Синева

      Ночью дверь его комнаты была распахнута настежь: огонь погас, и пришлось вмешаться луне, заполнить пустоты, осветить тёмные пространства. Огоньки нитями капали на неё один за другим, и Хината попыталась, по-настоящему попыталась вовлечь его в глубокий поцелуй. Но он был неуловим, пока древний ритуал выполнялся словно сам по себе — будто рутинный процесс. Прижимаясь телом к ​​телу, он совершал безумные движения. Не в силах сдержать свою низменную натуру, со влажными шлепками впечатывался в неё бёдрами, и от этого Хината чувствовала странное покалывание во всём теле. Происходящее не вызывало в ней неприятия; её похоть было легче удовлетворить, чем его. Она вспыхивала при виде него, будто выступающая сыпь, и временами ей хотелось, чтобы он был менее далёк от неё. (Она не осталась равнодушной к его физиономии.) Он не собирался открываться, поэтому Хината чувствовала себя юной любовницей, очарованной новизной изменения плоти, которая прокралась в его комнату из леса, приставив лестницу к окну. Разве не так пишутся все любовные истории? Она цеплялась за него, пытаясь вовлечь в поцелуй, но в итоге сдавшись, уткнулась носом во впадину между его шеей и плечом. Одежда липла к покрытой потом коже, от диких ударов сердца трепетали вены. Из любопытства он распахнул только верх её кимоно, но у себя освободил лишь ту часть, которая была необходима; он не потрудился обнажиться — он никогда этого не делал. Стоило его чреслам шевельнуться, они в мгновение изменяли форму, становясь толще и длиннее, причиняя боль, пока у него не оставалось иного выбора, кроме как двигаться в ней. И это продолжалось, и продолжалось, и продолжалось, пока она не устала от вибраций, которыми он сотрясал её тело. Его движения стали быстрее и глубже, и она поняла, что он близок; Хината поощрила это, обхватив его ногой; его орган пульсировал, погружаясь в неё, а таз быстро ударялся о её припухлость в ритме, который ускорялся с каждой секундой. Тяжесть, затопляющая её нижнюю половину, ослабла, и на мгновение её таз приподнялся над кроватью. Он навалился на неё снова, и она опустилась обратно вместе с ним, наблюдая за тем, как его орган трётся о её живот, истекая семенем белее бледной цубаки. Быстро вздохнув, он скатился с неё на кровать, которая была такой же мокрой, как их тела. В воздухе витал его запах: острый, чуть горьковатый, но не неприятный. Он смежил веки, открыл их и посмотрел вверх на мерцающие серебряные блики, которые текли сквозь потолок ломанными эллипсами, и на его лице, как всегда, появилось что-то вроде отвращения. Хината ничего не сказала на это, лишь перевернулась на бок, свернулась калачиком, и через несколько мгновений сон одолел её… Она проснулась ночью; её разбудил, безжалостно выбросил из мира грёз странный звук, исходивший от него. Что это было? Тихий всхлип? Болезненный стон? Резкий вздох? Она не могла разобрать, потому что в сознании всё ещё танцевал обнажённый сон, она ещё находилась в его власти. Она услышала, как он зашевелился и через мгновение уже был на ногах. Босой, он пересёк комнату и вышел в сад… Он не клал в саду новых камней — там остались только старые, изъеденные природными процессами памятники, наделённые воспоминаниями. Хината села, запахнула кимоно от шеи до пят, потому что воздух наполнился пронизывающим холодом. Он могучими шагами мерил пространство между двух фонарей, почти взволнованный. Под светом полной луны он казался обезумевшим, будто его личность поразил недуг, который Хината не могла распознать. Она поднялась, подошла к открытой двери, ощутив, как кожи грубо коснулся воздух. Подняв глаза, она отыскала спрятавшееся в сгустившихся облаках светило. Она вышла, и холод пробрал её от стоп до самых костей. Снаружи ей не удалось разглядеть многих очертаний за искривлёнными ветвями деревьев; дома так плотно жались друг к другу — размытый ряд под огромной тенью. Саске замер, вперив взгляд на заросшее цветами пространство около фонаря, где бактерии, грибы и мох занимались разложением. Была ли это могила, в которую бессердечно сгребли кости его родственников? Хината остановилась рядом с ним; он молчал, она не задавала вопросов. Он вдруг наморщил нос, принюхался, и его глаза сощурились пугающими алыми пустотами, осветившими бледное лицо. Красный вспыхнул и погас, и он несколько раз провёл пальцами по голове, словно желая привести в порядок свои спутанные волосы. Рот его приоткрылся, и похожий на туман густой морозный вздох сорвался с его губ; теперь он смотрел вверх, потерянный, полусонный. Шаринган появлялся и исчезал, словно заживающая рана. Озадаченная, Хината не знала, что делать. Ему было больно? Она потянулась, обхватив его за руку; он плохо воспринял её жест. Почти сразу же он отдёрнул руку и прошипел: «Оставь меня в покое!» вместо ответа. Он не казался рассерженным, лишь глубоко встревоженным. Лицо его было обращено к луне со странным выражением, как будто она не была желанной гостьей в его снах наяву. Отпрянув, Хината заметила, как он сжал кулаки, выпятил подбородок и опустил плечи, стараясь устоять под белыми волнами, которые тяжёлыми потоками обрушивались на него сейчас. Хината отошла к двери и обернулась. Он всё так же стоял там, где она его оставила, но вдруг усмехнулся, наклонился, поднял камешек и швырнул его по широкой дуге. Тот приземлился снаружи и издал звук, довольно резкий, чтобы нарушить стоящую здесь мёртвую тишину. Ночь становилась холоднее, ветер свирепее, а Саске шептал, вытянувшись, как существо одновременно реальное и нереальное, о сценах, выбитых между линиями швов его деревни. Дикий — неукротимый — Хината не знала, как до него достучаться...

***

Ей приходилось отказываться от мыслей о нём, коих у неё было в избытке, в каждую секунду, когда она думала, что может подойти к нему открыто. Это было нелегко: он редко говорил; он никогда не улыбался; он держался особняком. Скажи Хината, что они живут как незнакомцы, это было бы не менее правдиво. Она хотела узнать его, но он ей не позволял. Он был молодым мужчиной, которому предписывались человеческие чувства и речь, но он не желал использовать их — не перед ней. Утро выдалось более тихим, чем ночь. Так ей показалось, потому что ночами (некоторыми ночами) она могла глубоко вдыхать мускусный запах, струившийся из его пор, наслаждаться им и его дыханием над ухом. Именно его шум, исходивший из глубин костей и плоти, отягощал атмосферу, и в его компании забывалось всё остальное, что было угнетающим. Теперь они сидели в тишине по обе стороны низкого столика. Он снял пропитавшуюся потом ночную одежду, сменив на новую. Высокий ворот был натянут на его подбородок, будто для защиты от холода; но снаружи сияло солнце, это было заметно по тому, что глубокие оттенки превратились в более светлые тона, характеризующиеся резкими жёлтыми вспышками, которые растекались по горизонту и становились ещё резче ближе к вершине дуги, разделяющей небо. Это было прекрасное утро! Хината спросила его, что он будет делать сегодня, он уклонился от ответа и ничего не рассказал ей о предстоящем дне. Он не питал к ней никакой враждебности, она была уверена в этом, и всё же его отстранённость начинала её беспокоить. Не говоря ни слова, он встал и подошёл к двери, которую всегда держал открытой, словно ожидал, что кто-то заблудший войдёт в неё, чтобы найти и встретиться с ним... Она последовала за ним, но остановилась у двери, наблюдая, как он выходит через ворота, и не сделала ни движения, чтобы остановить его; и через мгновение он исчез в ярком солнечном свете, который рассеял серый мрак. Хината продолжала стоять так, устремив взгляд на опустевший двор, не отвлекаясь на жёлтые цветы, проросшие сквозь опавшую листву у тропинки. Они танцевали от радости — она была в отчаянии... Прошёл день; сгустился алый; наступила ночь — она лежала одна в его постели. Шли часы, но он так и не вернулся в свой дом — в этот дом. Дверь всё ещё была открыта — ему не нравилось её закрывать, поэтому в его отсутствие она оставалась верна данному ему обещанию. Луна скрывалась за красотами природы; сегодня вечером грозил пролиться дождь. Хината не знала, хлынет ли он из сердца бури, неся миру её шум и ярость — она не была хороша в таких вещах. Скользящие по краям мебели тени капали, как его чернила, тёмные и унылые. Время утекало, и когда ночь углубилась в своё путешествие, Хината уже ничего не могла разглядеть без использования предела родословной. Она смирилась с мыслью, что не может понять всего о нём — пока. На последней мысли, даровавшей ей душевное спокойствие, она отвела взгляд от серого дверного проёма и уснула... Её разбудил пронзивший до костей звук. Испугавшись, она дрожа села, и тело её запротестовало от внезапного нападения на чувства, которые несколько часов находились в покое. Кап-кап-кап — слышалось с улицы. За окном шёл дождь, его капли сверкали, словно жемчуг, в отблесках фонарей. Вспыхнул свет — последовал гром, — и она наклонилась вперёд и свернулась калачиком, чтобы заглушить влажный звук, который разнёсся по комнате, разбившись вдребезги, как цветные тона на стыке дня и ночи. Тени на мгновение раскололись и снова слились воедино, благодаря прочным чёрным нитям швов. Когда звон, рокот и треск прекратились, а после стихли до спокойного перестука капель, Хината села, и холодный ветерок коснулся её лица. Взошла луна, улыбаясь сквозь мерцающие хрустальные ручейки, стекающие с черепицы крыши. Перезвон дождя, капающего на камни за окном, не прекращался. Надвигался ливень: близилась новая гроза. Место у широко распахнутой двери заливал свет, белый от луны и жёлтый от щели в двери, отгородившей хозяина от разгневанных теней. Он вернулся, пока она спала? Почему он не разбудил её? Хинате хотелось улыбнуться, но ей было слишком любопытно заглянуть в его жизнь, которой он не хотел с ней делиться и о которой она не знала. Откинув какэбутон, Хината поднялась, не обращая внимания на пот, покрывавший тело видимым слоем. На неё налетел ветер, и очертания груди и бёдер обрисовал материал ночного кимоно, сотканного из лёгкого шелка. Остановившись у двери, она взялась за ручку и заглянула внутрь, туда, где свет от лампы освещал прозрачные флаконы с кистями и чернилами, и его бледное лицо со шрамом, пересекающим глаз и опускающимся вдоль носа. Он сидел у открытого деревянного сундука и копался в одежде. Хината не понимала, но смотрела, загипнотизированная тем, как его рот и глаза светились под струящимся светом, едва ли не переливаясь розовым оттенком, будто румяна. Потерянный в своём мирке, он не заметил её и вытащил чёрную рубашку с высоким воротником, мало чем отличавшуюся от его собственной, и долго и пристально разглядывал её. Будто у одержимого, его лицо, на котором мягко отражались эмоции, сменило выражение сперва на замешательство, затем на изумление, а после на что-то ещё, чего ей было не понять. Вспыхнул шаринган, суровый и яркий на его лице, обрамлённом чёрными прядями. Затем он поднёс нос к воздуху, в который ткань испускала свои давние скрытые ароматы, и его глаза закрылись, а с лица сошла вся краска. Он прижал рубашку к лицу и так и держал её, и плечи его поникли и задрожали, и он сидел, сгорбившись, на свету; и, не желая сейчас подходить к нему, Хината смотрела, едва не покачиваясь на пятках, на то, как призрачно вздыхая он рыдал, уткнувшись в кусок старой ткани…