***
Чего стоит человеческая жизнь? Можно ли забрать её за несчастные подписи в документах? Можно ли её отнять, если человек сам того желает? Можно ли забить человека – как скот – при наличии добровольного согласия? Можно ли объяснить родителям маниакальное желание быть съеденным, чтобы получить хоть немного любви? Можно ли считать человека убийцей, если тот просто исполнил чужое желание?***
Юрий Михайлович за последнюю неделю поседел на двадцать лет вперёд. Он и раньше видел трупы, истерзанные, изуродованные и напоминающие собой фарш. Ничего удивительного в подобном нет. Существуют разные извращенцы с самыми мерзотными с точки зрения морали вкусами. Сколько не осуждай, а психи убивать, расчленять и насиловать будут. Можно лишь смириться с этим и выполнять свою работу. Правда – сейчас она убивает, разрывает изнутри, окуная с головой в жестокую действительность. Она бьёт по лицу, сыплет тонны соли на раны и напоминает о самых больших ошибках в жизни. Одной из них являются отношения со старшим сыном Мишей. С ним всегда всё было натянутым, как гитарные струны. Они, к слову, имеют свойство «лопаться», если натянуть их слишком сильно, прямо как человеческие кишки. Их Юрий Михайлович видит не в первый и далеко не в последний раз. Правда, тошнит его, как юнца, только начавшего работать. Хочется вывернуть желудок наизнанку от одного лишь понимания сути преступления. Вот вроде обычный убийца, отличается только пристрастием к каннибализму. Юрий Михайлович столь остро реагирует исключительно из-за того, что жертвой каннибала стал родной сын — Миша. Мозг отказывается принимать новость о смерти сына, пусть и его труп (точнее, останки) довелось увидеть лично. Миша, нет, куски его кожи, внутренние органы и куски мяса лежали в холодильнике, готовые к приготовлению. Лица увидеть не удалось: маньяк снял кожу с черепа, а тот переработал в своеобразную миску для конфет. Это было так странно – видеть останки собственного ребёнка, ставшего чьим-то обедом и предметом интерьера. Вот трогаешь несчастную «вазу», а мозг отказывается принимать то, что это было когда-то частью родного сына. Кажется, он совсем недавно опять бунтовал. Теперь никаких скандалов дома нет, зато имеются истерики, бесконечный траур и желание засадить каннибала за решётку, чтобы он там заживо сгнил, пребывая в агонии до конца дней. Хочется добиться высшей меры наказания, привлечь те факты, что помимо расчленения, съедения заживо и насильное вливание наркотиков, было ещё и изнасилование несовершеннолетнего. При таком букете человека преспокойно можно посадить в колонию строгого режима, а перед этим избить, хоть как-то отомстив за сына. Он не заслуживал смерти, особенно такой долгой и мучительной. Правда, судят Андрея Князева – того самого каннибала – только из-за хранения наркотических веществ и поедания человеческого мяса. А то, как он поступил с Мишей, не привлекается под статью, ведь всё было добровольно. Об этом свидетельствуют три подписи, оставленные Мишей на огромном документе, гласящем, что Андрей Князев имеет полное право как угодно распоряжаться чужим телом без претензий. Любой адекватный человек, сбежал бы за три девять земель, получив подобный контракт, но не Миша. Он прямо на камеру вслух читал документ, подписывал и ещё несколько раз проговаривал, что хочет, чтобы его не просто убили, а съели, пока он пребывает в сознании и всё видит. «Так я буду нужен» Юрий Михайлович в тысячный раз перечитывает документы, видит на них подписи Миши и ощущает, как внутренние органы связываются в тугой узел, что пульсирует, отдавая невыносимой болью. Она, наверное, представляет собой сущую мелочь по сравнению с тем, что довелось пережить Мише. Вести дело о зверском съедении родного сына невыносимо, но и отказаться Юрий Михайлович не может. Он старается добиться самой строгой меры наказания и избавиться от бесконечного чувства вины. Оно висит на шее, тянет вниз, отправляя в прошлое, где были не добрые разговоры, а постоянные ссоры с сыном. Как-то тот пообещал, что назло умрёт раньше всех в семье, чтобы его хоть раз вспомнили хорошим словом, перестали обзывать собачьим дерьмом и, наконец, отстали с требованиями. Отстали. Миша своего добился. Приятно думать, что его согласие стать обедом для психа — импульсивное решение, очередное желание сделать что-то назло всем, а не обдуманный и желанный шаг. Правда, все подобные мысли трескаются – словно стекло – о факт наличия писем, тонны писем, в которых чёрным по белому написано, как сильно Миша мечтал быть съеденным и любимым. Второе вполне естественное, а первое представляет собой плод больного сознания, которое необходимо было лечить любым способом. Только никто и не думал лечить Мишу. А теперь его и не нужно лечить. Психологическая помощь необходима Юрию Михайловичу, сдерживающему истерику внутри себя. Он не плакал, когда распознал в останках в холодильнике родного сына; не плакал, когда рассказывал о смерти Миши жене и младшему сыну; не плакал, когда читал чёртовы письма; не плакал, когда увидел Андрея Князева. Все эмоции заблокировало отрицание, желание поверить, будто Миша в очередной раз сбежал из дома после ссоры и в конце концов вернётся. Правда, реальность такова, что выйдет Миша исключительно в виде дерьма Андрея Князева, в чьих глазах нет ни капли раскаяния или сожаления. А чего сожалеть? У Андрея Князева набито брюхо человеческим мясом, перед этим он получил секс и согласие на все действия. Тут нет изнасилования или принуждения. Миша сам захотел стать обедом, сам написал предсмертную записку, которую спрятал между книг; сам пришёл в дом психа-каннибала, сам подписал документы. Тут не могло быть принуждения, вот просто не могло, но Юрий Михайлович предпочитает отрицать правду. С ней приходится столкнуться в суде. Там Андрей Князев спокойно сидит, смотрит на окружающих непонятливо и несколько раздражённо. Он просто расстроен, что его судят, несмотря на согласие Миши. Да что тот мог понимать в свои восемнадцать лет? Он наверняка поддался желанию насолить. Правда, это не объясняет наличие длинной переписки, где Андрей Князев в какие-то моменты говорил: «Ты молод, у тебя вся жизнь впереди. Уверен, что хочешь стать моим обедом?». А Миша отвечал: «Ну какая жизнь может быть у куска мяса? Я просто хочу хотя бы раз порадовать кого-нибудь» Порадовал, но не семью, а психа. Тот прямо сейчас смотрит на Юрия Михайловича с презрением, будто это вина последнего, что Миши нет в живых. Не имеет права Андрей Князев винить кого-то, кроме себя. Видеозапись это подтвердит. Андрей Князев преспокойно предоставил её, сказав, что там есть и запись того, как Миша умирал. Юрий Михайлович не видел этого: он отказался смотреть из-за приступа тошноты и подступающей неконтролируемой истерики. Сейчас — на суде — предстоит впервые узреть, как родного сына потрошат, трахают, а после едят, словно тупой рогатый скот, а не человека. Запись включают, Юрий Михайлович кусает щеку изнутри, стараясь концентрироваться на боли, а не на том, кого на видео будут разделывать. Профессия требует уметь держать эмоции под контролем, а жажда справедливости – присутствовать на суде, чтобы добиться самого жестокого наказания для Андрея Князева. На видеозаписи показывается Миша, растрёпанный, нервный и дрожащий. Он озирается по сторонам, избегает зрительного контакта к камерой и нервно обдирает заусенцы на большом пальце. Дурная привычка, от которой Юрий Михайлович так и не смог отучить сына, несмотря на угрозы, удары и крики. – Зачем ты сюда пришёл? Говори прямо в камеру, - серьёзно говорит Андрей Князев на записи, не сводя камеру с «гостя». – Я пришёл... – Тот тяжело вздыхает и облизывает губы. – Я пришёл сюда, чтобы быть съеденным, потому что хочу этого. Желудочный сок принимается разъедать внутренние органы. Нет, он подобного не делает, но именно это ощущает Юрий Михайлович, когда слышит, что его сын попросил. Самое паршивое — Миша иногда в порыве ссор кричал во всю глотку о том, как сильно мечтает просто исчезнуть. Хочется верить, что он не решился исполнять этого желания, что его принудили, перед этим хорошенько запугав. – Сколько мы с тобой знакомы? – Андрей Князев говорит чётко, ровно, потому что явно готовится к скорой пирушке. – Четыре месяца. Мы познакомились в мае, когда я нашёл твоё объявление и позвонил по номеру. Я сам к тебе пришёл в первый раз, мы обговорили все детали... И я сам убеждал тебя съесть меня, – Миша потирает запястья. – Мы... Когда познакомились, сидели на твоей кухне, пили чай и решали, когда лучше провернуть задуманное. Я хотел в этот же день, но ты сказал, что нужно, чтобы мне было восемнадцать... Мы стали ждать моего дня рождения... И вот оно сегодня, – Миша резко выпрямляется, похрустывая позвонками, и широко улыбается. – Сегодня седьмое августа, мне официально есть восемнадцать лет. Я распоряжаюсь своей жизнью. И я прямо сейчас подпишу все документы. От улыбки сына по спине бегут мурашки, приникая глубоко в кожу и превращая мышцы в фарш. Голос родной, лицо родное, но есть что-то чужое в этом человеке, рвущемся быть съеденным другим. – Перед тем, как ты подпишешь бумаги, напомни, кто ты и подтверди, что ранее я не наносил тебе никаких увечий, – продолжает Андрей Князев, который, судя по голосу, скалится, как хищник, предвкушающий трапезу. – Товарищи, дорогие товарищи! – Внезапно подаёт голос Андрей Князев, сидящий в зале суда. – Дальше будут кадры не для слабонервных! Тело... Тело того гуляша настолько изуродовано, что смотреть тошно! Но я к этому непричастен! Голову на отсечение даю! За всю свою карьеру хирурга я не видел ничего более ужасного! «Я тебе голову сейчас голыми руками оторву! Как ты смеешь говорить о моём сыне, как о куске мяса?!» – думает Юрий Михайлович, но героически молчит. Он стискивает зубы так сильно, что они рискуют превратиться в порошок. – Я, Михаил Юрьевич Горшенёв, пришёл в дом Андрея Сергеевича Князева с целью выполнения соглашение, а именно добровольного съедения меня. Ранее этот человек не причинил мне никакого вреда и по-отцовски заботился об мне, – слишком зазубренно говорит Миша, его точно запугали, точно. Он берёт в руки документы и принимается вслух зачитывать соглашение бодрым голосом, полным странной радости. Каждый пункт будто бы забивает гвозди в крышку гроба Юрия Михайловича. Он переводит взгляд на Андрея Князева, лениво наблюдающему за происходящем на экране. Оно явно мало касается интереса Андрея Князева. Он за время расследования успел раз двадцать переварить Мишу, во всей красе вспомнить вкус его тела. И вина не посетила, она есть только у бледного – как кости – отца «гуляша». – Уверен, что хочешь этого? Тебе только-только восемнадцать, у тебя вся жизнь впереди! Парень, я, конечно, голоден, но не хочу убивать ради мяса того, кто этого не хочет, а мечтает просто отомстить своему папаше, – Андрей Князев шумно проглатывает слюни. – Ты прямо сейчас можешь уйти и забыть навсегда дорогу сюда. Я никому из твоих знакомых не скажу, а ты начнёшь жизнь с чистого лица и найдёшь себе кого-нибудь. Миша наклоняет голову на бок, откладывает документы в сторону и с важным видом разваливается на скрипучем стуле. Жёлтый свет от лампы отражается в тёмных глазах и вопит о тревоге. – Я безумно хочу, чтобы ты сперва трахнул меня, а потом накачал обезболивающими и начал есть. Я не хочу «с чистого листа начинать новую жизнь», ёмаё, – короткая пауза. – Я хочу, чтобы меня съели, чтобы мной насладились... Понимаешь? Я хочу до последнего видеть, как меня едят, слышать, как меня называют хорошим. Хочу, чтобы это сделал именно ты, мне плевать на возможность уйти. Мне похуй, понимаешь? Просто дай мне спокойно подписать документы и приготовиться! Тут интонация и манера говорить теряют официальную форму, от чего теория о запугивании начинает медленно терпеть крах, ломаться, как кости от удара кувалдой по ним. Вряд ли бы маты использовались при составлении речей. Вряд ли бы... Или могли? Могли конечно! Могли! Юрий Михайлович верит в это. Он не может легко признать, что его родной сын банально решил уйти из жизни. Ручка весело «пляшет» по бумаге, пока Миша подписывает документы. Он делает это с важным видом, не сводя взгляда от написанного. Свет от лампы немного мигает, от чего «картина» приобретает зловещий характер. – Я подписал, – Миша демонстративно укладывает ручку рядом с бумагами. – Теперь ты, Андрей Сергеевич Князев, можешь со спокойной душой трахнуть и съесть меня. Ничего тебе за это не будет! Ничего! Желтоватые зубы Миши впиваются в его же ладонь. Он кусает слабо, явно для создания более драматичного эффекта на записи. Тут легко вспоминается робкое желание поступить в театральное училище. Юрий Михайлович тогда грубо отказал, не поскупившись на озвучивание интеллекта сына, раз он решил «скакать по сцене в лосинах и позорить семью». Уж лучше бы он этим занимался, а не подписывал документы на соглашение. – Теперь ты должен готовиться, возьми вот эту камеру, – Андрей Князев вручает Мише устройство. – И иди в ванную готовиться. Я не зайду, если ты мне этого не разрешишь... Но не думаю, что ты хочешь видеть кого-то в последние минуты, когда твоё тело целое. В любом случае иди мыться, сам знаешь, где ванная Камера немного дрожит, от чего изображение довольного лица Андрея Князева немного «скачет». Но даже подобного хватает, чтобы увидеть синющие глаза, в которых играет детский восторг. Кожа в жёлтом свете выглядит несколько больной, а блики в ярких-ярких глазах прямо вопят о тревоге, об опасности, о грязных мыслях, что клубом змей кишат в голове уважаемого хирурга. Он не собирается спасать этого пациента. В суде знают – руки у «жертвы» (?) дрожат из-за тремора. Он помешал Мише научиться нормально играть на гитаре, писать лекции в училище и перемешивать сахар в чае. О дрожащих руках знают все, но один Юрий Михайлович в курсе, от чего тремор возник. От нервов всё. Нет, Миша не из-за учёбы переживал, не из-за музыки, не из-за отсутствия друзей, а из-за криков отца, из-за его тяжёлого армейского ремня. – Я постараюсь не задерживаться, – «мяукает» Миша. – Я не тороплю, малыш, не тороплю, – Андрей нагло тянет руку к чужим волосам. – Поплескайся от души. Мне нужно, чтобы ты был довольным и счастливым... Секс с нервными – такое себе удовольствие. Слышится угуканье, а дальше видно, как камеру несут в ванную. Там дверь не закрывают, а само устройство ставят на стиральную машинку. В какой-то момент дрожащие руки тянутся к маленькому «засову», но быстро отдёргиваются Подобное могло бы послужить доказательством запугивания, если бы не одно важное «но». Оно заключается в том, что именно Юрий Михайлович при помощи всё того же тяжёлого армейского приучил сына не запираться изнутри. Иначе нельзя было: Миша как-то схватил бритву и попытался вены себе вскрыть. Еле удалось откачать его, дело замять и вернуть обратно домой, где снова прошло воспитание ремнём. Дрожащие руки с трудом хватают на кофте «собачку» тянут её вниз, скидывают одежду на пол. Дальше разматываются бинты на запястьях. Шрамы, уродливые и отталкивающие, предстают во всей «красе». Их видно, несмотря на наличие татуировок. Кажется, это какие-то строчки из песен или символы групп. Разобрать тяжело, уж больно рисунок испорчен шрамами. Наверняка тату-мастер не был профессионалом и выполнил работу «на отвали». Пальцы потирают их, – шрамы и татуировки – бережно-бережно гладят, – как котёнка – а со рта срывается короткое, но безразмерно счастливое «скоро». Оно режет уши. Оно напоминает, что это запись не какого-то дешёвого фильма ужасов, а реальность. Она безобразна, она имеет тошнотворные жёлтые оттенки, передающие тревогу и непонятное умиротворение. Два противоречивых чувства мешаются друг с другом, сливаясь воедино и растекаясь по телу кислотой. Руки стягивают футболку с тела, Миша глядит в камеру и намеренно поворачивается к ней спиной, демонстрируя лиловые синяки. Их цвет выглядит особенно неприятно благодаря желтоватом освещению. Оно создаёт иллюзию и того, что кожа нездорова и больна какой-то страшной инфекцией, от которой нет вакцины. – Эти синяки оставил мне не Андрей Сергеевич Князев, не стоит его обвинять в том, чего он не совершал, – «механическим» голосом говорит Миша, гладит себя по волосам, усмехается и поворачивается лицом к камере. – Ну правда не надо, ёмаё. Не заслужил он. Всё у нас честно: я попросил, он согласился. В зале суда тишина. Из горла одного человека рвётся наружу крик, отчаянный и полный ужаса. Юрий Михайлович сидит, стискивает зубы, ощущая, как эмаль на них портится и молчит. В его глотке застывает вопль, обращённый к Андрею Князеву: «Ты старше его на десять ёбанных лет! На десять, сука, лет! Ты видел, что перед тобой тупой мальчишка, нихуя не понимающий! Ты видел! Ты позволили ему подписать документы! Ты взрослый, сука, мужик, ты обязан был его отговорить! Обязан!» Хотя... Это кому Андрей Князев что обязан? Он платит налоги, ходит на работу и не ворует. Он выполняет долг примерного гражданина, его не должна волновать судьба мальчишки, согласившегося быть съеденным, его мотивы, мечты и разница в возрасте. Не вина Андрея Князева, что у Миши вся спина, ноги и руки сине-фиолетовые с желтоватыми вкраплениями и больше напоминает нечто трупное, чем живое. Побои появились не благодаря «маньяку-каннибалу», а благодаря уважаемому всеми следователю, постоянно стыдившемуся родного сына, далёкого от идеала. Теперь стыдиться некого. Пальцы снимают ремень со штанов, и те легко падают на пол. Миша стоит в серых боксёрах, глядит на кривые ноги, покрытые синими «пятнами». Телосложение в совокупности с «узорами» напоминает тушку гепарда, затравленного в зоопарке. Некогда красивый и бодрый хищник теперь напоминает жалкое чучело. Правда, от гепарда Мишу отличает то, что он никогда бодрым не был. Кажется, он застыл в сонном состоянии, или же отец видел его только таковым, за что бесконечно ругал и чуть ли не вбивал бодрость. Раньше в «воспитательные минуты» оглашались противным криком, мольбами прекратить и слёзными обещаниями стать лучше. Потом последовали проклятия и обещания отомстить. А в последний раз царствовали умиротворённое молчание, безразличные глаза и прерывистое тяжёлое дыхание. Наверное, побои просто надоели, перестав пугать да и, вообще, вызывать каких-либо эмоций. Одежду аккуратно по-армейски складывают в сторону. Миша остаётся голый, он крутится перед камерой, потом глядит на себя в зеркало и наклоняет голову на бок. Слышится, как из глотки вырывается пение. Лёгкое и непринуждённое. Слов разобрать не получается. Обычно так поют люди, ждущие чего-то хорошего. Некоторое время Миша возится с клизмой, он будто не решается её вставить в себя, будто думает будто волнуется. Неожиданно ярость просыпается, кипит в венах и мешается со скорбью. Конечно! Прямо сейчас чуть ли не все коллеги Юрия Михайловича наблюдают, как его родной сын не самым приятным способом готовится принять в себя член такого же мужчины. Мерзко это – сношаться двум мужикам друг с другом. Особенно мерзко – позволять трахать себя. Подставлять зад и стонать от удовольствия, а ещё предвкушать этот процесс. Самый большой позор семьи Горшенёвых – сын-гей, плохо скрывающий свою «нетрадиционную» ориентацию. Её старались выбить, искоренить, наставить Мишу на путь истинный. Ничего не выходило. Миша даже не смотрел в сторону девочек и продолжал мечтать о мальчиках, получать за это и слушать, какой он жалкий кусок дерьма раз смел думать о том, как подставлять зад другому мужику. Сейчас стойкое ощущение, что те «воспитательные сеансы» были слишком мягкими, что их необходимо было ужесточить, что именно из-за нежности Миша так и не смог полюбить женщин и возненавидеть мужские тела. Именно из-за страсти к ним Юрий Михайлович так и не смог при жизни сына увидеть в нём какие-то положительные стороны. Они прояснились лишь в зале суда, где удалось вспомнить, каким творческим был Миша. Он мог и на гитаре играть (несколько простых песен), и пел замечательно, и много-много читал, хорошо разбирался в истории и постоянно к чему-то тянулся, стремился. Правда, крылья его были безжалостно избиты тяжёлым армейским ремнём, оставившим на прощание лиловые синяки. Воду Миша настраивает долго, наверное, ищет идеальную температуру и наслаждается тем, что его никто не торопит. Моется он так же чертовски неторопливо, долго-долго мылит тёмные волосы, кожу за ушами. Касания до остальных участков тела быстрые, небрежные и несколько брезгливые, словно пальцы трогают не кожу, а трупных опарышей, медленно пожирающих плоть некогда живого человека. – Я давал ему мазь от синяков, но она плохо помогла... – Подаёт голос Андрей. – Знаете, чтобы был эффект, нужно не напрягать тело, больше отдыхать, а ещё не избивать человека до кровавых соплей. Знаю – Миша соблюдал мои показания, по крайней мере, старался, но кто-то большой и сильный ему мешал. Интересно, кто? Этот «кто» хмурит брови и смотрит в синие глаза, будто говорящие: «Я знаю, что это ты пиздил сына за каждый неверный шаг. Я в курсе, откуда у этого мальчишки порезы на руках. Он же вены собирался вскрыть до знакомство со мной. Это ты его довёл, а свалить хочешь всё на меня. Но я не позволю делать из меня монстра» – Закрой пасть, – не выдерживает Юрий Михайлович. – Видно, что ты запугал Мишу и избил его перед съёмкой! – Товарищ Горшенёв, не будьте ебанутым и хоть раз подумайте мозгами, – спокойно лыбится, нет, скалится, Андрей Князев. – На кой чёрт мне калечить то, что я собирался съесть? Это для вас Миша – «любимый», – пальцы показывают кавычки. – сыночек, а для меня он был ходячим куском мяса, за чью безопасность я трясся, как ненормальный. Я не раз предлагал ему переехать ко мне, но он отказался. Знаете почему? Нет? Ой, плохо вы знаете своего сыночка, раз не в курсе, как сильно он вас боялся. Блевал от нервов, вес терял. Мне пришлось его откармливать, чтобы он с голоду копыта не отбросил. Пауза. Мучительная долгая. Не получается у Юрия Михайловича возразить. Он резко вспоминает, как с начала мая Миша стал постепенно набирать вес и при этом толком не прикасался к еде, приготовленной матерью. Миша буквально ел из рук своего убийцы, приняв положение не человека, а быка, готовившегося отправиться на бойню. – Я буду стоять за свою честь до последнего, товарищ Горшенёв, а вы даже треснуть мне не сможете. Прекратите таращить на меня так свои зеньки. Я не ваш сыночка и не боюсь вас совершенно. Знаете почему, товарищ Горшенёв? Да потому что я вижу перед собой не страшного дядю, а ссыкуна, пиздившего своего сыночку. Вы не можете даже признать, что сами били его и пытаетесь свалить всё на меня. Если продолжите – я подам на вас в суд за клевету. Не смейте приравнивать меня к себе, – Андрей Князев твёрд и напорист, он знает, на какие точки стоит давить, чтобы собеседник замолчал. Опять молчание. Нечего сказать. Непривычно. Никто раньше не решался перечить Юрию Михайловичу, тыкать его носом в его проколы и называть «ебанутым». Обычно это Юрий Михайлович смело кричит и срывает на всех злость. Теперь же он чувствует себя максимально униженными оскорблённым, но возразить и защитить себя не может. Ну вот что ему говорить? Отрицать правду? Твердить, будто он никогда не поднимал руку на сына и всегда был примерным для него отцом, любящим вместе с недостатками? Тем временем Миша на записи, будучи нагим, смело шагает в спальню, где вместе с Андреем Князевым устанавливает камеру напротив кровати, фиксирует конструкцию, после чего садится на постель и закидывает ногу на ногу. <i> <i>– Начнёшь есть меня с ног? Хочу... Хочу, чтобы ты отрезал руки в последнюю очередь, – он игриво двигает бровями. – Как скажешь, ёжик, как скажешь, – Андрей Князев садится рядом, потягивается, похрустывая позвонками . – Ты уверен, что хочешь этого? Точно? У тебя всё ещё есть шанс уйти и потратить жизнь на что-то прикольное. – Я хочу потратить свою жизнь на секс с тобой, ёмаё, нахуя мне что-то пытаться? Просто трахни и съешь, – Миша облизывает губы, потом укладывает ладонь на щеку Андрея, поворачивая того лицом к себе. Тот тянется к чужим губам, робко целует их, зарываясь пальцами в тёмные мокрые волосы, слегка оттягивает их назад, отстраняется от губ, смазано целует в шею, постепенно спускаясь всё ниже и ниже. Миша запрокидывает голову назад, сдавленно стонет, прикрывает глаза и тяжело дышит, а член поднимается. Его сложно не заметить из-за размера, превышающий, наверное, целых двадцать сантиметров. Пальцы Андрея Князева обхватывают чужой член, оглаживают его, а потом тянутся к тумбочке за каким-то кремом.. Его растирают по рукам, а после и по члену. Щёки Миши покрываются румянцем, а губы расплываются в кривом подобии улыбки. Потом рот приоткрывается, по подбородку течёт тонкая нить слюны. Движения рук Андрея Князева быстрые, они не прекращаются. Одна из ладоней перемещается на яички, мнёт и слегка щипает их. Миша мычит, сжимает простыни, а слюни текут ручьём по подбородку и шее, где красуются «засосы». Иронично. Не сам секс, а то, что Миша сумел найти в России каннибала-гея (правда, Андрей Князев утверждает, что он и с девушками не против переспать) и заключить с ним сделку. Ситуация не была бы абсурдной, если бы Мишу похитили, накачали наркотиками, а после сожрали живьём, параллельно насилуя. Но тут каннибала буквально умоляют забить – как скотину – а потом съесть и делать это как можно дольше. Уникальный случай. Его сюжет точно покажут по новостям и будут долго-долго вспоминать не только в Санкт-Петербурге, но и по всей стране. Она сойдёт с ума от дела гея, съеденного живьём. Объявятся «друзья» убитого (и плевать, что он ни с кем никогда не дружил) и будут отчаянно желать откусить себе побольше славы, привлечь внимание за счёт того, кто даже возражать не будет. Да и проверять сам факт знакомства никто не станет. Журналисты радостно подхватят слова «друзей» Миши и напишут о том, каким ненормальным он был изначально. Невозможно даже бороться за то, чтобы его запомнили хорошим. Он же таковым никогда не был в чужих глазах. Родители тоже не видели в нём плюсов и лишь тыкали носом в минусы. Они, наверное, есть у всего семейства Горшенёвых. Но больше всего у Юрия Михайловича. Он, действительно, не страшный «дядя военный», а всего лишь ебанутый мужик, мечтающий обелить себя и избежать позора. Последнее почему-то волнует и во время просмотра записи с присутствием мёртвого сына. По идее должно быть плевать, с кем спит совершеннолетний сын. Тут скорбеть нужно, потому что от него остались лишь ошмётки мяса, кости, переделанные в предметы интерьера, да татуированная кожа. Андрей Князев говорил, что планировал сделать из неё кошелёк, словно из шкуры крокодила или кабана. Миша стонет, раздвигает ноги, позволяет засунуть в себя пальцы, смазанные кремом. Он морщится явно с непривычки, а не из-за боли или отвращения. Оно сейчас чуждо. Ему нет места во время первого раза. Нет никаких сомнений в том, что у Миши это первый раз – уж больно сильно он смущается, делает много лишних неловких движений и глядит излишне наивно. Он словно забывает, что секс происходит из-за контракта. Растягивают Мишу долго, а потом медленно вставляют в него член. Он у Андрея Князева среднего размера, зато толстый, чуть ли не с руку маленького ребёнка. Тут необходимо было тратить много времен на подготовку зада: иначе бы прямая кишка «лопнула» от толщины входящего в неё члена. Было бы некрасиво. Снова слышится хруст, следом мычание и сдавленный стон. Миша хватает Андрея Князева за плечи пьяно глядит в его глаза и подаётся немного вперёд, но получает неодобрительное цоканье языком в ответ на инициативу. – Тихо ты, ёжик, тихо, – Андрей Князев качает головой. – Нельзя так резко, а то ты себе выпадение прямой кишки заработаешь. Понимаешь? Просто лежи и наслаждайся, оставь всю работу мне. Я профессионал в сексе! Миша доверчиво кивает, расслабляется и не двигается лишний раз. Он прикрывает глаза и наслаждается неспешными толчками. Они постепенно становятся быстрее и сильнее. К громким стонам, мычанию и рваному дыханию добавляются пошлые хлюпанья и шлепки двух тел друг о друга. – У меня аж встал, – комментирует запись Андрей Князев. Он тут же натыкается на возмущённые взгляды всех тех, кто пребывает в суде. Злится больше всех раскрасневшийся от стыда и неловкости Юрий Михайлович. Его накрывает сильнее, когда он слышит, как кто-то из коллег прыскает от смеха. Этому человеку смешно, потому что не его сына трахал на камеру маньяк-каннибал. Для этого весельчака убийство Миши – просто необычное дело, а не горе и позор. – Чего вы смотрите? Меня никто так не хотел, как этот ёжик. Жаль, что у нас был всего один раз. Я не стал его трахать, когда ампутировал ногу, потому что это был бы стресс для организма, а я беспокоюсь о комфорте своей еды, – Андрей Князев «мурлычет» как кот, объевшийся сметаны, и закидывает ногу на ногу. Правда, «кот» в наручниках налопался не сметанки с блинами, а мяса человека, лишив того всякого будущего. А было ли оно у Миши? Юрию Михайловичу приятно думать, что было. Конечно, так вина меньше давит на плечи и не ломает кости. Ещё отдельное удовольствие составляет демонизация Андрея Князева, превращение его в монстра. – Да как мой сын смог отдаться такому ублюдку? – шипит Юрий Михайлович, снова кусая измученную щеку изнутри. – Я просто дал вашему сыну то, чего вы не смогли, – пожимает плечами Андрей Князев, самодовольно усмехаясь. – Да что психопат мог дать?! – немного повышает голос Юрий Михайлович в наивной надежде хоть немного напугать. – Поддержку, – коротко отвечает Андрей Князев, никак не реагируя на повышение голоса. Снова нет аргументов. Тут ежу понятно – опорой для сына Юрий Михайлович никогда не был. Он смог стать неким подобием авторитета, но не защитником и поддержкой. Тут отрицать факт не получится. Миша же ни разу не приходил за советом, не делился переживаниями, держал всё в себе, а потом выплеснул поток сознания на "психопата". Стон. Миша кончает, а Андрей Князев продолжает втрахивать тело в матрас, а потом и сам со странным звуком "финиширует" и отстраняется. Член выскальзывает со смешным хлюпающим звуком. – Это было... Это было охуенно, – Миша вдруг морщится: о боли от синяков и ссадин вспомнил. – Попробуй покурить после секса, – Андрей достаёт из тумбочки пачку сигарет и зажигалку, протягивает всё собеседнику. – Спасибо, – Миша закуривает, осторожно ложится на подушки. – Это ещё... Я спросить хотел... Может мне стоит помыться перед ну... "этим"... Операцией-ампутацией! А то как-то грязно будет, если ты будешь мне ногу отрезать, а у меня жопа в сперме. Там же из-за этого всякая зараза в рану может попасть. – Конечно, ты помоешься, я шутил, когда говорил, что больше мыться ты не будешь. Просто теперь я буду помогать тебе, чтобы лучше подготовить тело к процессу, – Андрей сам разваливается на кровати. – С какой ноги начнём? – С левой, – быстро отвечает Миша, выпуская изо рта клубы дыма. – А ещё я хочу быть в сознании и видеть, как ты режешь меня. И хочу своё мясо попробовать, мне интересно, насколько я вкусный. Получится провернуть такое? Кровь стынет в жилах от этого желания. Оно неправильное, как сам Миша, на самом деле. Он был вечно недостаточно нормальным. Глупо было ждать чего-то иного от него. Но снова хотелось услышать заветное "Прекрати! Отпусти меня!" Но ничего подобного не следует. Миша слишком твёрд и упёрт в своих решениях. – Получится, но тогда придётся без наркоза, – с задержкой изрекает Андрей. – Можно наркотой тебя обезболить. Будешь в сознании, но боли не почувствуешь. Правда, тогда придётся быстрее есть тебя, а то мясо испортится. – Откуда у тебя наркотики? – Миша снова затягивается. – А это уже не твоего ума дела, ёжик. Помнишь наш уговор? Мы не суем нос в личные дела друг друга, – давит лыбу Андрей Князев. – Ты прав, просто... Просто не хочу быть соучастником преступления, понимаешь, да? – жалобно скулит Миша. – Понимаю, ёжик, понимаю, – недолгое молчание. – Отдыхай давай, заканчивай курить, тогда помоем тебя и положим на «операцию». Если ты, конечно, ещё не передумал и не хочешь уйти домой. У тебя есть шанс отказаться. – Да, блядь, нет у меня никакого дома! Не передумаю я! – Миша нервно тушит сигарету о бортик кровати. – Прекрати говорить со мной так, будто я тупой и не понимаю, чего хочу. Просто съешь меня! Просмотр мучителен. Юрий Михайлович, слепо последовавший за тупым желанием отомстить, готов провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть, что с его «неправильным» сыном будут делать, что тот не станет даже пытаться сопротивляться, что тот будет просить резать его и кормить с ложечки собственным жареным мясом. Его сына обмывают – как жалкого чёрного телёнка перед бойней – насухо вытирают полотенцем и ведут в «операционную», где укладывают на стол и снова стараются отговорить, опять упоминают «последний шанс уйти», а Миша всё отнекивается, а потом открыто умоляет поскорее отрезать ему ногу. Или же всё-таки ампутировать? Нет тут ампутации, потому что скоту на бойне только отрезают части тела, а не ампутируют. Последнее является долей людей, а не тех, кто добровольно занимает место телят и свиней, подписывая документы. Юрий Михайлович опускает голову. Он не желает видеть то, как его сына накачивают наркотиками до безобразного состояния, как он глядит на руки в тонких резиновых перчатках с восхищением, как он нетерпеливо ёрзает, ожидая, когда скальпель вонзится в кожу и начнёт резать мясо. Нет, нет, нет... Это омерзительно. В сто раз хуже «нетрадиционной» ориентации. Уж лучше бы Миша просто спал со старым извращенцем. Хотя... Сейчас сложно сказать, что было бы лучше, потому что в обоих случаях от позора семье Горшенёвых никогда не отмыться. Правда, голова в конце концов поднимается, а глаза не сводятся с происходящего на экране. Наверное, всему виной чёртово больное любопытство, пропитанное гнилью и отчаянием. Всё же больно смотреть, как родного сына превращают в инвалида, но не смотреть по-настоящему невозможно, а ещё невыносимо. Ноги и руки Миши зафиксированы ремнями. Сам он тяжело дышит и хлопает глазами. С его губ срывается радостное «наконец-то» Скальпель проникает в ногу легко, словно в подтаявшее масло. Кровь тут же начинает течь обильным ручьём. А стонов боли или попыток остановить происходящее не следует. Нога тоже не дрожит. Мясо всё режут и режут, кровь всё течёт и течёт, а кость делается все заметнее и заметнее. Она не полностью белая, а какая-то слегка желтоватая. Наверное, так кажется из-за желтоватого освещения лампы. Она придаёт происходящему самые отвратительные оттенку, которые ни капли не смутили ни хирурга, ни его «пациента». Тот внимательно наблюдает за тем, как ловко-ловко двигаются руки Андрея Князева, и мягко улыбается. Лицо принимает умиротворённое выражение, словно именно в ноге сосредоточен корень проблем, словно отрезанная конечность поможет сбежать от серой жизни, словно именно в процессе сосредоточено счастье. Кость пилят с противным звуком. Именно он заставляет Мишу поморщится. Он не говорит. Но пытается освободить руки от ремней, чтобы заткнуть уши. Ответом служит недовольное хмыканье Андрея Князева. Он злится, потому что ему мешают. А Миша бурчит короткое «прости» и успокаивается. Не успокаивается его отец. Тошнота подступает к горлу, застревает там огромным комом и отказывается выходить. По телу пробегает неприятная дрожь, смешанная с холодом. Он царствует в суде, несмотря на то, что за окном нещадно палит августовское солнце. Вот бы оно сжарило Юрия Михайловича, чтобы ему не пришлось вспоминать эти записи и счастливое умиротворённое лицо сына на них. Он толком не реагирует даже на наложение швов. Они выходят красивыми: у Андрея Князева «лёгкая рука», наученная опытом. Он – Андрей Князев – знает, как правильно резать и шить. Он, вроде как, оперировал людей на Чеченской войне. Наверное, именно она пошатнула в нём что-то разумное, сломала границы морали и создало в нём монстра. Но разве он монстр? Он вполне по-человечески обходится со своим «скотом» и толком не причиняет боли. И операцию он проводил не пять-семь минут, а добрые два часа. Это просто Юрию Михайловичу кажется, что всё длилось преступно быстро. На деле, Андрей Князев справился со своей работой в несколько раз лучше, чем многие врачи в больнице. Наверное, он и должный уход обеспечивал Мише, пока от него ничего не осталось. В суде тихо. Многие считают секунды до завершения записи. Юрий Михайлович пребывает в их числе. Он жаждет поскорее покинуть здание суда, выкурить пачку сигарет и пройтись по набережной несколько километров, чтобы забыться и не осознавать то, что маньяк-каннибал позаботился о Мише за жалкие две недели намного лучше, чем родной отец. Он сейчас как через огромную толщу воды лицезреет то, как Андрей Князев бережно укладывает «своего телёнка» в кровать, а сам идёт на кухню, где начинает срезать с ноги мясо. Оно «отпадает» от кости достаточно легко. Андрей Князев умело орудует ножом и умудряется что-то напевать себе под нос. – Ели мясо мужики, пивом запивали! – Мурлыкает Андрей Князев, не отрываясь от своего занятия. – Правда вкусная она?! Думать о вкусе человеческого мяса одновременно противно и интересно. Говорят – оно немного напоминает свинину, но менее жирную. Чего-чего, а жира в Мише никогда толком и не было да и мяса тоже, о чём свидетельствуют жалкие отрезанные куски. Вряд ли ими можно было наестся, но это всё равно удалось. Дальше запись смотрится странно: мозг воспринимает её то как слишком быструю, то, наоборот, чересчур медленную. Да и скучно наблюдать процесс приготовления макарон по-флотски. Но и тошнота никуда не уходит. Суд оглушает звук урчания живота Андрея Князева. Все смотрят на него, он не сводит взгляда с записи и исходит слюной. Он голоден, он мечтает снова вкусить мясо того «телёнка», что так отчаянно жаждал его. – Вам стоило попробовать его мясо, оно незабываемое на вкус! Жаль, что вы, товарищ Горшенёв, даже смотреть на него не стали. Вы не представляете, как много потеряли! – скрипучим голос глаголит Андрей Князев. Ему не отвечают. Юрий Михайлович не может открыть рот, ведь иначе из глотки выльется рвота, а из глаз брызнут горькие слёзы. Необходимо молчать и убеждать себя в том, что родным сыном Миша никогда не был, что он простой мальчишка из чужой неблагополучной семьи. Так проще, так повышается шанс не впасть в истерику. Её нет у Миши, поедающего собственную ногу, чьи куски представлены в виде фарша в макаронах. Они смакуются двумя людьми, изредка переглядывающимися друг с другом с улыбками на лицах. – По-прежнему уверен, что не хочешь к родителям? Это точно последний шанс, потому что дальше ты банально передвигаться не сможешь, – в очередной раз заводит шарманку Андрей Князев. – Я просто не хочу становиться убийцей, понимаешь? Мне важно, чтобы ты трезво понимал, на что согласился. – Да понимаю я, понимаю... Я просто хочу правильно уйти, вот, чтобы не просто тупо вены вскрыть, а чтобы сделать хоть что-то хорошее в жизни и не позориться перед смертью, – рука, держащая вилку начинает дрожать. – Я все восемнадцать лет проебал на то, чтобы понравиться отцу, этому ссанному куску дерьма, – голос делается выше. – Вот ты предлагаешь мне вернуться к родителям. А это всё равно, что вернуть кота живодёрам ебанным. Мой папаша только и может, что орать и размахивать ремнём, сука ссанная, блять... Исполосовал меня так, что я похож на чёрт знает кого! Думаешь – синяки у меня, потому что я ночами со скинхедами пизжусь? Нихуя! Это моему дорогому папаше не понравилось, что я не так, сука, сел. По-пидорски я сижу, по-пидорски говорю, по-пидорски живу. Я пидор для него, а не сын. Позор ссанный! – руки дрожат ещё больше, от чего вилка постукивает по тарелке. – Он пытается из меня тягу к мужикам выбить, говорит, что это для моего же блага... Долбаёб конченный, он просто бесится, что проебался в одном единственном деле – моём воспитании, а признать это не может. Ему намного легче обвинить меня в том, что я о хуе в заднице мечтаю, чем сказать: «Дорогие люди, я долбаёб, который не может говорить и просто пиздит своих детей и ненавидит их. Я пизжу вам, что люблю их, а на деле, сука, ненавижу и жду, когда старший сдохнет от СПИДА, а младший поедет кукухой. Возьмёт нож и пережет мне и моей жене горло, потому что я его затрахал вечными придирками и подозрениями в пидорстве. Самый главный пидор тут я!» – Значит, ты всё-таки просто хочешь отомстить отцу, показать ему, кого он потерял? – Хмурит брови Андрей Князев, заметно напрягаясь. У одного человека в зале суда на мгновение перестаёт биться сердце. Оно замирает, лёгкие перестаёт работать, лишая тело кислорода. Юрий Михайлович не моргает, слушает монолог сына и старается не разрыдаться. Оправдать себя не получается: ну не сделал он ничего хорошего для Миши и просто подтолкнул его к самому извращённому способу покончить собой. Вбить ремнём удалось не послушание, а отчаянное железобетонное желание умереть любыми способами и не сдаваться, пока этого не произойдёт. – Андрей, мне глубоко похуй на чувства этого еблана. Я просто хочу сдохнуть и принести при этом пользу... Вот, я как-то вены попытался вскрыть, потому что отец избил меня после того, как увидел, что я с пацаном курю. Этот еблан обвинил меня в сексе, избил ссанным ремнём и отправил в ванную отмывать слёзы. Вот, накрыло меня, понимаешь, да? Стало так тошно и грустно, что я взял лезвие и захуярил им по венам. Кровищи было много, а дома меня опять избили и обвинили в том, что я эгоист ебанный, умираю просто так, – короткая пауза. – И понял тогда, что хочу умереть не просто так, а ради чего-то. Потом твоё объявление нашёл, позвонил, а дальше ты знаешь, – Миша кусает щеку изнутри. – Андрей, мне правда важно, чтобы моя смерть хоть что-то принесла... Вот тебя она накормит, а я просто перестану существовать и не буду больше мучаться из-за желания трахнуть мужика. Поверь – я сделал всё, ёмаё, чтобы мой папаша нихуя не узнал! Спрятал записку об уходе в книгах и не сказал куда иду. Вряд ли этот жирный еблан будет меня искать. Он нажрётся и отметит уход сына-пидора... А вот ты... – Миша шмыгает носом. – Меня никогда пидором не называл и не ударил ни разу... Со мной хорошо обращаешься, будто я нормальный человек, а не ошибка суки-природы. Во рту «еблана» появляется металлический привкус криви. Зубы разгрызли щеку и коснулись друг друга. Глаза застилает тонкая пелена слёз, обжигающих белки глаз. Из горла рвётся вой и проклятия. Не Андрей Князев тут убийца, а сам Юрий Михайлович, превративший человека в существо, ищущее «полезной смерти». Ну не может она быть таковой. Но обратное вбил тяжёлый военный ремень в голову мальчишки. – Ну какая же ты ошибка природы, ёжик? – Андрей Князев смягчается, укладывает ладонь поверх чужой дрожащей. – Не стоит называть себя так и-за конченного садиста, слышишь? Ты хороший парень, и твоя смерть точно не будет напрасной. Не переживай, ёжик, ты умрёшь правильно, ты больше не будешь страдать. Сердце пропускает несколько ударов. – Спасибо, Андрей, – Миша вытирает другой рукой слёзы. – Я так рад... Прошу только, скажи, что любишь меня. Я знаю, что это не так, но я очень хочу поверить в обратное... Я хочу умирать, веря, что меня хотя бы один человек любит. – Я люблю тебя, – Андрей Князев целует Мишу в щёку. – Ты хороший парень, Миша, и я тебя очень люблю. – Спасибо, – коротко благодарит он, блаженно улыбаясь. Юрий Михайлович не выдерживает. Внутри него что-то ломается, и он начинает рыдать, закрыв лицо руками. Он «складывается» пополам и беззвучно ревёт, слушая, как его сын буквально умоляет полюбить его, находясь в тёплых объятиях своего убийцы (или же всё-таки спасителя?). Он сумел выстроить доверие с Мишей буквально за четыре месяца, а Юрий Михайлович не смог этого сделать за восемнадцать лет.***