Ночной Гость (Night Visitor)

      На то, чтобы утихомирить бушующие эмоции у Драко ушло несколько дней. С того самого момента, как он по неосторожности выслал Грейнджер письмо, поспать спокойно ему так и не удалось. Его не покидало чувство, что либо до конца дня сердце его будет колотиться как сумасшедшее, либо же его снова настигнут кошмары, которые, возвращаясь снова и снова, то и дело мстительно его мучали. Так что даже хоть немного приличное количество сна было несбыточной мечтой.            Поэтому он попытался, насколько то было в его силах, успокоить свой разум. Следуя наставлениям своего психотерапевта, он решил полетать кругами над обветшалым зданием, что слишком долго называл своим домом. Безуспешно пытаясь лететь выше непрерывно надвигающихся грозовых туч, он проносился сквозь холодный октябрьский ветер над переливающейся на свету водой. Драко очень надеялся на то, что единственное занятие, которое спасло его от того, чтобы не сойти с ума в Азкабане, поможет успокоить симптомы одолевающей его тревоги: в желудке у него было неспокойно, а горло то и дело сводило спазмом. Тем не менее, днем в камере было слишком тихо, а снаружи слышались шум волн и злобные порывы ветра, которые сну тоже не способствовали. И некуда от этого было бежать, негде прятаться.           Он больше жалел скорее не о том, насколько требовательным было его написанное в истерике письмо, а о том, как быстро он вернулся к поведению себя-школьника и как самонадеянно он многое додумывал, когда дело касалось ее. Но время было никак не ускорить, и потому он прекрасно осознавал, что снова застрянет в этом непонятном состоянии сожаления и одолевающей его злобы – и все из-за того, что он снова вынужден сидеть в долгом ожидании ответа.           Драко выглянул в крошечное окошко и понаблюдал за мрачным небом до тех пор, пока до него наконец не дошло, как же сильно он облажался. Он так старался извиниться перед этой ведьмой, считая, что очень уж многое от его первого письма зависело, а теперь, вот, после его второго послания она будет сомневаться в искренности первого.           Находясь в состоянии оцепенения, Драко вдруг понял, насколько глупым было рассчитывать на ее ответ. Он ее, конечно, почти не знал, но догадывался, что она ему больше никогда не напишет. И поделом ему.           Прикусив внутреннюю сторону щеки, он молча пошел обратно к кровати и, стараясь укрыться от нарастающего холода, укутался тоненьким одеялом, пытаясь одновременно зарыться как можно глубже в середину матраса. Способов определить время года, находясь в этом месте, было не так много, но если он начинал чувствовать, как тюрьма, оставляя позади умеренную прохладу весны с летом и приветствуя осеннюю погоду, становилась еще холоднее, то мог хоть как-нибудь догадаться, какая пора наступала.           Посреди Северного моря нестерпимо морозно было всегда, но этим утром температура в Азкабане упала ниже обычного, и его и так страдающее от бессонницы тело начинало медленно коченеть от холода. Можно даже было заметить, как наполнивший легкие студеный воздух на выдохе превращался в облако пара.           И снова всю ночь он не сомкнул глаз. Тело его ему за это отомстит сразу, как только он пошевелится; он продолжал лежать неподвижно и, наблюдая за тем, как вокруг него загораются волшебные огни, внутренне молил о тепле, пытаясь в очередной раз представить, как вторит огням Азкабана солнце. Драко опустил ноги на каменный пол и почувствовал, как вдоль позвоночника пробежал холодок, а самого его медленно начал прошибать озноб до самых костей. Если разрешат, то обязательно нужно было попросить у матери носки, когда она придет навестить его в следующий раз.           — Какой же я идиот, — прошептал он, решив никуда не вставать, а снова зарыться обратно в постель, полностью игнорируя едва различимый пар, который последовал за его словами. — Надо все-таки... — Драко зарылся лицом в ладони и попытался снова согреть кончик носа, думая при этом обо всех оскорблениях, которые он с изобретательностью когда-то бросил в Гермиону Грейнджер. — Да чтоб тебя! — он несколько раз ударил подушку, после чего снова плюхнулся на нее головой.           Как же Драко был раздражен, расстроен и чертовски зол на самого себя за то, что был импульсивным неуверенным в себе придурком! Не была она обязана по-доброму к нему относиться. И несмотря на это, он наивно ждал от нее взаимности, а когда случилось не так, как ему хотелось, он... да чего уже воду в ступе толочь.          И теперь из-за его импульсивной реакции он, надо полагать, потерял даже те крохи сочувствия, которые можно было получить со стороны ведьмы. Теперь, по всей видимости, она его ненавидела скорее всего даже больше, чем до этого.           Но что на фоне всего этого мучило Драко больше всего, так это то, какой эффект данная ситуация над ним возымела. Драко прекрасно понимал, что как только он выйдет на свободу, впереди его ждет жизнь, полная непринятия, поэтому то, что ему было так плохо всего лишь после одного отказа – было как-то уже чересчур.           Он осознал, как именно ему следовало поступить, отчего, внутренне застонав, он, немного замешкавшись, все же коснулся снова голыми стопами ледяного камня. Он направился к столу и, расправив плечи, решил, что даже если из этого ничего не выйдет – терять ему было абсолютно нечего. Драко прошелся глазами по исчирканным рисунками в попытках отвлечься страницам, после чего отложил их в сторону и достал девственно-чистый пергамент. Бумаги у него оставалось не так много, так что нужно было быть осторожным.           Драко окунул перо в чернильницу; кроме нее на столе у него больше ничего и не было. Вдруг он, засомневавшись в том, что идея эта вообще имела хоть какой-то смысл, застыл, а вместе с ним и перо замерло над пергаментом. Чего он этим вообще добьется, если с первой попытки ничего не получилось?          «Нет. Я должен это сделать», подумал он.           В этот раз его извинение будет отличаться от первого. Оно будет тщательно продуманным, написанным под влиянием не эмоций, а логики, как тому и следовало быть. Или, может, стоило копнуть поглубже, выложить, как говорится, все карты на стол, открыть ей свою... душу.           От этой мысли Драко бросило в пот, но, если быть совсем честным, терять ему все равно было уже нечего. Одним из самых ценных уроков, который он все еще продолжал усваивать, было умение ценить самого себя, и потому этот момент идеально подходил для того, чтобы продемонстрировать, насколько он в этом плане вырос.            Слова сами собой полились из-под пера. Единственными звуками, которые можно было услышать в его камере, были скрип пера о пергамент и его бубнеж в попытках сформулировать ту или иную мысль прежде, чем ее написать.           Драко даже сам воодушевился своими собственными словами. Он писал ей так, будто правда хотел, чтобы она поняла его доводы, и вместе с тем он извинялся за боль, которую могут причинить сказанные им язвительные слова. Хорошим человеком он не был – это он знал. Каждый день словно по расписанию его охватывали злоба, а затем чувство раскаяния, и служили вечным напоминанием о том, каким невежественным он когда-то был. Но ей об этом знать было не обязательно, не говоря уже о том, чтобы он начинал на нее абсолютно незаслуженно срываться и атаковать.           В написанном Драко не забыл упомянуть, что это будет его последним письмом, и что больше Гермиона Грейнджер никогда от Драко Малфоя не услышит ни слова.          При данной мысли перо его дрогнуло. К ведьме он, конечно, привязан не был, так что никакой стоящей причины хотеть продолжать обмениваться с ней письмами у него не было. И все же, подумав о том, что возможности загладить свою вину у него больше не будет, Драко пронзил ужас. Плечи его напряглись, и он немного ими подвигал, пытаясь расслабить неясную ему физическую реакцию на мысль о том, что он теряет нечто, чего никогда не желал или не знал, что желает до этого самого момента.           — Эй! — крикнул Август, чем испугал Драко так сильно, что тот инстинктивно спрятал письмо и одновременно с этим опрокинул чернильницу на стол. — Ты там в порядке, Малфой?          Тяжело вздохнув, Драко сжал руку в кулак, чтобы ненароком не схватиться за сердце, и, сощурив глаза, повернул голову в сторону нежданного гостя.       — Чего во имя Салазара тебе надо? Ты меня перепугал нахрен!           — Ааа, ну простите, — ответил Август и взмахом волшебной палочки убрал беспорядок на столе. Драко уставился на свой стол, снова затосковав по магии, но тем не менее чувствуя благодарность к охраннику за то, что тот предусмотрительно помог ему убрать. Когда стало ясно, что Август объяснять, зачем пришел, не собирался, Драко тяжело сглотнул и сам подошел к решетке.          — Какого хера тебе надо, Август? Я же сказал, что больше писем у меня на передачу не будет, — Драко проследил за взглядом своего «друга», который был нацелен куда-то в сторону стола, и инстинктивно встал прямо перед ним, чтобы загородить ему обзор.        — Ну уж нет, дай-ка... — Август попытался отодвинуть Драко в сторону и обойти его, чтобы получить доступ к столу получше; слишком уж любопытным он был.           — Ну так? — задрав бровь спросил Драко голубоглазого блондина. Он хотел уже поскорее вытянуть из него то, зачем же тот пришел. — Давай, выкладывай, чего тебе надо.       Август, с подозрением поглядывая на Драко, решил все-таки не настаивать. Вместо этого, Август протянул руку, и сердце Драко снова бешено заколотилось. Он уставился на ставший уже знакомым почерк; не было ни малейшего сомнения, кому тот принадлежал.         — Тебе тут пришло, — помахал конвертом Август Драко перед носом, и тот непроизвольно взял его. — Парень, ты где вообще витаешь?          Драко мотнул головой и попытался собраться. Показывая охраннику, что услышал его, Драко кивнул, вцепившись при этом в конверт мертвой хваткой.           — А? Да-да... Я не спал просто... Я.. — не успев закончить мысль, Драко опустил взгляд. Как только он прочел имя отправителя, мир его сузился до воющего за окном ветра.          Драко обычно нравилось то, как они с Августом друг друга подкалывали. В конце концов, кроме охранника общаться ему тут было не с кем. Но конкретно в этот момент Драко очень было нужно, чтобы Август побыстрее ушел.           — Это все? Тогда можешь уже наконец-то отстать? — Драко знал, что Август такого обращения к себе не заслужил, но письмо в ладони жгло пламенем. Он сердито на него посмотрел, вместе с тем мысленно отметив, что во время следующего их разговора нужно быть предельно вежливым.           Не сказав в ответ ни слова, Август резко крутанулся на месте – скорее всего оскорбленный – и зашагал прочь. Убедившись в том, что охранника поблизости больше не было, Драко запустил пятерню в волосы – совсем позабыв о том, что скопление жира в волосах действовало как природный «Простоблеск» – и взглянул на конврет в руке. Он повертел его туда-сюда, убедившись, что на нем были и ее, и его имя, после чего плюхнулся задом на матрас. Драко резким движением распечатал конверт и взгляд его тут же упал на то место, где она подписала свое имя:        Гермиона Д. Грейнджер          — Да к черту все это, — пробормотал он себе под нос. Драко уже и так знал, что ничего доброго в этом письме сказано не будет, и потому собрался с духом и принялся за чтение.           Малфой,          Во-первых, беру свои слова назад: я не в состоянии принять твое извинение.           Раз уж мы решили говорить начистоту, то до получения твоих внутренних мыслей и желаний в виде последнего послания я собиралась отправить второе письмо, чтобы, так сказать, сгладить впечатление от первого. Если уж кому и известно, каково это – жить в этой ледяной крепости, так это мне. Но теперь... как, во имя Мерлина, я вообще могла подумать, что ты искренен в своих словах, если ты так молниеносно – и без всякой на то причины – сделал такой вот разворот и назвал меня предубежденной. Да еще и отнес все, что натворил по отношению ко мне к вещам важнее, чем то, чтобы вырасти как личность и идти вперед!           Да будет тебе известно: я и правда считала, что ты был искренен. Если бы ты меня хоть немного знал, хорек ты этакий, то сообразил бы, что иначе я тебе бы не ответила!          Годрик, я решила ответить как можно короче для того, чтобы просто закрыть тему и не взваливать на тебя дополнительной ноши с моей – по сути незнакомого тебе человека – стороны. Но так, видимо, не получится, потому что ты решил сделать своей миссией взять и рассказать мне, что же я на самом деле чувствую. Ну так давай разберемся и развеем твои иллюзии по поводу того, что ты будто хоть что-нибудь знаешь обо мне, Гермионе Джин Грейнджер.           Да, Малфой, я презираю тебя все так же глубоко, как и в школьные годы. После войны уровень презрения к тебе не уменьшился, а наоборот, с каждым днем только рос – и причины на то не те, что ты упомянул.           Чтобы было понятно: я не считаю, что вправе высказывать мнение о твоей жизни. В отличие от тебя я осознаю, что не знаю тебя, и что суждения мои базируются исключительно на моем личном мнении и существуют через призму моей личного опыта.           Вместо того, чтобы принять мой краткий ответ за оливковую ветвь и работать над тем, чтобы стать лучше, ты потребовал выговора от человека, который по твоему мнению может предоставить тебе такой желаемый тобой предлог для самобичевания. Смешно сказать, но ты хочешь, чтобы я возмущалась и злилась на тебя; ты ведь это имел в виду? Что– уж кто-кто, а я-то уж точно должна высказать тебе все, что думаю? Будто последние четыре года я только и делала, что размышляла о том, что же я сказала бы такому придурку, как ты.           К счастью, проблем с тем, чтобы выразить связные мысли словами у меня никогда не было, так что могу абсолютно без проблем вытащить из закромов сознания старые, давно отброшенные подальше из-за войны мысли.           Давай начнем с самого начала истерики, что ты мне прислал. Первые дни Хогвартса: ну конечно же я не забыла, как ты к нам относился, и то, как ты переходил границы (примерно как и сейчас) просто для того, чтобы вызвать хоть какую-нибудь реакцию.          Знаешь, почему всю свою жизнь я так неуважительно отношусь к таким людям, как ты? Такие, как ты, всегда осуждали других просто потому, что вам повезло родиться у «правильных» родителей или иметь вокруг людей, которые могли помочь развиваться. Вы ни секунды не посвятили тому, чтобы понять нас, кто мы такие и дать нам пространство на то, чтобы поменять наш взгляд на вещи или интегрироваться в ваш мир. Нет, вокруг меня не было людей, которые, чего не коснись, могли бы облегчить мне жизнь – как это делал для тебя твой отец. Приятно, наверное, когда тебя принимают в этом мире просто так, просто потому, что тебе судьбой было уготовано быть частью высших эшелонов этого общества; когда тебе не нужно кровью и потом добиваться того, чтобы в тебе видели нечто большее, чем обычную маглорожденную.           Но нет, давай не будем топтаться на теме детских обид; давай лучше сконцентрируемся на том, каким ты был человеком в то время, когда война по-настоящему начала назревать и поглотила нас всех.           Не буду притворяться, что знаю тебя (видишь, Малфой, не додумывать и не делать невежественных выводов является признаком взросления) или причины, по которым ты действовал так или иначе во время войны, помимо тех, которые ты показал в открытую, но поясню, каким ты выглядел в наших глазах в моменты, когда был по-настоящему жесток.           Ты был гаденышем каких еще поискать, настолько сосредоточенным на том, чему тебя научили дома, что просто не мог видеть дальше своего носа; но потом настал момент, когда ты уже не мог не видеть. И когда я, измотанная боем, думала о том, что мы все – включая тебя – готовы были положить жизнь на то, чтобы избавить мир от заразы, которой были Волдеморт и его псы, ты не сделал ничего. Внутренне молила о том, чтобы ты сделал хоть что-нибудь, но нет! Ты не сделал ничего! После того, как нам вынесли тело Гарри, мы хватались за жалкие крупицы надежды относительно того, что война закончится иначе, и я убеждала себя в том, что ты будешь принципиален.           Но ты не был.       Дальше давай перейдем к твоему суду. Малфой, мы тогда были детьми, которые играли во взрослых. Но несмотря на это я все равно наделялась на то, что ты используешь ту корыстную часть своей натуры и храбро используешь ее для того, чтобы бороться за себя и избежать приговора.           Вместо этого я наблюдала за тем, как во время своего короткого суда ты сидел себе на стуле с таким видом, будто внезапно познал все и понял, каким будет итог еще до того, как суд начался. Ты слушал все эти ложные сведения и вранье, и все преувеличения против самого себя – раньше ты, между прочим, всегда готов был ответить на такое – и молча все это проглотил. То, что у тебя не было никакой мотивации сказать что-нибудь в ответ или нанять, Мерлин подери, адвоката, который мог бы бороться за тебя, показало мне, какой же ты по-настоящему трусливый человек. Так что нехрен ставить себя в один ряд с, как ты речисто выразился, беспомощными. У тебя есть и право голоса, и все необходимые ресурсы для того, чтобы повлиять на обращение по отношению к себе. Нет, для спасения тебе не нужен был никто. Никогда. И именно поэтому ты оказался там, где оказался.           Пять лет назад я, может быть, и сидела бы и без конца перечисляла бы список того, что с тобой не так (просто для справки: в этом случае я была бы не права просто потому, что Я. Тебя. Не. Знаю). Но теперь сил на то, чтобы спорить с тобой по поводу всего этого у меня нет. Я, может, когда-то на тебя и злилась, но взросление научило меня тому, что копание в старых обидах ничего хорошего не приносит. Нам всем было нелегко, особенно тебе, так что не кажется тебе, что лучше было бы отпустить это все?          Я не утверждаю, что тебе можно позавидовать, и я никогда не считала, что в твоей жизни все однозначно, но используй то свободное время, что у тебя имеется, и поразмышляй над жизнью других. Повторюсь, единственная причина, по который ты там сидишь – это ты сам, и не только из-за действий, которые совершил подростком, а из-за неимения желания бороться за себя в момент, когда это по-настоящему было важно. Говоришь, что хочешь показать, как изменился за время заключения в одиночной камере? Ну так может быть если ты посмотришь дальше своих скорбей, то поймешь, что ты – не единственный, кому грустно и одиноко.           Не знаю, кто тебе наплел про меня все эти вещи, или как ты пришел к выводу о том, что пройти через что прошла я (до, во время и после войны), но относительно моей «удачи по жизни» ты совсем не прав. Но опять же, схрена ли тебе это будет известно, если ты сидишь в этом своем «четырехстенном аду» за тридевять земель? И делиться с тобой моими ежедневными тревогами – это как минимум досадно и неуместно.           Годрик! Как же меня злит, что ты критикуешь мой характер, практически ничего не зная о том, кого я из себя на сегодняшний день представляю. Но вот ты, все такой же трус, прячешься за своим острым языком, как только тебя задевает за живое.           Мы были готовы сражаться со всем вокруг, чтобы попытаться изменить наши судьбы, даже если бы в итоге потеряли все. Ты, вместо этого, прикрылся невежеством. Даже когда Гарри встал на твою защиту и относительно Астрономической башни, и того, что случилось у тебя дома, ты не смог найти в себе мужества ради самого себя. Вместо этого ты сделал так, что поддержка Гарри ничего больше не значила, и принял на себя роль жертвы на протяжении всего пути вплоть до самого Азкабана.           Я злюсь на тебя за то, что, в отличие от тебя, я не считаю, что ты был рожден изгоем. Цени себя хоть немного и перестань себя жалеть.           Как ты сам упомянул, ты сделал шаг вперед, ты теперь взрослый человек – взрослый мужчина – поэтому не понимаю, почему ты понуро сидишь в стенах Азкабана и бесишься, когда незнакомый человек не отвечает твоим ожиданиям. Это место и так унылое, не надо нагнетать еще больше.           Как бы там ни было, я и правда желаю тебе всех благ.           Искренне,        Гермиона Д. Грейнджер        Если до этого Драко чувствовал себя набитым дураком, теперь в своих собственных глазах он стал еще более жалким. Для Грейнджер он был избалованным, ноющим ребенком, и, как бы его это не раздражало, она была права. Но она не знала всей правды.           Он немного наклонился вперед, чтобы положить письмо обратно на стол, после чего облокотился о стену в раздумьях о том, как бы ему ответить на этот раз – это если он вообще решит написать ответ. Повторять своих ошибок он не станет. При мысли о том, как он выставил себя жертвой перед Грейнджер, которая на деле пострадала поболее, чем он, Драко становилось не по себе. Он провел ладонью но лицу и осознал, что она видит его насквозь, и понял насколько же ничтожным он себя перед ней чувствует.           Он тяжело вздохнул и перечитал письмо, после чего вложил его обратно в конверт и спрятал под кроватью.           Бросив взгляд на черновик письма, которое он собирался отправить изначально, Драко принял решение отложить его на какое-то время в сторону. Он чувствовал необходимость сказать ведьме о том, что несмотря на то, что выводы ее о его трусости были верными, причины, по которым он оказался заключенным в этом месте, выходили далеко за рамки его слабодушия. И если у него не выйдет убедить ее в правильности принятого им решения, то, может, у него получится убедить самого себя в том, что он все-таки не был, как к его собственной досаде она упомянула, трусом. А письмо он доставит лично, как только начнет темнеть.           Драко потянулся и, вглядываясь в узоры старинного камня на потолке, подумал, что на этот раз он был вполне уверен в том, что именно хотел сказать этой ведьме. Даже если она больше ничего не ожидала от него в ответ.     

//||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\  

      Драко в четвертый раз перечитывал последнюю строчку написанного, как вдруг в здании полностью погасили огни. Драко не хотелось, чтобы слова его можно было не так интерпретировать. Нога его нервно подергивалась под столом, и мягкое постукивание ненароком перекрывало шорох от складывания пергамента и вкладывания его в конверт. Драко долгое время не сводил взгляд с письма, после чего поднялся с места и потянулся, чтобы размять затекшие мышцы. Он четыре раза прошелся туда-сюда от стены к решетке, делая при этом круговые движения руками, чтобы подготовить плечи. Поразмяв шею сначала с одной, а потом с другой стороны, Драко морально подготовился к тому, что сегодня ночью он увидит Грейнджер. С чувством удовлетворения – которое он не так уж и часто испытывал – Драко встал у решетки, отметив, что в темноте почти ничего было не разглядеть. В коридоре, как он и ожидал, никого не было. Единственными звуками, что перекрывали бурю и бушующие в его голове мысли, были завывания заключенных, которые никак не могли уснуть, едва различимый шепот, доносящийся из камер тех, кому было невыносимо одиноко, да жалобы на шум тех, кто просто хотел спать.         Драко подошел обратно к кровати и попытался расслабить каждую мышцу в своем теле. Сегодня ночью он нервничал, и потому мышцы его то и дело сокращались и напрягались, а сам он пытался убедить самого себя в том, что все пройдет гладко.         Драко сделал глубокий вдох и прикрыл глаза. Он сосредоточил свой разум на перевоплощении в свою анимагическую форму и почувствовал, как небольшие волны электрического разряда неторопливо начали проходить через каждую косточку в теле, после чего заструились вверх по ногам и разлились по венам. Каждое перевоплощение было немного болезненным. Он так до сих пор и не смог привыкнуть к тому, как его хрупкие кости сжимались до крошечных размеров.           Драко рыкнул в последний раз, и тело его уменьшилось в размерах. Вместо кожи он теперь был покрыт потрясающими белыми в черную крапинку перьями, рот стал клювом, а вместо рук теперь были крылья.           Выбравшись из-под вороха одежды, что была его тюремной формой, Драко клювом потянул ее к кровати и запихнул на всякий случай подальше, чтобы никто не увидел. Он точно собирался вернуться до того, как охрана начнет делать утренний обход, но все же лучше было не испытывать судьбу и так далее.         Он запрыгнул на стол, сжал письмо когтями и как можно тише с осторожностью подлетел к маленькому окошку.           Повертев крошечной головой то вправо, то влево, Драко удостоверился в том, что позади никого не было – будучи в этой форме в темноте он видел, конечно, лучше. Решив, что лететь было безопасно, он взлетел ввысь и, не оборачиваясь, отправился в путь.           Он чувствовал, как грозные ветра бьются о крылья, и думал о том, как все-таки хорошо, что в первый свой полет к дому Поттера он следовал прямо за министерской совой. Если бы не это, то он ни за что не нашел бы спрятанные в ночном небе магические воздушные ямы, благодаря которым полет его проходил многим быстрее.    

***

      — До завтра, Гарри. Спокойной ночи, — произнесла Гемиона. После ужина они на пару чуть не уснули во время просмотра фильма, и потому Гермиона поднялась к себе в прохладную спальню и мягко прикрыла за собой дверь. Она решила расслабиться и принять душ, чтобы успокоить нервы после довольно-таки загруженного дня на работе, после чего удобно устроиться в постели. Потянувшись, она медленно неторопливо стянула с себя мантию, размышляя при этом о событиях прошедшего дня. Она проверила гору документов по разным министерским вопросам и успешно направила Визенгамоту на рассмотрение во время завтрашних слушаний дюжину пунктов в новых законах.           Даже после ужина и фильма мозг ее не прекращал работать, а ей очень хотелось, чтобы было наоборот. Но просмотр фильма желаемого достичь не помог, и потому она решила понежиться под горячим душем, что должно было помочь расслабить каждую мышцу в теле.           Гермиона ступила в душ и, почувствовав пальцами ног ледяную поверхность плитки, поморщилась. Она стремительно повернула кран и на лицо ей полились теплые струи. Прикрыв от удовольствия глаза и застонав, Гермиона откинула голову назад и позволила воде упасть на волосы, из-за чего кудри ее начали выпрямляться по спине. Тепло воды дарило успокоение и впервые за день она ощутила себя погруженной в ощущение мира и покоя.           Гермиона потянулась за любимым шампунем. Она нежно помассировала кожу головы, едва слышно мурлыкая себе под нос, после чего пальцы скользнули к шее, давая воде смыть тяготы дня.           Не успела она закончить полоскать волосы, как из спальни до нее донесся некий шум. Снизив напор воды, она прислушалась – на случай, если ей показалось. Она подумала, что, может быть это Гарри постучался к ней в комнату, но ничего не произошло, и она продолжила принимать душ.           Закончив, Гермиона, завернутая в большое пушистое полотенце, замотала волосы в полотенце поменьше, вышла из маленькой ванной, и ее тут же обдало морозом. Все отголоски теплого душа сразу испарились, вместо чего по коже рук и ног поползли нежеланные мурашки. Гермиона недовольно взглянула на окно и покачала головой, вспомнив, что еще перед ужином оставила окно нараспашку с целью проветрить комнату.           За такой короткий путь к окну Гермиона умудрилась наступить на несколько вещей, разбросанных по полу. Удивленно расширив глаза, она поняла, что по всему полу была разбросана ее косметика, из-за чего под ногами царил полный беспорядок. Неужто ветер с улицы был настолько сильным, что снес ее тени, которые теперь россыпью украшали ее паркет?          Недовольно букрнув, Гермиона наклонилась и начала собирать вещи, из-за чего полотенце с головы съехало вниз. Она тяжело вздохнула, и в этот самый момент краем глаза заметила, как что-то в комнате зашевелилось, отчего выронила поднятое из рук обратно на пол.           — Ой! Ты меня испугал, — приложив ладонь к груди произнесла Гермиона и подошла к маленькой сове, что устроилась на ее столе.           Сова с места не сдвинулась, а только продолжила смотреть на нее в упор.           — Прости, что тебе приходится возвращаться снова и снова, чтобы доставить мне письма. Я помню, что не особо понравилась тебе в прошлый раз, — она улыбнулась сове и, предостерегающе протянув руку, медленно подошла.           Сова так и не сдвинулась ни на миллиметр, и Гермионе удалось ее погладить. Улыбнувшись собственному успеху, Гермиона сделала шаг к окну и закрыла его, захватив при этом немного угощения для сов.           — Ну, как поживаешь? Долгий был полет? — спросила Гермиона, но животное никак не отреагировало, отчего она прищурилась и пощелкала пальцами у застывшей совы перед клювом. — Ты в порядке? Не ранена? — она тут же принялась проверять крылья, но была встречена резким движением клюва, — Эй! — в попытках унять боль от крошечной ранки она положила палец к губам. — Не очень-то дружелюбно. Раз не желаешь помощи, можешь тогда просто отдать то, зачем прилетела, и полететь уже обратно? — недовольно пыхтя поругала она сварливую птицу.           Решив в качестве наказания за укус заставить сову ждать, Гермиона повернулась и направилась к шкафу, чтобы одеться прежде, чем накормит ее лакомством за доставку. Она прошлась глазами по разложенным по цветам пижамам, и взгляд ее остановился на любимой кофте. Вытащив красную квиддичную спортивную кофту с эмблемой Гриффиндора из кучи оранжевых и фиолетовых футболок, Гермиона пошла в ванную переодеться. Кофта эта была с длинным рукавом, низ ее доходил ей до середины бедра, да и в целом она была довольно просторной, и потому идеально подходила для того, чтобы в ней спать. Всякий раз вспоминая о том, как после их разрыва с Роном ей удалось убедить его оставить ей эту кофту, губы ее расплывались в улыбке.           Гермиона вернулась обратно в комнату и обнаружила, что сова с места так и не сдвинулась. Под пристальным полным подозрения взором больших серых глаз ей начало становиться как-то не по себе.            Она положила правую ладонь себе на левое плечо и протянула другую руку для того, чтобы принять посылку, но ничего так и не получила. Тут Гермиона вспомнила, что так и не накормила сову после путешествия, и потому решила дать птице еще один шанс. Может он просто был не в настроении и уставший.          — Если я дам тебе лакомство, обещаешь не кусать меня снова? — погладив его по голове, спросила она, после чего птица вытянула лапку и протянула ставший уже знакомым конверт.          — Так ты... — она запнулась посреди предложения и снова перечитала имя отправителя. — Годрик помилуй, снова что ли? — пробормотала она, а рука, что лежала на плече сдвинулась слега наверх, к шее, чтобы успокоить участившийся пульс.          Внезапно сова взлетела, сделала вокруг нее несколько кругов и приземлилась рядом с закрытым окном, показывая тем самым, что собирается отправиться восвояси.           — Не переживай, сейчас открою. Можешь подождать пару минут, пока я это прочту? Может, я захочу ответить. Он, наверное, целое эссе там настрочил в попытках защититься. Да и путь твой, кажется, был очень долгим – почему бы тебе не отдохнуть немного? — она улыбнулась и снова погладила крылья. Под внимательным взглядом пернатого гостя Гермиона открыла конверт и принялась читать содержимое.           Зубрила-Грейнджер,          В ответ на такое беспардонное приветствие Гермиона тут же сощурила глаза.             Хочешь знать, почему я выбрал принять приговор вместо того, чтобы сражаться? Ты права: ты ни малейшего, черт подери, понятия не имеешь о том, через что мне пришлось пройти и через что я до сих пор прохожу.           Как ты выразительно отметила: все вокруг знают о моем прошлом, желают мне провала и хотят, чтобы я платил за грехи моего отца. Как прецедент, пример, если тебе угодно, того, что может произойти даже с чистокровным парнем как я. Того, как даже я не смог избежать Азкабана в таком молодом возрасте. Ну и вот он я, заперт в самой высокой башне, оторван от общества, чтобы заплатить по счетам. Ты что, и правда наивно считаешь, от этой участи меня спасла бы трата тысячи галеонов на услуги человека, который защищал бы меня вполсилы? Ты что, совсем забыла о том, что даже свидетельство шрамоголового на пару с самой гениальной ведьмой меня не спасли?          Ох, что бы сказали люди, если бы узнали, как ты запорола эту часть уравнения? Не такая уж ты и умная, а?          Не хочется тебя, конечно, огорчать, но вот тебе новость: меня ненавидят все и каждый. Все вокруг только и ждали, когда же я облажаюсь, еще до того, как дела стали совсем плохи. Поттер тебе что-то конечно рассказал, но историю с моей позиции ты не знаешь. Так что давай-ка я тебя немного просвещу.         На шестом курсе все видели, как я выглядел – уверен, даже ты заметила. Но, Грейнджер, всем было просто посрать. И той ночью на башне я лицом к лицу встретился с моими самыми глубокими страхами.           Мне было охренеть как страшно, и с каждым шагом, который привел меня к тому моменту, мне становилось все хуже и хуже. Когда я понял, что наконец-таки починил этот гребаный шкаф, то не мог есть несколько дней подряд. И когда уже совсем не мог продолжать с отсрочкой плана, едва мог наколдовать Люмос. С каждой ступенью наверх по лестнице я чувствовал, что ноги мои вот-вот откажут. Чувствовал, как в легких не хватало воздуха, чтобы туда добраться. Как же я надеялся, что к тому моменту, когда я окажусь на башне, тело мое просто откажет, и мне больше не придется смотреть на результат моих же действий.           И несмотря на все это, моментом моего полного поражения стал разговор с Дамблдором. Он знал, что за задание мне было дано, и предложил помощь, что было сродни пощечине. Предлагать помощь, когда время вышло? Когда мне некуда было идти? Негде спрятаться? И в конце учебного года, когда у него был весь год на то, чтобы подойти и предложить помощь? Почему именно тогда?           Знаешь, что я чувствовал в тот момент кроме страха? Я чувствовал себя так, будто всем вокруг на меня было срать. В тот момент и долгое время после я чувствовал себя отверженным, нелюбимым и сброшенным со счетов. Ощущал себя абсолютно неуслышанным и таким одиноким в этом мире: на моих плечах непосильным грузом лежала судьба моих родителей, а после – удовлетворение всего Волшебного мира, который жаждал увидеть, как Малфои расплачиваются по счетам. И чувство это изувечивает и тело, и разум. Только взгляни на то, через что мне пришлось пройти в тот год, и все это было для того, чтобы помочь матери; как наивно я надеялся на то, что смогу помочь нашей семье в сложившейся ситуации. Я, шестнадцатилетний мальчишка.           Непроизвольно Гермиона сжала ладонь на груди, словно это могло как-то помочь утихомирить боль, что терзала ее при мысли о родителях. Почувствовав, как слезы начинают жечь глаза, она прикрыла глаза. В глубине души она знала, что все сделала правильно. А когда обнаружила, что дом ее был разнесен на мелкие щепки, а по стенам размазана кровь – словно там произошла резня – то убедилась в правильности принятого решения. Спальня ее была разгромлена до неузнаваемости, что натолкнуло ее на мысль, будто после того, как отменит действие чар памяти, сможет этим видом убедить родителей в то, что менять их воспоминания было хорошей идеей. Но не тут-то было.         Все вокруг знали Гермиону как «всезнайку», и прозвище это она совсем не любила. Оно всегда ассоциировалось у нее с кем-то не очень скромным, с кем-то, кто обладал раздутым эго – практически на границе с самовлюбленностью. И она очень надеялась на то, что не является таким человеком. Гермиона гордилась собой: она была умной, уверенной в своих идеях, словах и действиях. И чаще всего она оказывалась права, так что, когда ей доказывали обратное, ее уверенность в себе и гордость страдали, и это было нормально. Но в случае с ее родителями пострадала не только ее гордость.           Когда родители Гермионы не очень хорошо приняли инцидент с чарами памяти, никто не удивился. Родители четко обозначили, что она – будучи на тот момент еще подростком – не доверяла отцу и матери настолько, чтобы поделиться с ними своими страхами и рассказать о зле, что царило в ее мире. Может, они были и правы, и, может, если бы она дала им выбор, все было бы по-другому. Гермиона вытерла навернувшиеся из-за чувства вины на глаза слезы с и без того побледневшего лица. Отобрав у них воспоминания, Гермиона разрушила их доверительные отношения, и восстановить их было практически невозможно. Особенно теперь, когда они все также жили за океаном.           Но, как говорят: время лечит, и потому она не переставала надеяться на то, что однажды они ее полностью простят. Ее волновало не то, что они жили в Австралии, а то, какими холодными были их отношения и то, как они не давали ей возможности их наладить.           Она снова взглянула на сжатый в ладонях пергамент и осознала, что неохотно начала понимать, когда Малфой говорил о том, как все, что он сделал было для его семьи и для того, чтобы их защитить.           Получилось ли у меня в итоге?          Да.           Но какой ценой?            Так что лучше уж я буду отбывать наказание в месте, где могу остаться наедине со своими одиночеством и отчаянием, чем буду заперт в доме, где когда-то жил этот маньяк. Он убивал в доме моих предков, осквернил века семейной истории своим полным мрака духом, что пропитал каждый угол. Поместье, как и я, прогнило насквозь. А тюрьма – это практически помилование, которое я себе даровал. Ты, наверное, никогда не поймешь причин, по которым я сделал такой выбор, но я от тебя этого и не жду...           Гермиона почувствовала, как стали расплываться слова, и приостановилась. Слезы размыли буквы на пергаменте, а сердце ее сжалось от прочитанного. Ей не хотелось признавать, что часть вины за ситуацию лежала на ней. Все-таки она была одной из тех, кто заметил, каким изможденным он выглядел на шестом курсе, но так ничего и не сделала. Даже Гарри волновало больше то, на чьей стороне был Малфой, приписывая его далекий от идеального внешний вид своей теории о том, что тот являлся Пожирателем смерти. Теории, которую она рьяно отрицала за неимением тому никаких доказательств. Но отрицать очевидных изменений в его внешности и учебе отрицать не мог никто. И да, он был прав: она ни разу не попыталась выяснить, что с ним происходит, или же попросить об этом кого-нибудь из преподавателей. Но, с другой стороны, откуда ему было знать, сделала она это или нет?          Гермиона шмыгнула носом и протерла глаза. Вспомнив вдруг о том, что она в комнате не одна, Гермиона взглянула на своего приятеля.           — Можешь, пожалуйста, подождать еще пару минут? Я напишу короткий ответ. Мне бы не хотелось откладывать это в долгий ящик.          Сова кивнула, на что Гермиона благодарно улыбнулась. Она направилась писать ответ, размышляя на ходу о том, как странно, что птица вместо того, чтобы ухнуть, кивает.           Малфой,          Не знаю, как начать это письмо, кроме того, чтобы сказать, что я не прошу прощения за то, что сказала, но мне жаль, что ты так воспринял мой ответ. Ты прав: в редкие моменты, когда могла отвлечься от проблем Гарри и обратить внимание на бродящего по коридорам Хогвартса тебя, я не сделала ничего.           Я не была тебе другом, и все пути к тому, чтобы стать им ты перекрыл сам. Ты сделал все для того, чтобы у нас не было ни капли взаимопонимания. Я слышала, как ты хвастался, что был на стороне Волдеморта, как вы с Ноттом потешались надо мной во время занятий по зельям, когда я сказала профессору Слагхорну, что я маглорожденная. Тебе, Малфой, явно не нужна была ничья помощь; особенно моя. Не настолько уж я была добродетельная, чтобы сместить внимание со своего лучшего друга на то, чтобы помочь человеку, который ненавидел меня на протяжении шести лет.           Это, конечно, уже ничего не изменит, но знай: думаю, если бы ты тогда дал мне хоть малейший повод, я бы тебе помогла. Тебе может и кажется, будто никто не придет тебе на помощь, но ты удивишься тому, кто объявится на пороге, как только ты перестанешь изображать из себя жертву и постараешься открыться другим.           Гермиона          Письмо получилось длиннее, чем первое, и она надеялась, что благодаря нему Малфой наконец-таки обретет душевный покой, хоть и незаслуженный. К тому же Гермиона чувствовала, что лучше уж закончить их странную переписку так, чем полными гнева письмами, отосланными ранее – совесть ее была чиста. В письме он звучал таким сломленным, что Гермиона просто не могла не постараться немного его утешить. Она взяла свой короткий ответ и прицепила его к совиной ножке, после чего открыла окно.         — Не знаю, как тебя зовут. Можно я буду звать тебя Аконит? — спросила Гермиона, закусив губу. Она наклонила голову вбок; сова повернула голову в том же направлении и внимательно на нее посмотрела.         — Ну так? Тебе нравится? Раз уж ты, по всей видимости, его личная птица-почтальон, и доставляешь мне от него только пропитанные ядом слова, то тебе, по-моему, подходит.            В ответ сова только одарила ее долгим взглядом, и Гермиону абсолютно поразили его неистовые глаза. Они были настолько огромными и чарующе прекрасными, что она никак не могла оторвать взгляд.        — Ну... ничего себе, — выдохнула Гермиона. — Ты такой красивый, когда не огрызаешься, а глаза у тебя такие... — она начала активно жестикулировать, пытаясь подобрать верное слово, — ... серые, — неуклюже закончила она.           Она потянулась, чтобы погладить его напоследок. Он позволил, и она решила, что может быть это можно было считать знаком его одобрения.           — Спасибо, что подождал, Аконит. Может быть, дам тебе угощение получше, если мы снова увидимся.           Она отошла от окна и взглядом проводила птицу, что вылетела навстречу холодному октябрьскому воздуху.     

//||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ //||\\ 

        Грейнджер,          Учитывая то, что ты вообще не должна была увидеть мое второе письмо, позволь мне начать с извинений насчет того, что ты его получила. В тот момент мне стало легче от того, что я выплеснул свое недовольство твоим ответом на бумагу, но мне совсем не хотелось, чтобы ты его прочла. Как бы там ни было: я устал, Грейнджер. Мне не хватает сил продолжать объяснять, почему мне нужно что-то большее, чем твое принятие моих извинений – я и сам с трудом это понимаю. Может, ответ Поттера и то, с какой легкостью он принял мои извинения дали мне надежду на то, что «более заботливый» член Золотого Трио вышлет ответ в том же духе. Вместо этого я получил ответ, который настолько отличался от того, что я ожидал увидеть, что вызвал во мне чувства, которые вылились сама видела во что. Я полностью понимаю, что сам виноват, и что ошибка за мной.           Я не пытаюсь изображать из себя жертву – совсем наоборот. Но чувствую, что мне просто необходимо в дополнение к моему гневному письму прислать и то, в котором я попытаюсь полноценно объяснить тебе, что я на деле за человек; по сравнению с тем, что по твоему мнению ты обо мне знаешь. Когда я написал тебе впервые, я намеревался только извиниться и с нетерпением ждал твоего прощения, но никак не одобрения. Так что в последний раз говорю: надеюсь, из писем моих было понятно, что извинения мои искренние и настоящие.           Моя гордыня является результатом моего воспитания, и потому я не искал помощи и не ожидал ее от других. Я рожден Малфоем, и это научило меня смотреть на себя как на самого сильного игрока при любом раскладе. В детстве я с трудом усваивал этот урок, но в момент, когда я смог понять это на примере отца, следовать его наставлениям, философии и ожиданиям стало неимоверно легко – и я ни капли не сомневался в том, что твердили великие Патриарх и Матриарх рода Малфоев.         Когда я встретил вас троих в Хогвартсе, я всей душой возненавидел вашу дружбу, но больше всего я возненавидел тебя. Думаю, нет смысла снова пускаться пространные объяснения – уверен, ты и так уже в курсе. Но из-за тебя я начал сомневаться во всем, чему меня учили, особенно относительно маглорожденных. И если мои родители ошибались насчет тебя, то насчет чего еще могли они быть не правы?           Мне очень сильно хотелось сомневаться в них, но настолько же сильно мне не хотелось послужить объектом их разочарования, если бы они когда-нибудь узнали, что я не превосходил тебя и твоих друзей во всем.           Что возвращает нас к теме нашего разговора. Как бы сильно я тебя ни раздражал своим бездействием и глупыми решениями в прошлом, то, кем я был до того, как меня бросили в эту камеру раздражает меня самого намного больше. Я чувствовал себя словно на поводке, и некуда было деваться кроме ямы, которую я сам себе же и вырыл. После проведенного в одиночестве времени я понял, что, наверное, у меня всегда была возможность без особой гордости как-то справиться с окружающей меня темнотой. Но я не смог, и за это я тоже себя ненавижу.           И, если что: я не ненавижу маглорожденных. Я был полон злости, и у меня удачно получилось направить злобу родителей и невежество, в которое они заставили меня поверить, на тебя. Я годами умудрялся убеждать себя в том, что правда тебя ненавижу, и будем честными, Грейнджер, ты была такой откровенной зубрилой, что ненавидеть тебя было несложно. Мне не очень-то нравилось, что чтобы обогнать тебя на занятиях мне приходилось учиться в два раза усерднее; в бесконечных бессонных ночах, которые я проводил, доводя до совершенства эссе по трансфигурации и асторогии, я винил именно тебя.          Да тебя же, Салазар подери, возбуждает запах пергамента. Как я вообще мог с этим тягаться?          Гермиона ахнула и неосознанно поджала губы: Малфой каким-то образом все еще помнил о том, что запах свежего пергамента был одним из ароматов, которые она ощущает от Амортенции.           Спасибо за напоминание о том, что из себя представляет гриффиндорский характер, и за то, что в итоге дала мне ответ, который я хотел от тебя получить несмотря на то, что на это ушло несколько писем с объяснениями. В конце концов, у каждой истории три стороны, и ты теперь знаешь по крайней мере две.     Д. М.          Гермиона вздохнула, мягко положила пергамент на стол и уселась на стул, приготовившись писать ему ответ. Она долго смотрела на пустой лист бумаги и спрашивала себя, о том, стоило ли вообще продолжать эту дискуссию между ними. Она свое уже сказала, и он, по всей видимости, тоже. Но какая-то часть ее, большая часть, не хотела прекращать переписку. Было похоже, что Малфой жаждал – оно и понятно – простого человеческого общения. Годрик, ей что, было жалко Малфоя? При мысли об этом она тут же покачала головой, потому что нет, нет, это была совсем не жалость, а эмпатия. Когда она сказала ему, что он не один чувствовал себя одиноко в этом мире, она имела в виду не кого-то абстрактного. Одиночество может настигнуть даже тех, кто любим всеми вокруг.         Глубоко вздохнув, Гермиона взяла в руку перо и начала строчить ответ Малфою, недовольно вопрошая саму себя о том, почему же она была именно такой.