Синева

      Великая Четвёртая Война подошла к концу среди призраков: радостное событие, слышала она отовсюду. Все кланялись победителям, простирали к ним руки, и застывшие на полувздохе груди распирало от счастья; потом они неистово аплодировали, скандировали, плакали; танцем плыли по ветру звуки. Наконец-то настала их весна! В войнах гибли люди; скукожившиеся алые точки на земле, они выцветали и таяли под дождями — от многих остался лишь пепел, дрожащий под куполом неба, процессы которого были практически неизменны: солнце вставало, засыпало, возвращалось, его сияние лилось с зенита, даря обещание, и от этого всегда расцветала надежда на будущее. Помни — лидер всегда думает о всеобщем благе, говорила ей мать; и она стойко держалась. Всё случилось, но, подобно несгибаемым скалам, её дух выстоял, выдержал обрушившиеся штормы. Шиноби и должен быть таким: человеком, способным претерпеть любые лишения и не дать своему духу угаснуть. Это было слишком... Тишина ширилась — её взгляд скользнул по огромной полосе озера, синего днём, ночью же — чёрного, усеянного яркими и беспокойными светлячками. Сегодня вечером она была одета в белое, как и в большинство вечеров. Ей нравился этот цвет. Она не знала почему. Ветер подхватил ткань подола, и та захлопала, взвилась, как большой парус. Звёзды улеглись одна за другой, спрятав глаза за покровом тьмы. На что же оставалось взирать здесь теперь, кроме как на насекомых, пылающих на помрачневшей от ярости ткани? Она отвернулась и ступила обратно в лес, менее тихий из-за празднования окончания Войны — оно всё никак не прекращалось... Она тихо шла по каменной тропинке, потрескавшейся под натиском природы. Тропа вывела её на поляну, где грудились бесчисленные палатки, расположившиеся среди покатых склонов холмов, над которыми стоял такой густой туман, что едва можно было разглядеть растительность. Все стояли на улице, тесно прижавшись друг к другу, как праздничные игрушки, раскрашенные в самые яркие цвета. В свете фонарей мало что было заметно, и забывались очертания лиц, тел, конечностей, на которые фонари проливали самые резкие и уродливые цвета. Она не стала останавливаться здесь, а направилась на восток, к своему новому дому. Голоса долетали до неё на огромной скорости, затем затухали, пока... пока окончательно не пропали у священных скал, стоящих пред тенями и призраками, выпущенными на ночь. Тишина этого леса, нарушаемая шелестом, что таился в его ветвях, не дарила успокоение. То и дело худые, бледные, с россыпью пылинок-веснушек на костяшках руки выныривали из темноты рукавов и возвращалась обратно, будто силясь дотянуться до робких ореолов фонарей, и их дрожь не могла скрыть никакая листва. Отблески тусклого света старых фонарей пробивались и из-под закрытых ворот, на которых вместе с запустением повисли нетронутые церемониальные цветы, походящие на спящих мертвецов. Извиваясь и закручивая павшую листву, ветер беззвучно струился по этим тропинкам, этим жилам, грозившим оборваться прямо у неё под ногами. Она не остановилась, почувствовав за спиной призрака, — она никогда не останавливалась. Ночью дома становились ещё безмолвнее: утром было так же тихо. Могилы — да, она сравнивала их все с могилами. Люди молились у могил своих родственников, но не вынашивали намерение погрузиться в землю и лечь рядом с ними, погибнуть вместе с ними, воскреснуть вместе с ними в другой жизни, не прожив этой. Она не знала, как это ощущал он... Она не остановилась, чтобы взглянуть на них, вознести им молитву. Их сердца и глаза, как двери и окна, были закрыты навечно — отметины на деревне, не запятнавшие ни единого сердца, кроме его. Чернила ночи иссякли, но его чернила были свежими и текли каждую ночь, каждое мгновение... он пел невоспетое, не размыкая губ. Дом, что был самым неосвещённым, самым тёмным, манил; она вошла и осмотрелась, не отыскав никакого света, кроме единственного размытого лучика, бьющего из угла дальней комнаты, прерывистой тусклой дорожкой сквозь дразнящий чёрный, который был в большинстве. Ей показалось, что она видит пятна, тени, пылающие на полу, как живые люди, которые всё никак не сгорали, чтобы наконец обрести покой. Дом никого не освобождал: он лишь взял новых пленников... Она нерешительно открыла дверь. Скажет ли он на то, что она вернулась домой поздно, что жена не должна так себя вести? Дом предал её прежде, чем она успела заговорить; и это был не старый скрипучий механизм страха, который можно приспособить для новых целей. Нога её задрожала, и она остановилась, ожидая выговора, которого не последовало. Что ей оставалось почувствовать? Довольство? Облегчение? Радость? В свете, отбрасывавшем счастливую тень на стену, у низкого столика спиной к ней сидел он. Она приблизилась и села напротив, чтобы понаблюдать. Он писал — писал часто — на свитке белее камелии. Он окунул кисть в баночку с чёрными чернилами и к свисающей линии добавил витую петлю ещё одной буквы. Послание? Кому? У него никого не было... никого не осталось... Она хотела заговорить, но не знала, понравится ли ему, что его занятие прервали, поэтому созерцала его, его яркую, как снег, кожу, его небрежную красоту, его неумолимое молчание, которое бессмертным высказыванием повисло меж их языков, требуя слов, дабы соединить два края этой пропасти. Молчаливый — он был облачён в традиционную одежду Учиха, и жёсткие волосы свободно спадали ему на шею. За ушами у него заметно скопился пот; каждая прядь обвилась тонкими капельками, сверкающими серебром. Странно, подумала Хината. Неужели после всех своих триумфов он снова стал мишенью для провокаций Листа, который однажды покинул? Однако по возвращении он избрал удел изгоя. Он писал и переписывал строки, делая каждую настолько безупречной и понятной, насколько мог. Что бы ни было у него на уме, он облёк это в слова, собрал свои яростные эмоции в свиток, который принял на себя его дремлющий гнев строками, куда менее хаотичными, чем он сам. Ветер снаружи колотил в окна кулаками своих многочисленных рук; но внутри будто оставался лишь он, постоянный в своей задаче — о Хинате почти забыли... Он отверг женщин, которые добивались его, отверг ту, которая желала его больше всего. Хината не думала, что он ненавидел Сакуру; он просто никогда не любил её так, как ей хотелось. День за днём, ночь за ночью она приходила к нему с мольбой освободить женщину, которую он взял в жёны; он был непоколебим. Она рыдала под дверью: он не впускал её. Его ответ был тем же, тон — столь же безэмоциональным: спокойный отказ... Почему я? — часто спрашивала себя Хината, но знала, что он не ответит... Часто он говорил плачущей Сакуре, что в любви ей можно доверять не больше, чем ребёнку в Кин-дзюцу, что она наивна, что она должна двигаться вперёд, потому что он делает то же самое. Хината знала, что это ложь, потому что он существовал между призраками прошлого и будущего, замерев в одной точке; его тело — пограничное пространство, застрявшее между двумя неизменными мирами. Воспоминания не успевали за ней: тела гнались за похотью, порывом, обещанием; реальность чередовалась с грёзами, и всё же она оставалась в ловушке его мира, ощущала на себе влияние его сонного безумия, что балансировало между уверенностью и неуверенностью. Учиха Саске. Он был молод, силён, очень красив, безмерно талантлив — одержим, безнадёжен. Он был практически полной противоположностью Наруто, её возлюбленного. Он не боялся врагов и не боялся их копить. Он всегда пребывал где-то в себе, молчал, пока дождь, подобно музыке, ломался и оплакивал заключительные строки бури — каждый день и каждую ночь. Хината не ожидала, что в первую брачную ночь он изуродует её шею укусами, но и подумать не могла, что он вообще не приблизится к ней. Он выбрал компанию пустой комнаты и провёл всю ночь в одиночестве. Она горько плакала, вспоминая слова Наруто у озера, каждое из которых было подобно стреле, вонзившейся в тело. Он тоже отверг её и женился на женщине, которую Саске ни разу не обнял. Ночами он часто уединялся в своей комнате, в окно которой глядела луна, и так и оставался под её чарами, как младенец, околдованный блестящими игрушками. Наруто сказал ей, что Саске стал похож на своего старшего брата, но Хината совсем не знала Итачи, чтобы сказать наверняка, хотя его страстные кошмары о нём её пугали. Он убил свою семью — за что Саске мог его любить? Но были и ночи, когда он лежал на ней, скользя меж её разведённых бёдер. Он был силён, держался так долго, что она утомлялась; Хината не могла сказать, что ненавидела этот процесс, ощущение его толщины внутри себя — нет, это было единственным, чего она с нетерпением ждала ночами, единственным, в чём она находила радость. Если он не приходил, она грустила и ложилась спать без подушки. Поначалу было больно; вскоре его толчки стали чем-то сродни гипнозу для её тела. По нему нельзя было сказать, что он знал много женщин — быть может, он не знал ни одной. Он будто держал пост несколько дней и нарушал его только после того, как из-за завесы к нему приходило откровение, что он волен соединиться с ней, насладиться ею. Когда рассвет становился глубоким, а не синим, он покидал дом и уходил куда-то. Он никогда не говорил ей, куда, а она никогда не спрашивала. Шли дни...