросил ей что-то под ноги, а затем подмигнул. - Привет тебе от атамана! — От атамана? - С тревогой и любопытством спросила она тогда. — От Ольгерда! - Успел выпалить мужчина, и тут же, ругаясь, исчез за оградой – видно лошадь, на которой он стоял, начала брыкаться.       Скоро от него остались только конский топот и невнятная, затихающая вдали ругань, а Ирис с тревожно бьющимся сердцем подняла с земли запечатанное письмо: на печатке рельефно выступал силуэт бегущего вепря. Девушка в нетерпении взломала застывший сургуч, вскрыла письмо дрожащими пальцами, и начала читать, и с первых строк в ушах у неё зазвучал знакомый, бархатный голос: «Моя госпожа Ирис...»       Так письма и полетели, из конца в конец. Хотя домашние заметили перемену в поведении девушки, которая стала вдруг задумчивой, улыбчивой и рассеянной, подловить их никто так и не смог: осторожный и хитрый, Ольгерд всякий раз изобретал что-то новое, то прося её оставить письмо в ближайшем дупле, то под камнем на опушке леса, окружавшего восточную часть имения Биллевитц... И сама она всегда находила письма в разных местах: когда в саду, в зарослях кустарника, когда в кирпичной кладке ближних крестьянских домов, да и много где ещё.       Их тайна казалась Ирис чем-то волшебным, личным и сокровенным – впервые она имела что-то, что принадлежало только ей, скрытое от внимательных глаз родни... Пусть этим чем-то и было хрупкое, трогательное чувство, овладевшее двумя молодыми людьми. Она вдруг сама стала героиней тех книг, что читала порой днями напролёт, и тех баллад, которые изредка пели менестрели в их доме – прекрасный рыцарь-разбойник дал ей всё то, о чём она тайком мечтала: тайну, любовь и надежду на счастье.       Через несколько месяцев оживлённой переписки им стало понятно что этого мало. Они хотели видеть друг друга, смотреть в глаза и разговаривать по-настоящему. Тогда Ирис каким-то чудом узнала, что скоро кто-то из многочисленных друзей отца затевает празднество в своём имении, и слёзно упросила взять её с собой, истосковавшуюся в полупустом доме. Отец мало в чём мог отказать дочке, и стоило ей получить согласие, как она, счастливая, помчалась вновь писать письмо дрожащей рукой: «Будь там, на празднике, придумай что-нибудь, только приезжай – хочу тебя видеть…»       Думать не слишком долго пришлось – дворянин, устраивающий торжество, был из редкого числа общих знакомых обоих семей. Ольгерд, которому было страшно скучно на этих приёмах, надеялся отбрехаться от своего участия в этой поездке, но стоило ему получить письмо, как ко всеобщему удивлению семьи он резко изменил своё мнение. Не удивлялся только Витольд, посвящённый во все тайны брата.       В поместье виновника торжества, наперёд сговорившиеся Ольгерд и Ирис как бы случайно встретились и свели знакомство на людях, а после представили друг друга своим семьям. Витольд, который уж слишком переигрывал, чуть было не испортил всё это представление, но, так или иначе, теперь они были знакомы официально. Весь вечер Ольгерд не отходил от девушки, буквально сдувая с неё пылинки и всячески давая понять всей семье Ирис, которая неусыпно следила за девушкой, что он человек достойный и во всех смыслах благородный. В то время он готов был терпеть всё: и пренебрежение её матушки, и надменность отца, и даже лёгкое занудство старшего брата – лишь бы только произвести на них благостное впечатление.       Но приём быстро закончился, а Ольгерд уже тогда понял, что полюбил по-настоящему. Писем и редких свиданий на светских вечерах было мало. Навещать имение Биллевитц открыто он тоже не решался, ведь семья Ирис сочла бы это неприличным. Тогда Эверек, осмелев вкрай, а может попросту одурев от чувств, решился сам назначать ей свидания – как только удавалось, вызывал её письмом куда-нибудь неподалёку от имения, и сам мчался туда верхом к условленному времени. Не всегда у девушки получалось выпорхнуть из под присмотра, но когда удавалось, это были самые счастливые часы для них обоих: они лежали вдвоём на лугу, подолгу глядя в тёплую, безбрежную голубизну неба; он катал её верхом, научив ездить без дамского седла; бывало, они сидели у причала вдвоём, болтая ногами в воде, и Ирис пела ему те самые непристойные песенки своим высоким, звонким голосом. Примерно в то время он начал носить на шее медальон, внутри которого был скрыт мастерски написанный портретик возлюбленной. Спустя много лет он куда-то пропал, да так и не нашёлся, потому что Ольгерд даже не помнил, как потерял его – ему тогда это было совершенно безразлично.       Под влиянием друг друга, они начали меняться и сами: Ирис перестала быть той бессловесной тихоней, и даже открыла в себе способность возражать и, страшно подумать, перечить. Только с Ольгердом она была такой: весёлой, хохочущей до слёз над его грубоватыми шутками, шумной, свободной. Пару раз Ирис даже решалась проделывать шутки с тётками, о которых ей рассказывал Эверек, хвастая тем, как вместе с братом пугал деревенских баб. Шутки удавались, и девушка была страшно довольна, чего нельзя было сказать о тётках.       Ольгерд же напротив, прежде буйный, неугомонный и скорый на расправу, стал куда спокойнее и рассудительнее. Она будто смягчила его резкий нрав, и её осторожность научила его прежде думать, а уж потом делать. Витольд, замечая это, беззлобно смеялся над старшим братом, но сам всегда старался помочь, когда в этом была нужда.       И Ольгерду, и Ирис в конце концов стало понятно, что друг без друга они уже никак не смогут прожить. Для них стало очевидным, что в один прекрасный день всё должно было завершиться свадьбой, шумной и торжественной, а быть может, тихой и скромной – это было не так важно, главное, они должны были пожениться. И однажды молодой атаман прибыл ко двору поместья Биллевитц, в сопровождении своих лучших людей, просить руки возлюбленной. Их семьи жили в разных частях Редании, и хотя её родителям уже всё было известно, они всячески делали вид, что обычаи краёв, где жили Эвереки, их удивляют. Мало было радости на их лицах в тот день. Дед и бабка Ирис не соизволили даже выйти, чтобы поприветствовать гостей и жениха, считая их чуть ли не худородными. Это было тяжёлое оскорбление, и Ольгерд это чувствовал, как чувствовал и недовольство своих людей и брата, которые явились вместе с ним, но тогда он и на это готов был закрыть глаза, лишь бы отец Ирис согласился отдать её замуж. Тот бы ни за что не уступил, если бы не знал, что семья Ольгерда в то время была страшно богата и весьма близка к королю Визимиру, ценившего верных ему раубриттеров. А может, слёзные просьбы дочери, долго уговаривавшей его до того дня, смягчили сердце отца Ирис. В конце концов, нехотя, но он дал своё согласие.       Это было самое счастливое время для них обоих. Свадьба была назначена на середину лета. Перед этим заключили помолвку с пышной церемонией: было много гостей и подарков, все вокруг поздравляли их, желали счастья и любви. Музыка была слышна на всю округу, лились рекой вино и брага, танцы и веселье продолжались до утра...       После было ещё несколько бесконечно счастливых недель: подготовка к свадьбе, совместные поездки в Оксенфурт за нарядами, украшениями и прочей мишурой. В то же время Ирис стала часто приезжать в имение Эвереков, где подолгу писала портрет Ольгерда, и делала бесконечные зарисовки его лица в своём альбоме, с которым как будто боялась расстаться... Она всё говорила, водя кисточкой по холсту, или угольком по бумаге, мечтала, как сложится их жизнь, что они будут делать, и что их обязательно ждёт долгая, счастливая жизнь, и горе и радость они будут делить вдвоём. Всё будут делить вдвоём. И всегда будут вместе.       Ольгерд слушал её, улыбался, был рад, как никогда в жизни, и искренне верил каждому её слову, точно она была самой правдивой из предсказательниц. Это его счастье она, словно волшебница, поймала и заключила в портрете, который потом повесили в гостиной поместья Эвереков. Никогда прежде, и никогда после Ольгерд не был счастлив, как тогда. Вернувшись в поместье спустя много лет, из всех картин, написанных рукой Ирис, он велел снять именно эту, и убрать в чулан подальше, ибо видеть её больше не мог.       ...Всякая буря перед тем, как разразиться, обычно высылает вперёд своих вестников – невыносимую духоту, порывы сухого, пыльного ветра, первые холодные капли дождя. Так и несчастье, нависшее над домом Эвереков грозовой тучей, не сразу обрушилось на них: до Ольгерда долетали слухи о том, что несколько засеянных полей, принадлежащих его семье, побило градом, но он не придавал этому особого значения – случается, что сделать. Ведь они переживали всякое... Но чем ближе подходило к свадьбе, тем хуже становилось положение дел: суды за дальние угодья на востоке были проиграны один за другим, и деньги, вложенные в это предприятие, пропали, как пропали и вложения в офирские шелка и зерриканскую парчу, не оправдавшие возложенных на них надежд. Ирис видела, что в глазах возлюбленного погасли привычные весёлые искорки, и вместо них появилась непроходящая тревога. Она знала, что что-то не так, как знала и то, что старый Богумил в последнее время чувствовал себя все хуже, но Ольгерд не заговаривал с ней о своих бедах, желая оградить от всех тревог и забот. И Ирис не могла ему помочь. Только молча смотрела, сердцем чувствуя приближающуюся беду...       Она и сейчас смотрела на него своими прекрасными, светло-зелёными глазами, и Эвереку чудилось, что взгляд у неё тот же, что и был, когда её родители разорвали помолвку. Ему часто снился этот кошмар.       Будто всё как много лет назад. Будто он всё там же, где-то на обочине пыльной, почти безлюдной дороги, ведущей к Оксенфурту, в бессилии навалился грудью на плетень, опустив голову. Всё было потеряно, ничего не осталось – ни поместья, ни денег, ни еды, один только титул, да сабля. Но титул стоит чего-то лишь вместе с состоянием, а сабля... Сабля, которую ему вручил батюшка, к которому она перешла от деда, а к тому от прадеда, которую он едва спрятал, когда в дом нагрянули оценщики... Сабля, которую он назвал в честь любви всей его жизни... Да он бы скорее повесился, чем обменял фамильное сокровище на горсть обрезанных новиградских крон, врученных краснолюдским ростовщиком, который уж точно никогда бы не дал за неё настоящую цену.       В кулаке он сжимал листок бумаги, мял его, стискивал, зажмурившись от головокружения, мигрени и отчаяния, застившего ему глаза. «... Я не могу, любовь моя...»       Несколько слов, что бесконечно повторялись в его голове. Она написала ещё, много написала, испещрила весь лист своим красивым, витиеватым почерком, но всё это было не важно. Важны были лишь эти слова: «я не могу, любовь моя…»       Во сне он повторял и повторял их про себя, и всякий раз после просыпался со стоном, сжимая раскалывающуюся от боли голову. А после мучился остаток ночи без сна, повторяя, как в бреду: «Почему? Почему ты меня не послушала?..»       У Ольгерда не осталось ничего, кроме того, что было на нём. Он остался один – с ним больше не было никого, кроме брата и пары товарищей, не посмевших оставить его в беде... Но чем они могли ему помочь? Ни крыши над головой, ни гроша денег, и меньше недели до того дня, когда его несчастная Ирис станет женой какого-то заморского аристократа... При мысли о нём глаза у Эверека наливались кровью. Он появился здесь как на грех, из ниоткуда – беззаботный чужестранец, который приехал изучать обычаи северных земель. Обходительный, вежливый офирец, увидавший однажды на празднике в Оксенфурте прекрасную печальную девушку, долго не думал: быстро разыскал её дом, нанёс визит с подарками, сразу раскрыв перед роднёй Ирис своё инкогнито и мгновенно завоевав их расположение своим невероятным титулом и щедростью. Он был умён, почтителен и баснословно богат... но точно не был чуток. Он не видел, или не хотел видеть страх и тоску в её глазах, принимая её бледность и печаль за свойство нежной девичьей натуры; был уверен, что в солнечном, жарком Офире она расцветёт и будет счастлива. Принц не сделал ей предложения, не спрашивал согласия, сразу обратившись к её отцу, полагая, что именно он решает, согласится дочь, или нет. Все говорили и вели себя так, словно Ирис уже была согласна. Она словно превратилась в дорогую вещь, бессловесную драгоценность, приглянувшуюся заморскому купцу.       Всё складывалось так, как и хотела её родня. Звон чужеземного золота и медные трубы тщеславия заглушили для них её стенания и слёзы. Заглушили его мольбы. Ольгерд растоптал свою гордость на пороге их поместья, забыл о стыде, на коленях умоляя её отца, в полном отчаянии не сдерживал даже слёз. Но его никто не слушал, а после перестали даже пускать. Видя её последний раз в поместье Биллевитц, он и тогда запомнил её глаза – большие, бездонные, заплаканные... И погасшие. В них больше не было надежды, только покорное смирение перед немилосердной судьбой.       Побег был последним шансом для них остаться вместе. Но он исчез, испарился, улетучился в тот момент, когда его мир окончательно рухнул от написанных дрожащей рукой слов – «я не могу, любовь моя». Она отказывалась бежать, связала ему руки своей мольбой не делать этого, не похищать её у алтаря... Отчаяние захватило всё его существо. У него не осталось сил. Несколько раз за прошедшую неделю он уже впадал в ярость, метался, как раненый зверь, надеясь отыскать хоть какой-то выход, но теперь руки его опустились совершенно. Он помнил, как тогда в бессилии сел у плетня, тупым взглядом уставившись куда-то вперёд, не обращая внимания ни на изредка проходящих мимо людей, ни на палящее солнце, ни на голод и жажду...       Всё это было очень давно. Но на портрете Ирис была всё та же – прекрасная, белая, печальная и нежная... В этом портрете не менялось ничего. Ничего, кроме взгляда: её глаза всякий раз смотрели на него по-разному.       Несколько лепестков отцветающей яблони упали на холст и Ольгерд бережно смахнул их. Он сидел в дворцовом саду, впервые за много дней покинув палаты врачевания, ещё и на своих двоих: реданец с большим трудом поднялся на ноги, и сперва думал, что не сможет пойти, но когда ему предложили воспользоваться костылями, гордость пересилила боль. Он даже смог дойти до сада – правда, зашёл недалеко, и двигался очень неторопливо, сильно хромая при ходьбе. Но это были мелочи: он помнил свои видения в лихорадочном бреду, как помнил и то, о чём говорили жрицы в этих видениях. Придя в себя, ему хватило ума понять, что голоса эти были наяву, и он едва не лишился ноги из-за какого-то бестолкового конюха... И всё же, когда Эверек, наконец, очнулся от тягостных снов, навеянных горячкой, чарами и сильнодействующими лекарствами, первым делом он попросил вернуть ему тубу, где хранил портрет жены. Главная медичка, госпожа аэп Нынд, долгое время отказывала ему, несмотря ни на просьбы, ни на угрозы, ссылаясь лишь на то, что в палатах должна царить полная стерильность, а туба была мало того, что вся в дорожной пыли, так ещё и заляпана кровью. Однако сегодня, после полудня, когда он собрался, наконец, выйти в сад, молодая женщина, которая была помощницей медички, незаметно сунула ему в руки заветный предмет. Ольгерд ни о чём не спрашивал – только молча забрал тубу и благодарно кивнул.       И теперь он, потеряв счёт времени, смотрел в глаза своей жене. Прежнее впечатление пропало – сейчас в них не было тревоги, или укора, скорее спокойствие и лёгкая грусть: бывало, она смотрела на него так, когда он болел, в те редкие моменты, когда кипучая сила покидала его, и оставалось только ждать и терпеть, когда тело переборет слабость. И она была рядом с ним в эти моменты, как почти всегда была рядом и в горе и в радости...       «Почему же тогда?..»       Всякий раз, как подходил к этим мыслям, реданец резко обрывал их, запрещал себе думать об этом, искать себе оправдания в обиде и боли, которые, однако, всё-таки засели где-то глубоко внутри, словно занозы, и не давали ему покоя. Но Ольгерд всё-таки закрывал на это глаза, снова и снова, и вновь мыслями возвращался к Ирис. И вспоминал.       «Она так прекрасна... Выглядит как живая...»       «В каком-то смысле так и есть. Написав эту картину, она вошла внутрь»       От этого воспоминания он всякий раз чувствовал, как по коже бежит холодок, как сердце начинает тревожно биться. И всё потому, что в этих словах для него мелькал луч надежды – неверный, блёклый, и наверняка обманчивый, но всё-таки он был. Ему нужно было только задать вопрос, всего один вопрос, чтобы узнать наверняка. И он мог это сделать. Только боялся услышать ответ... — Боги, на кого ты похож, - раздался справа голос ведьмака, вышедшего из-за поворота тропы, - а Воорхис уверял, что о тебе нигде лучше не позаботятся, чем здесь. — Боги, Геральт! - Воскликнул Эверек, но не от радости, а скорее от испуга, тут же сменившегося раздражением от того, что его застали врасплох – уж очень неожиданно появился ведьмак, вслед за мыслями о нём. Быстрым, но бережным движением он свернул холст с портретом, пряча его обратно в тубу.       Хотя Ольгерд не видел себя в зеркало, но представлял, что имел ввиду Геральт: почти всё время, что лежал в палатах, реданец только и делал, что спал, почти не ел и уж точно не спешил бриться. Это было даже хорошо, что он не мог видеть сам себя. — Да ты немногим лучше выглядишь, - ворчливо продолжил атаман, когда ведьмак подошёл и сел рядом, - общество нильфов скверно на тебя влияет? — Я всегда так выгляжу, - кисло улыбнулся Геральт.       Ольгерд вдруг забыл о недовольстве, беспокойно посмотрел на него, и спросил, понизив голос: — Я о тебе почти ничего не слышал. А когда сам спрашивал этих нильфок – как воды в рот набрали, будто нарочно разозлить хотели. Только и добился от них, что рассказа о том, как ты встречался с какой-то местной шишкой. В чём там было дело? Они решили обвинить во всём тебя? — Нет, мне повезло, - покачал головой ведьмак, - я знаю местного... Скажем так, я встретил здесь твоего непосредственного сюзерена, который оказался моим старым знакомым. Я объяснил, что случилось, и он подтвердил, что письмо и печать были поддельными, и вины на тебе нет. На мне тоже. Эверек потёр рукой лоб, выдыхая с явным облегчением. — Хорошо, - сказал он, наконец, - а то я как в себя пришёл, не знал, что и думать... Поверь, втравить тебя в новые неприятности, это последнее, чего бы я хотел. — Ладно уж, - отмахнулся ведьмак, - это было моё решение, в конце концов. Да и проку-то, как оказалось… Хотел я проведать тебя, но мне всякий раз говорили, что это невозможно. — Мне, почему-то, говорили то же самое, - фыркнул реданец, почёсывая шею, бережно перевязанную льняной тканью в том месте, к которому темерец не так давно прижимал острый нож, - а с тобой что? — Пара синяков, - пожал плечами Геральт, - бывало и хуже. А вот твою ногу, слышал, едва спасли. — Что ж, и Чёрные иногда могут на что-то сгодиться, - ядовито усмехнулся Ольгерд, но его усмешка быстро померкла, - но судя по всему, меня спасло только чудо. Я их слышал в бреду – они уже хотели отнять ногу. Но смысла в этом не было бы никакого. — Почему? — Я бы не стал так жить, - спокойно и буднично ответил Эверек, - смерть краше.       Геральт покачал головой, но не ответил. Он понимал, конечно, почему Ольгерд так говорит, и не видел проку в том, чтоб разубеждать его. — Ладно, - поморщился реданец, зачесав пятернёй упавшие на лоб пряди волос, - обошлось же… Выходит, я снова обязан тебе жизнью, Геральт.       Ведьмак не ответил, только повернул голову в сторону и насмешливо фыркнул в ответ. — Ну что ты фырчишь, как лис на хоря, - прищурился реданец, - думаешь, я не знаю, что такое благодарность? Или намекаешь, что мне нечем тебе отплатить? — Я-то молчал, - почти весело отозвался Геральт, глядя на яблоню, полную спелых, вощёных плодов, - а что ты там придумал себе – сам разбирайся. В конце концов, я не твой охранник, как выразился этот Ла Шоре, и не за деньги дрался. За такое отдарков не требуют, Ольгерд. — Геральт Благородное Сердце, - ехидно титуловал его Эверек, но без злобы, с тёплой улыбкой, - но что поделать, если никак нет случая тебя отблагодарить. Ты как появился на пороге Гаринского имения, так всё больше мои заботы решаешь. — Такие мои убытки, - с усмешкой продолжал Геральт, - Видно, так надо. — Не проще ли было меня убить? - Осклабился Эверек. — Да ведь я пробовал – не вышло, - подхватил ведьмак, - ты и на этот случай всё предусмотрел. —... А потом? — А потом уж жаль стало. Пили мы вместе, в конце концов. — Правда, я и забыл. Но вино-то было доброе. — Точно, - согласился ведьмак, - вишнёвое? — Яблочное. — А осталось оно у тебя? — Обижаешь.       Помолчали. На яркое солнце вдруг налетело облако, ветер разыгрался листвой деревьев, плоды стали падать чаще, раскачиваемые порывами. Со стороны дворца доносились приглушённые ветром резкие окрики, напоминавшие команды – менялся дворцовый караул. — Куда ты теперь? Поедешь за своим чудовищем? - Вдруг спросил реданец, посмотрев на ведьмака.       Тот задумчиво смотрел вниз, размышляя о чём-то своём и, услышав вопрос, не сразу понял его смысл. Он всё ещё думал над тем, что услышал от Воорхиса о чародейке, и до сих пор не знал, как ему лучше поступить, потому ответил уклончиво: — Я бы подлечился сперва, а потом видно будет... А ты? Вернёшься в Элландер?       Настал черёд Ольгерда задумчиво молчать. Он только сейчас понял, что ему уже нет нужды возвращаться в имение, но ощущение, что ему туда нужно, не пропало. Было, конечно, кое-что, что тянуло его туда. И он мог бы прямо сейчас задать вопрос, который бы всё решил раз и навсегда. Встретив Геральта в святилище, он долгое время думал об этом, много раз хотел спросить его, но почему-то продолжал молчать, не решаясь. Быть может потому, что ответ ведьмака мог бы разрушить последнюю надежду. — Я... Ещё не знаю, - негромко проговорил реданец, и в его обычно твёрдом голосе зазвучали столь непривычные ноты сомнения.       Геральт внимательно посмотрел на него, но не стал ни о чём спрашивать. Он помнил, что нечто похожее случилось с Ольгердом на тракте, когда он расспрашивал ведьмака о духах. И так же он помнил, что ему это не понравилось. Ведьмак и теперь почуял что-то недоброе. — Раз уж я оказался здесь, в непосредственной близости от этого, как ты выразился, сюзерена, - вновь заговорил Эверек, глядя перед собой, - вероятно, он захочет меня видеть. Может, Ла Шоре и подделал письмо, но кто сказал, что я не получу такого же через месяц, полгода, год, но уже от имени этого нильфа?.. Рано или поздно, они вспомнят обо мне. — Значит, возвращаешься домой? — Должно быть, так... Не знаю. - Пожал плечами Ольгерд, в самом деле не представляя, какое решение принять, - Я сбежал в Элландер, не думая ни о чём... Ты знаешь, ради чего. Но сейчас я понимаю, что жизнь не забудет обо мне, как я о ней. Как и сказала мне Нэннеке... Возможно, стоит вернуться назад и решить всё окончательно: либо я найду силы отпустить всё, и вернусь в святилище навсегда... либо до конца останусь там, где мой дом. На двух-то стульях не усидишь: вассалы нужны только тогда, когда от них есть прок. Пусть всё решит встреча с этим... Как его?.. — Морвран Воорхис. — Ну и дурацкие же имена у этих южан, - покачал головой атаман, - язык сломать можно.       Геральт молча усмехнулся... А потом вдруг не смог сдержать широкую улыбку. — Чего зубами светишь? - Вдруг нахмурился Эверек. — Да так. Представил тебя в одежде жреца. Поливающим цветочки в саду у Нэннеке.       Геральт едва успел договорить, как вдруг Ольгерд разразился заливистым громким хохотом, от которого аж согнулся пополам. Ведьмак, несмотря на ноющую боль в рёбрах, тоже не смог сдержать смеха.