***
Скопившиеся тяжелые капли конденсата на стенах вопреки всем законам физики не стекали на пол, а капали горизонтально на противоположную стену — пролетали через всю комнату и расшибались мелкими осколками, образуя кривые зеркала-лужи. Среди пластиковых труб и потрескавшихся кафельных плиток душевой угадывалась знакомая чугунная ванная. Свечи все также тлели на чуть скругленных бортиках, истекали воском, однако не светили и не грели, как настоящий огонь. Справа нащупывалась лестница наверх и брошенная видеокамера. Вздохнув, Джей включил запись, сразу ощущая себя уверенней. Вода в ванне была грязной, тухлой, темно-зеленой в отблесках, с маленькими кусочками ила и дохлыми насекомыми. Однако сейчас никто не лежал на дне. Он провел по черной поверхности в непонятных склизких разводах. Мир сжался до размеров ванны, узкой и глубокой. Джей закрыл глаза и перешагнул через бортик, задевая всколыхнувшееся пламя свечи. Он погрузился в мягкую и теплую воду по подбородок, оставляя на поверхности лишь трясущуюся руку, сжимавшую камеру. В тесной чугунной тюрьме стояла тишина, раздражаемая тихим писком аппаратуры. Очень хотелось спать. …В Северной Дакоте, где он жил еще совсем ребенком, к нему редко обращались по имени, все чаще используя прилипшие, как жвачка ботинку, клички. Друзья в годы учебы звали Джеем. Лорен сквозь смех называла оптимистом, Ной, сжимая зубы, дураком. Они же использовали нейтральное и абстрактное: Пацифист. Лишь единожды до этого ему приходилось видеть, как человеку заживо отрывало руки… Обрубки, наспех перемотанные тряпками, вспыхнули болью, поверхность воды обагрилась кровью. Однако было тепло, даже жарко, почти как под пуховым одеялом. Только тяжесть мути и нечистот давила на грудь. Джей спокойно закрыл глаза, прижимая спиной к склизкой стенке, не обращая внимания на то, что хлюпающие шаги начали резко приближаться. — Кто здесь? Не дождавшись ответа, снаружи раздался нечеловеческий вопль: не мужской, не женский, заунывный и протяжный. — Уйди! — кто-то наклонился над ним. — Сейчас же, уйди! Мы тебя таз помоев заставим выпить, чтоб ты лопнул, если не уйдешь! — Сначала объясни, — прошептал он, вздыхая рваными тяжелыми рывками. — Ты знаешь все, знаешь! — заверещали с той стороны. — Пусти к воде! Послышался противный булькающий, словно кто-то пытался выблевать из глотки пригоревшее картофельное пюре, звук, давящий на мозг, от которого к горлу подкатывал ком. — Пусти, пожалуйста… Джей открыл глаза, глядя, как кожа на синюшном лице тени чертилась глубокими трещинами, до гнилого мяса, похожего на комки рвоты, до пожелтевшего черепа, и истекала непонятной бурой жидкостью, пахнущей болотом. Заметив смятение на его лице, тень вновь заговорила, смягчив голос. — Нам больно без воды. Она всем телом впитывается, иначе мы деревенеем. Больно очень, пусти! — Сначала… Сначала скажи. Почему вам так весело смотреть, как люди истекают кровью? Почему вам нравится видеть страдания? И почему мы еще живы? Почему я еще не… умер? — Мы возвращаем вам. Теперь вы нам должны! Должны. Что же это за возврат такой, когда режут на части, изводят и во сне, и наяву? Тень коснулась его лба ледяной рукой — легонько, будто боялась, что человек рассыплется в прах. — Ты тоже должен. Мы возвращаем тебе. И наконец до него дошло: быть может это безумие или придельная форма помешательства — черт его знает — но он, кажется, понял: избранные, которые с ними соприкоснулись, должны были выдержать то, что им дают. Свои страхи — они предлагали именно их. А в замен требовали стать участниками Жатвы — события, до конца которого дойдут не все. Живыми. Потому что люди часто не могли вынести того, что скрыто внутри. Он возвращал такое, напоминал о таких вещах, от чего люди всю жизнь бежали, панически боялись, сбрасывали с себя, как хлам. — Кажется, я понял, — прошептал Джей, погружаясь в мутную воду. Воплощенные в реальность страхи. Они все чего-то боялись. Самый большой страх человека — страх неизвестного. А что может быть более непредсказуемое, чем грядущее? Алекс боялся будущего. Болезненно, иррационально, неконтролируемо переживал о том, что ждет впереди — потому слеп, обозначая грядущее, как слепую зону. Будущее — угроза, потому что его не предсказать, не изменить. «Лучше пусть это будет дьявол, которого я знаю, чем дьявол, которого я не знаю», — так решил для себя Алекс, и потому старался прикончить всех, чтобы чувствовать себя увереннее и плыть дальше в одиночестве. Будто это могло ему помочь! Бояться смерти для здорового человека — нормально, не более, чем инстинкт самосохранения, однако Ной панически боялся смерти. И жить так дальше тоже не мог. Иными словами — завис над пропастью между небом и землей, нигде и никогда не находя себе покоя. Быть может, он поэтому после смерти родни символически похоронил и себя при жизни, замуровавшись в четырех стенах, как в каменном склепе. А они напоминали ему в кошмарных сновидениях, где он видел себя похороненным заживо или жертвой оживших мертвецов: нет, не сбежать. Лорен так пугало наказание, что она отодвинула свой здравый рассудок: лишь бы никто не узнал о ее жалком обмане. Мучилась от вины, от невозможности исправить — о, если бы только время было пластилином, она бы смяла его и все изменила! Кто-то может отомстить? Или убить? От постоянных мыслей, самобичевания, у нее болела голова. И потому Лоре так трудно было добиться большего. Потому даже после незначительной ссоры она спала с ножом — а если кто-то захочет отомстить? И потому она ночами могла не спать, если сделал, по ее мнению, ошибку — что, если завтра придет полиция? Просто привыкла, что судьба ведет себя с ней не как сестра… Но чего боялся он сам? Звуки громкие, чавкающие, будто ребенок прыгал по лужам, раздались извне, и Джей вынырнул, выплевывая воду из легких. С трудом понимая происходящее вокруг, он перевалился через край и упал на кафельный пол. Не медля ни секунды, тень скользнула в ванную, растворяясь в ней густой темнотой, куклой со сморщенным пергаментным лицом утопленника. Он посидел еще с закрытыми глазами, приходя в себя, и наконец встал, оглядываясь в сторону лестницы.***
Бредя по одетому в мокрый туман городу, Джей смотрел на светофоры, людей, и, кажется, не до конца осознавал реальность. Не было ощущения «ну и привидится же такое», как после кошмарных снов или галлюциногенов, нет. Даже после возвращения все еще четко осознавал: все, что он видел, чувствовал реально — не дадут соврать ни кровоточащие руки, ни записи с камеры. Они просто не здесь. И они помнят. И будут ждать снова. Только вот чем больше Джей узнавал другую реальность, тем больше разваливался по кускам настоящий мир: зачем ходить на распродажи, клеить дома обои или делать карьеру, если все, что он видел — песок, утекающий сквозь пальцы? Ведь они всегда рядом, всегда ждут, и стоит ему только захотеть… Он осел на тротуар, обхватывая себя за грудь. «Чувствую ли я боль? Вижу ли я кошмары?» — голова неприятно закружилась, — «Как понять, принадлежит ли мне мой разум?» — Господи, что с вами?! — в ужасе вскрикнул кто-то. Слова прозвучали слишком громко, молотом ударяя по голове. Джей поднял голову, замечая, что вокруг него столпились люди. — А что? — он отрешенно взглянул сначала на одну свою бледную окровавленную руку, затем на другую, и совершенно спокойно, даже улыбаясь произнес. — Да, так получилось, у меня пальцев нет… Вы тоже это видите? Люди в толпе замерли: кто-то смотрел с ужасом, кто-то отошел в сторону, закрывая лицо ладонью, кто-то уже набирал на телефоне номер экстренных служб. — Да, так получилось… — зачем-то еще раз повторил парень, разглядывая пропитанные кровью рукава, покрытые бурой жижей из ванны, — мне надо идти… Запястья мелко задрожали. Джей попытался встать, но ноги подкосились и он упал на тротуар.***
…дождь за окном разыгрался не на шутку, ударяя крупными каплями о высокие окна. От сильных ударов молний вырубило пробки. Длинные коридоры, портреты настоятелей в массивных рамах и деревянный крест над маленьким алтарем с потухшей лампадой и засохшей белой лилией лениво освещала небольшая керосиновая лампа, которую Джей держал в руках. Зрелище навевало неприятные чувства, и он не мог понять почему: он жил здесь уже половину своей жизни, и не менялось здесь ровном счетом ничего, чтобы сердце ломило от грусти. Однако это не единственная странность — тело ломило от слабости, а некоторые пальцы не чувствовались вовсе, будто их и не было. С чего бы это? Как Джей не смотрел, в дрожащих красных отблесках он не нашел даже царапинки, от чего боль казалась совсем неуместной. — Идем быстрее! — послышался голос впереди. Едва различимый детский силуэт поманил его рукой и скрылся за поворотом. — Подожди! — крикнул он со всей силы, задыхаясь. Его охватило сильное чувство дежавю: им не дойти до их спальни. Открывшаяся дверь, вышедший оттуда человек — все как будто происходило ранее. Они с попутчиком остановились, человек завел беседу: это были не обыденные нотации учителя из-за плохого поведения, наоборот — это был тот разговор, когда старший, вспоминая ошибки прошлого, искренне пытается научить детей на своем примере житейским мудростям. Да, они все здесь были… не лучшим примером для подражания. И их за это справедливо наказывали, это правильно однако… …впервые его обдало таким невыносимым страхом, будто на лицо вылили кипяток. Он будто бы все понимал, но ничего не мог сделать. И чем дальше шел разговор, тем более странным он становился. — Тяжело ли тебе видеть, как страдают твои родители? Как горюют близкие? Ну… кто же виноват, что они не смогли смириться с твоим стилем жизни, да? Да по словам их можно подумать, что никто никогда из них не пробовал курить, выпивать, драться… Они скорее всего тебя не любили, ведь любящий родитель примет ребенка таким, какой он есть, со всеми его маленькими недостатками, так ведь? Они не принимали тебя, а знаешь почему? Потому что считали лишь вынужденной обузой, которую неплохо бы сбросить с плеч, отдав сюда… Хочешь ли остаться, чтобы помолиться за их грехи? — Нет, — Джей, быстро замотал головой, — мы уходим! — Дети вечно ругаются, — продолжил тот, делая вид, что ничего не услышал, — впитывают самые худшие черты своих родителей: воруют, лгут, предают, заводят вредные привычки, сбегают из дома и связываются с плохими компаниями… Потому они их и бросают. Это ведь так похоже на тебя, правда? Останемся, помолимся на сон грядущий за наши грехи… Не слушая больше, Джей схватил за руку мальчика и потянул за собой, но тот застыл как вкопанный и, завороженный, смотрел на человека. — Ну, идем же! — человек приоткрыл дверь, и мальчик покорно пошел за ним. В этот момент в голове пронеслась мысль, что человек должно быть болен на голову, либо крепко выпил и теперь… Теперь произойдет что-то очень страшное. Когда тяжелая, как церковный колокол, рука легла на плечо Джею, ему показалось, что сердце остановилось на мгновенье. — Я не хочу! С криком он смог вырваться из цепкой хватки и, спотыкаясь, побежал по коридору. От резкого дуновения ветра лампа вспыхнула ярким костром и затухла. Джей остался в темноте. Один. Ноги ослабли и тряслись. Он увидел на своих руках кровь, попытался стереть ее, но тщетно: пальцы кровоточили без видимой на то причины, будто кровь вытекала из межфаланговых складок. «Почему никого нет?!» — Джей сжал в руке край жилетки. Это не реально. Этого не может быть! Это сон… Джей проснулся на кушетке. В перебинтованных руках он до боли сжимал край простыни со свежими следами крови. Резко сев, он стал оглядываться по сторонам, но сразу же прекратил, хватаясь за сердце. На дворе глубокая ночь, он задыхался от внезапно вспыхнувшей боли, один в маленькой палате. Точнее, почти один. Рядом с окном роилась тень, прячась от пробивающегося света уличного фонаря. В ней даже угадывались человеческие черты, лишенные уродств. Хотя его лицо было застывшим, как фарфоровая маска, сквозь длинные волосы он смотрел со скорбью и сожалением. — Как спалось? — Что… это было? — Видим, тебя встревожил сон? Это было больно? Когда он говорил, то не издевался, не насмехался — будто бы действительно искренне беспокоился, жалел, грустно мерцая глазами. Но отчего-то с каждым его словом такая тоска поднималась в груди, что хоть в петлю вешайся… — Это было больно? Некоторые думают, что тебя нельзя задеть, но они, видимо, слепы… — едва слышно прошептала тень, приближаясь, — и ты ведь помнишь, что произошло дальше: смог ли ты тогда помочь хотя бы себе? Джей покачал головой. Нет. — Ты просто стоял и смотрел, а потом сбежал… Это хорошо? Нет. То, что Джей сначала принял за слепое пятно в зрении, оказалось шрамами, как у тяжело больного оспой: они полосовали тело с ног до головы, словно трещины фарфоровую куклу — лицо, шею, протянутые руки от плечей до кончиков пальцев. Белёсые, застарелые и совсем свежие; кровоточащие и покрытые вздутой коркой… Концы его длинных волос были немного влажными, потому что во рту у Шрамы всегда пенилась слюна, которую он постоянно вытирал или запрокидывал голову, чтобы та стекала обратно. Огромные глаза навыкате нервно вращались так, что можно было видеть пучки мышц и лопнувшие капилляры. Слова Шрамы — ужасны, но Джею стало гораздо хуже, когда он положил ему на плечо руку: тонкая, костлявая, она внезапно надавила с такой силой, что заставила его ссутулится. От присутствия тени заболело сердце, стало труднее дышать. — Умереть ведь тоже неплохо. Страшно будет только чуть-чуть, но потом ты не будешь чувствовать боль, — его голос был монотонным, успокаивающим. Шрамы наклонил голову, смахивая набежавшие слезы. Тяжесть неприподъемной ношей надавила на спину. — Я… я не могу пока что этого сделать, — покачал он головой, — не сейчас… — Самоубийство иногда лучший выход. Мы многим это говорим. Мы говорили это людям, и те, кто нас послушал, сейчас счастливы… Джей провел рукой по волосам, отгоняя тревогу: в сущности нет вообще такой мысли, к которой человек не может приспособиться, и это, наверное, единственное, что его обнадеживало. — Нет, умереть я всегда успею. — Ладно… Тогда послушай: мы постараемся сказать это так, чтобы не обидеть тебя. Многие из вас умрут. И они умрут из-за себя. Извини, это правда… И этому есть объяснение, мы его постоянно видим: порой жизнь становится такой тяжелой, что непонятно, зачем мы вообще живем… Подумай, чего ты боишься на самом деле? Мог ли ты стать причиной их бед? Просто запомни это чувство. Память можно стереть, но эмоции никогда не исчезают бесследно. — Может, ты и прав, — тихо прошептал Джей, — однако я не могу по-другому. Но вот такая вот болезненная моя потребность помогать людям… И вообще я тряпка, об которую каждый желающий можно вытереть ноги… — Да… мы с тобой похожи… Тень открыла рот шире, и розоватая слюна медленно заструилась по шее. Шрамы медленно провел по ребристым рукам поломанными ногтями. Острые, они с легкостью впивались в ороговевшие чешуйки давно спекшейся крови и ломались, застревая, как рыболовные крючки. Завороженно наблюдая, как покрывалась буграми белая плоть, Джею захотелось сказать еще что-то, но горло пережало так, что вырывались лишь хрипы. Собственные запястья так вывернуло болью, что из глаз невольно брызнули слезы. — Мы поклонялись не тому идолу, — шелестел Апостол, обхватывая длинными холодными пальцами шею человека. Тяжело дышать. Он задохнется. Он сейчас задохнется… … а удавка будет такой же приятной? Шрамы склонился совсем близко, так, что Джей вплотную видел безжизненное лицо с огромными кукольными глазами и стискивающие их узлы капилляров. Резкий запах ударил в нос — такой бывает, когда открывается старая аптечка… Не в силах больше смотреть на это, опустил взгляд: на его собственных запястьях, туго перебинтованных больничными бинтами, чернели неприкрытые шрамы. Оставил собственными ногтями, реже — стальными швейными иглами. — Это ведь для него? Стараясь что-то сказать, Джей шевелил губами, и в груди жгло и булькало, будто там лопались пузыри. Шрамы ловил каждый ничтожный звук, не пытаясь сложить в слова. Слушал внимательно, даже понимающе кивал. Его хватка ослабла — на мгновенье, чтобы он смог расправить плечи, вдыхая до боли в ребрах. — Не… правда… — Достаточно просто подумать о вещи, чтобы она состоялась… — Я… делал это… потому что… хотел, — прерывисто произнес Джей. — Подстрекатель это ценит. И питается. Мы тебя предупредили… Обнимем тебя. Только кровь высохнет. Так хотелось бы, чтобы… Шрамы не договорил. Он покачал головой и медленно отступил во тьму. Только кровь высохнет.