20 февраля 1990 года
***
Деревья подкрашены красным. Близкое зарево пожара отблескивает на черных стволах, удлиняя и уродуя пляшущие тени. Земля на каждом шагу проваливается и скользит сгнившим покровом листвы и редким снегом. Сырость и жар никогда не были хорошей комбинацией, даже если этот жар мнимый. Умом она отлично осознает, что огонь, как бы близко он ни был, не дотягивается до лесных троп, что это не он обжигает щеки и путает мысли, но лихорадочный разум пылает, а вместе с ним и тело. «Нужно догнать» «Зачем?» «Просто нужно», — интуиция толкает ее вперед, а она достаточно часто выживала благодаря ей, чтобы продолжить бег, даже если мысли настолько расплавились, что девушка с трудом вспомнит свое имя. Она тянет руку, сосредоточив все свое внимание на фигуре, облаченной в белое, впереди и по центру. Если все правильно рассчитать, она поймает ее. «Надо дотянуться, остановить, отомстить, что угодно…» — ей все еще слишком жарко, чтобы думать. Но Мириам тянется и хватает… Хватает. Почти. Тонкий ожег шелка в пустых пальцах. Нога скользит по лежалым листьям и талой воде, и ей никак не остановить падение. Леса Тиано исчерчены оврагами и холмами, как стол старого кожевника после десятков лет ежедневного труда покрыт сколами, бороздами и вмятинами. Горные ландшафты прекрасны при свете дня. Умиротворение природы с легким ветром, приходящим с морей, шелестом хвойных деревьев баюкающего тебя на редких лугах, усыпанных пестрыми цветами. Но зимней ночью, когда косые лапы елей превращаются в путы, а острова снега местами подсвечены далеким пламенем, когда липкая, мокрая непогода цепляется к льняной рубашке и штанам комками грязи, когда ты летишь в незамеченный в полутьме овраг, не зная, что ждет тебя внизу: разбитые руки, разбитая голова, переломанные конечности, ледяная река… Это просто страшно. Столкновение с сырой землей выбивает весь воздух из ее легких, и Мириам судорожно сжимает пальцами грязь, стараясь вдохнуть или подняться. Голова раскалывается еще сильнее после такой встряски, но, даже промокшая в прохладе расщелины, она чувствует только жар. Треск огня, крики людей, звуки шагов и свист ветра при беге — все это осталось наверху. Там ад, там пламенное безумие. «Спокойно, друг, нет смысла в этом беге…» — что-то старое играет в голове под струнный мотив сладким-убаюкивающим голосом Лоралей. «Здесь можно закрыть глаза и позволить себе ощутить покой, Огонек, уже достаточно», — хотелось бы ей в это верить. Но она не может. Потому отчаянно сражается за каждый вдох, прислушиваясь к тишине, защищенной крутыми выступами. Смутно осознавая, что вокруг устье пересохшего на зиму ручья, она поднимает себя усилием воли, чтобы застыть, так и не сев до конца. Легкий ветер, пришедший оттуда же, откуда упала она, качает ветви старого вяза. Узловатые и голые, они скрипят от каждого толчка, как стонет дубовая веревка, заканчивающаяся этим. И если силуэт во тьме не мог бы сказать ей достаточно, это сделал смрад. Мириам задыхается, сжимая руку до боли, не зная до конца — правда перед ней или ее собственный бред, но что-то мягкое, из плоти и крови, бьется о ствол, что-то когда-то живое — теперь нет. Удар Удар Удар На дубовой веревке, потертой временем и непогодой, из стороны в сторону, качался висельник, скаля белые зубы в качестве приветствия. Мертвые обычно молчат, но он говорил ей: «Я неживой, Мириам, я смерть, посмотри в мои глаза, видишь? Это шевелятся личинки зрачков, подойди и приложи свое теплое ухо к моей застывшей груди и услышишь дыхание мух копошащихся в моих легких, мои скрюченные пальцы полны несбыточных надежд. И меня уже не спасти», — улыбается сгнившими деснами, — «я висельник, и я жив, и я свободен, и я летаю как птица в небе… Я не хочу в землю, я не ищу спасение», — хрипло и болезненно, будто каждое слово неподъёмный груз. Он смеялся звуками, похожими на карканье ворона, пока мир шатался и плыл в зрачках ее глаз. Шум неприятный и резкий звенел в голове все громче, почти заглушая хрип его последних слов. «Зачем ты тянешь мне руку?.. Нельзя нам помочь, нельзя помочь тому, что мертво…»