С любовью—твоя смерть!

Санзу — лиса. Животное единственное, что в голову лезло при мыслях об этом парне. С собакой сравнение не шло ни в какую. Собаки редко бывают столь элегантны, с тонкими изгибами и глазами пронзительными, что кажется, заглянут раз в глаза твои собственные — так и вовсе всё узнают о тебе. О тебе прошлом и будущем. Псина, пёс — определения эти чертовски грубы по отношению к Харучиё. Собаки часто грязны и отвратны, — уличные тем более, — со слюной и языком высунутым, с хвостом, глупо бьющимся о землю при радостях. Шуджи собак не любил никогда, и сравнение Санзу с таковыми не понимал от слова совсем, потому что навыки того были совершенно... иные. Не как у выдрессированной псины. В спокойствии своем он мог будто бы все, что угодно; будто бы из двоих них, Богом звался не Ханма, а он. Харучиё был похож на лисицу — прищуром хитрым, которым он одаривал смерти Бога, облизывая губу языка кончиком и пальцем маня за собой. Кисаки понравился Шуджи именно за взгляд его пронзительный и действия поистине... интересные, непривычные человеку обычному, особенно тринадцатилетке какой, и планами великолепными, взглядом решительным. Желаниями своими. Харучиё понравился Шуджи Ханме... За что? Он не знал, за что. Потому что человек этот цеплял его всем, чем только можно было, начиная щиколотками тонкими, что проглядывались в прорези меж кедами и джинсами, заканчивая шрамами в уголках таких красивых и нежных-нежных губ. Ханма терпеть не мог эту кличку, что Санзу в Тосве получил за преданность свою —как он выведал потом. Санзу был схож с кицунэ, так считал Ханма, смотря на пальчики тонкие и длинные. Харучиё себя считал кривым каким-то, некрасивым и странным, но очарование имел особенное, с людьми общаться умел, хоть и ненавидел. Он не всегда осознавал четко: чем очаровывал он людей? — однако пользоваться этим он умел хорошо, пожалуй, даже отлично. Потому и сейчас, Ханма, клоун в образ Бога облаченный, над ним склонился, в глаза лисьи заглядываясь. Шуджи — не Кисаки. Он умный, с этим фактом спорить глупо было бы, сообразительный и хитрый, но Кисаки бы он не переиграл никогда. Ловит себя на мысли, что Харучиё он проиграл бы и без боя, ради шутки одной, а потом с видом довольным смотрел бы на злость чужую. Санзу всегда почему-то ждал от него чего-то: будто бы долговязый всегда выкинуть мог что-то такое, выходящее из рядя вон, что потом бы вред принесло не ему только, но и Тосве всей. На самом деле и быть честным откровенно — Санзу плевать уже давным-давно на Манджиро стало, пред которым он когда-то лепетал, остался лишь окурок сигареты тлеющей и всё, что влачило его, заставляя за человеком идти — на самом деле катастрофой настоящей, от которой глаз стоит увести, так он тут же что-то натворит, разрушит, уничтожит, словно бедствие стихийное, ураган, на пути сметающий всё — была лишь клятва, на могиле Сано Шиничиро данная. Данная по глупости, из желания одного лишь — быть хоть как-то полезным, но полезным не для Майки вовсе, а для Шиничиро. Наплевательство на Манджиро позволяло ему многое. Жить он не мог — Майки обижаться начинал, когда тот хоть что-то делал не по его желанию — зато позволить мог себе глупости простые и маленькие, переглядки и поцелуи. Потому и Синигами он затягивает в поцелуй, словно в реки течение, бурной, бешеной поистине, всё глубже и глубже в пучину затягивая, поражая тому, насколько же на самом деле страшна бывает простая река. Шуджи отрывается неохотно, воздуха ему хватает, но Харучиё на шею давит, воздух к кислороду перекрывая и заставляя отойти от него — не придушил бы лишь, иначе кому достанется первое место в цирке его личном? Нет, Кисаки отдавать не хотелось никому, хоть и не присваивал он его себе никогда. Акаши по сторонам озирается, высматривал будто кого-то, узнать пытаясь, не видел ли кто? Если видел, вряд ли рассмотрит на деле, они в подворотне стояли тёмной, а свет фонарей еле-еле сквозь пелену тьмы проходит, позволяя видеть. — Знаешь... — Выдохнув, Ханма не улыбается даже, а взглядом, скучающим якобы, смотрит в бок куда-то. — Обычно кицунэ жертв своих в лес куда-то заводят, а не по подворотням шастают. Голос у него даже с толикой серьёзности, но лицо, — с еле проглядываемой усмешкой, — выдает мысли все и чувства тоже. Санзу глаза закатывает раздраженно, а в виде всём его так и читается на языке вертящееся, но в слух не сказанное: «придурок». — Это ты мне место свидания следующего назначаешь? Парирует флирта подобием, руки на груди складывая и отходя от стены грязной — не дай Бог он пальто своё испачкает. Ханма на заявление это в ступор впадает, в глаза чужие смотрит. Тот не щурится, хитрости в глазах нет, даже может и простота какая-то , — несвойственная, — но всё равно есть в нем что-то лисье. Может в лица чертах или в фигуре, тонкостью своей поражающей — при том что постоять за себя человек этот может, и сказано это даже мягко. В ответ кивает лишь и замирает, видя усмешку на губах чужих. Сказать ещё что-то хочет, но останавливает его то, как замерев перед ним, Харучиё к губам палец подносит, из-за чего рот приоткрывается чуть-чуть совсем, со звуком таким характерным, глазами блестит хитрющими и уходит за угол, а стоит Ханме из ступора выйти, да за ним побежать — так там и нет никого, даже обуви следов не осталось, а ведь дождь был. Может Санзу и не кицунэ, — все-таки уж точно не чудовище он из сказок и преданий, — но лисица он определенно.