я насчитал сорок пять ножевых

— Прости. Майлз редко извинялся. Точнее, не делал этого вообще, и Вейлон полагал, что в Апшеровский программный код такой функции не завезли. Дело принципа — Майлз, пожалуй, был слишком гордым, чтобы признавать свои проёбы. Единственная черта того самого амбициозного журналиста-расследователя, которая не истёрлась со временем. Майлз редко извинялся — а потому с его уст звучало небрежно и неправильно, ставя в тупик. Настолько, что желейное сердце пропускало удар. Вейлон потёр пальцами горло, поморщившись от боли. К утру наверняка проступят следы, но думать не хотелось. Хотелось забыть как очередной липкий, будто кровь на ладонях, кошмар. Его память и впрямь форматировалась — воспоминания покрывались тонким льдом, размывались и застилались, отдалялись, будто ночные силуэты на утыканной фонарями улице, обрастали сюрреализмом; словно и не было никакой элизабет, никаких джейми и робина, не было никакого мирного прошлого — лишь они с Майлзом как-то существовали в пределах этого стеклянного купола. И эта квартира размером со спичечный коробок, в которой замерло само время — будто покрытая царапинами старая фотография. Вейлон моргнул, прогоняя наваждение. Майлз лежал к нему спиной, сгорбившись и отбросив одеяло; лунный свет скользил по позвоночнику, — бледная кожа отливала голубым молоком — в старых ранах, будто следах коррозии, хаотично клубились наниты. Спутанные волосы торчали в разные стороны. Таинственно. Словно утомлённый человек-оборотень, вернувший прежнюю форму, — было бы забавно, если бы не так тревожно. — Всё нормально, — сипит Вейлон, сдерживая кашель и отнимая руку от шеи. Устало утыкается взглядом в чужую спину. — Серьёзно... Майлз, это не твоя вина. — У тебя всегда «всё нормально», — огрызается Майлз, передёрнув плечами, и слова его напоминают скребущие звенья цепочки. Затем, кажется, мысленно одёргивает себя и сжимается ещё сильнее, желая отдалиться. Возможно, уменьшиться в размерах или расщепиться на атомы, потому что как же невыносимо, блять, как же м е р з к о. — Это же пиздец, Вей. Я псих, господи. Я почти свернул тебе шею, какого хрена ты продолжаешь говорить, что всё нормально?! — Но не свернул ведь. Майлз замолкает ненадолго и не оборачивается, чтобы в глаза не смотреть, но Вейлон всё слышит по прерывистому дыханию. Всё видит по сгустившимся в воздухе чёрным частицам — напоминает пепел. Тот самый, которым Майлз засыпал подоконник на кухне в попытке успокоиться. Целую пачку выкурил, кажется. Хорошо, что не догадался рухнуть в окно после срыва. А ведь мог. ...или догадался, но осознал, что бесполезно. Вейлон вздрогнул, распахивая глаза. От этих мыслей стало дурно, как от запаха гнили. — Раздражаешь, — донелось хриплое. Колко и рвуще; всё равно что кусок острого стекла, вставший поперёк горла. — Скажи, откуда ты взялся такой мягкосердечный, а, Вей? Вей. Вейвейвейвейвей — навязчивое, всегда негромкое; шёпотное, как лёгкое дуновение ветра, шелест в застывшем воздухе. Вейлона где-то на мембранном уровне торкает каждый чёртов раз — Майлз ранит молчанием и убивает словами. Как и положено журналисту. Но теперь — лишь по привычке. — Не понимаю, как ты меня терпишь, — смеётся сухо, обнимая собственные плечи, будто в попытке согреться. — Я мерзкий. — Я так не считаю. — И я не понимаю, как терплю тебя. Нет, серьёзно. — Майлз. — Я ненавижу этот ёбанный мир за его несправедливость. Меня раздражает эта квартира, в которой чертовски трудно дышать. Меня бесят люди. Меня, блять, бесит сам факт моего существования, я себя презираю, — дрожащим от ноток истерики голосом выдыхает Майлз, накрывая рукой нижнюю часть лица. — А ещё я ненавижу тебя. — Майлз. — Знаешь, за что я тебя ненавижу? За чувства, которые ты вызываешь. Ты единственный в этой блядской Вселенной, кому я не желаю выпустить кишки, и это сложно, потому что я себя не контролирую. — Прекрати! — шикает Вейлон и придвигается ближе, разрушая тонкую стену, выстроенную между. — Всё, хватит. Остановись. Помолчи немного, Майлз. Успокойся. На этот раз он и впрямь замолкает, не шевелясь. Без дёрганья. Выдыхает. Едва слышно сглатывает, когда пальцы Вейлона к нему прикасаются и кожу опаляет неровное дыхание. Под их телами шелестят простыни, как ангельские крылья. — Я не хочу тебя убивать, Вейлон. Горло саднит. Майлз сегодня сорвался. Впервые. Ослабил бдительность и короткий поводок, на котором держал тьму. — Мы справимся, слышишь? — негромко произносит Вейлон куда-то в затылок, положив руку поперёк чужого живота. Майлз горько хмыкает, вздохнув. Разум совсем не обнадёживающе дрейфует где-то на поверхности холодной космической черноты, обмывающей рассыпанные звёзды. У них одна душа на двоих. Два изорванных кусочка, идеально друг другу подходящих. Они свя-за-ны во всех земных смыслах, и всё, что им остаётся — совместное существование в этой болезненной реальности. В этом крошечном печальном мирке, куда никого впустить больше уже не получится. — Конечно, — бормочет Майлз в ответ. И находит в себе силы развернуться, чтобы нескладно-суетливо сгрести в объятия. Да плевать на будущее.