Понимание.

      Изана глазами в черноту впивается, в самые глаза заглядывает, блуждает во тьме чужой и ему не родной абсолютно.       Не родной.       Фраза эта кувалдой в голову бьёт каждый раз, стоит лишь вспомнить просто. Шиничиро ему не был никем. Никто из этой семьи не был ему никем. Всё одна лишь ложь и фальшь.       Смотрит внимательно, но глубоко не слишком заглядывая – потеряться брезгует. Именно брезгует, потому что в тьме своей собственной потерялся он давным давно и безвозвратно.       Только в отличие от Манджиро, тьмой этой он не отравлял никого, тем более близкого себе человека.       Всё что угодно бы сделал, лишь бы никогда вся эта тьма не вылилась на него, потоком в пучину безвозвратную снеся.       Сжимает щёки чужие, — мягкие, — переводя взгляд на губы, бантиком сложившиеся. Изана держит его грубо весьма — связанным, за щёки схватив и вверх голову его подняв.       Майки взглядом молнии метает, зубы сжимает, а узел разорвать не может — сил не хватает, верёвка, все, таки крепкая.       Сделать он ничего не может, кажется Курокава ему вещество какое-то вколол, а ведь это даже не из-за чёрных драконов!       Манджиро в глазах чужих видел — это обида, но обида за что?       Они даже то и не знакомы в жизни, однако то, каким взглядом впивается он в него дрожать заставляет, тьму внутри будоража.       Изана интересовался жизнь всю, с того момента самого — чем же Манджиро лучше него был?       Что такого было в нём, чего в Курокаве быть не могло?       Кровь родная, что по жилам струями бурными текла?       Так проблем Изана не видел никогда — выжал бы всё из мальчишки этого до капли до единой и себе бы вколол, так потихоньку, чтобы почувствовать. Быстро никогда ничего и не случается, тем более не что-то важное такое.       Такие дела медленно делаются, так же медленно, как и в беловолосом желание росло странное и навязчивое — боль причинить ему. Никогда не хотел он боль Шиничиро доставлять, никогда не хотел, не хотел, но мысль эта в голову врезалась в день в тот же, как и осознание.       Он никто.                   Для него, для них, никто.                               В голове мысль резкая, мысль странная.       Как его понять, как узнать, не попробовав на вкус, не ощутив во всей красе?       Изана на корточки опускается, чтобы на уровне глаз быть одном. Вспоминается невольно, что ведь день рождения у него сегодня.       Вспоминает, что ему исполняется кажется семнадцать? Или пока только шестнадцать?       Он не помнит, надо будет спросить у Какучё.       Он целует резво и грубо, давя на горло чужое, чтобы не думал даже вырваться, языком по дёснам проводит и во рту чужом хозяйничает по-свойски очень.       Противно, противно, противно.       В горле комом тошнота стоит.       Ему противно от существа Манджиро всего, ему противно от тьмы в глазах плещущейся и отравляющей вокруг всё.              Он отравил и Шиничиро тьмой этой мерзкой, уверен был в этом.              От губ отрывается чужих и ниже сползает, к шее тянется чужой, коже детской совсем ещё, нежной.       Может, старшему Сано нравилась внешность Майки?       Но что в нём такого, чего в Изане нет?       Следы багровые на шее и ключицах остаются. У Изаны точно также.       Блондин же нет, не просто сидит, а барахтается да дёргается, в попытках отпихнуть от себя оппонента. Но увы, с руками связанными, да и ногами это не то чтобы возможно в принципе.       Пытается, ещё, ещё разочек.       Изана не бьёт, не хочет.       Ему брезгливо к Манджиро в принципе прикасаться, противно и неприятно.       Он весь для Курокавы противным и неприятным был, неказистым и страшным, неправильным как будто бы.       Изана тоже неправильный, но по причинам другим совершенно.       Майки мог быть правильным, а у Изаны возможность эту из рук вырвали резко и без предупреждения, пощёчину жужжащую на щеке оставив.       Курокава отходит от него, в глаза и зрачки глядит, не бегающие даже, только лишь оглядывая с шоком его, даже смотреть не хочет.       Наклоняется и развязывает его.       Руками старается не касаться, будто бы и вправду противно ему от этого, будто коснется и обожжётся тьмой чужой, чуждой ему совершенно.       — Никому ни слова.       И Манджиро не скажет никому и никогда.       Не понимает потому что, встает лишь, на ногах гнущихся чуть, с чёлкой в глаза лезущей и из комнаты тёмной выходит.       А потом и из помещения всего, на улице застывает и в небо смотрит.              Осень скоро, холодно уже.       И думает о том, что он испачкал форму Тосвы в крови — ребята не обрадуются.       Что вообще произошло, кто этот чертов Курокава Изана и что он вообще творил!?       На губах остался привкус кофе.       Хочется выблевать всё, что он сегодня вообще ел.       Он не понял ни того, кто такой Изана, ни того, чего тот от него хотел, с недовольством по укусам проводил, свежим, багровым, ярким-ярким.       Капелька крови.       Прохладно.       Противно.