То, что никогда не будет рассказано.
Глава 1: Когда мы были младше.
Чтобы занять время, ты рассказывал ему бессмысленные каламбуры. — Эй, Сай, как ты зовёшь глухую собаку? — Он, уже ухмыляясь в предвкушении продолжения, перевел взгляд на тебя и пожал плечами. — Понятия не имею. Шутки насчёт собак нравились ему больше всего. Должно быть, он затаил обиду после того раза, как какая-то мелкая шавка набросилась на него и ему пришлось пройти через уколы от бешенства. Тебе в принципе было все равно на собак, но любой его враг это твой враг, даже если это соседская чихуахуа смехотворных размеров с поредевшей серой шерстью и зовут её мистер Пузырик. Усмешка сама расползлась по твоему лицу когда ты повернулся к нему. — Зови как хочешь, она же ни черта не слышит. И он засмеялся. Это было в день, когда от палящего зноя в середине августа спасал только ветерок. Мягкий и слегка вязкий из-за жары, но достаточный для того, чтобы немного облегчить ощущение пребывание на солнце и взъерошить его волосы. Где-то в небе летали самолеты, а неподалеку на площадке за деревьями смеялись и веселились дети. Всё это казалось спокойным и даже умиротворяющим, полная противоположность атмосфере, которая ждала тебя в доме твоего отца. Ты не мог назвать это домом даже если бы очень сильно этого хотел. Там не было ничего, что обычно находится у подростка в комнате за исключением пары мелких подарков от Саймона. И то, даже их надо было хранить вдалеке от глаз твоей мачехи. Если она узнает, сразу же начнутся расспросы: Где ты это взял, с кем ты опять шатался и почему ты вообще прячешь их? Снова ты бы стал мелким воришкой в её глазах, оборванцем, который непременно закончит как папаша — с бутылкой дешевого пойла в руках. Наиболее близкое к термину «дом» сидит прямо сейчас рядом с тобой на школьном пиджаке. Его подбородок запрокинут к чистому небу, а его ладони уперты в колючую ткань, чтобы не запачкать их травой. Он смотрит в небо, наслаждаясь безоблачной погодой и прислушиваясь к редкому чириканью птиц. — Эти сороки совсем не затыкаются, — выдохнул он. Он повернул голову к тебе, ухмылка все еще была на его лице после твоей шутки. Его глаза, такие темные и теплые, что только от одного их вида румянец прилил к щекам. Это не осталось незамеченным и его ухмылка стала чем-то, что можно было назвать улыбкой. Правый уголок его рта медленно поднялся чуть выше чем левый и теперь было видно ямочку, которая так и просила в неё ткнуть. — Прямо как ты. — Да завали, шелупонь! — ты нахмурился и, отыгрывая обиду, шлепнул его по руке, тем самым провоцируя приступ неудержимого смеха. Саймон откинул голову и засмеялся так, что его плечи заходили ходуном. Не прошло и мгновения, как и ты подхватил, теперь оба вы сидели и заливисто гоготали в голос, почти так же, как те громкие дети на площадке. Ты успокоился только тогда, когда твое лицо уже болело от улыбки, а живот начало сводить судорогой. — А мне бабуля примету про них рассказывала, ну… — ты облокотился назад и закинул руки за голову. — Ну? — Там было что-то вроде: «Одна — горе, две — радость вскоре…» Смотря вверх ты заметил, что прямо над вами на ветке было гнездо. В нем мать кормила еще совсем бесперых и страшных птенцов. Они пищали на перебой, как будто бы каждый из них боялся остаться голодным. — Это всё? —Саймон, видя как ты отвлекся, напомнил о своём присутствии. Ты взглянул в его сторону и опять твои щеки предательски покраснели. — Нет, — ты свёл брови и возмущенно пробормотал, — но ты намеренно меня сбиваешь, так что хер тебе, а не продолжение. Лежа на траве вы продолжили пререкаться друг с другом до тех пор, пока взаимные подколы не закончились. Ты совсем не предал значения воцарившейся тишине до тех пор, пока писа выводка сороки не привлек твое внимание вновь. Обернувшись в сторону своего друга, чтобы все-таки продолжить рассказывать про оставшихся в присказке птиц, ты понял почему Саймон затих. Причиной его молчания оказалась не внезапно закончившаяся фантазия для придумывания новых шуток, а внезапно накатившая на него дремота. Светлые волосы спадали на его лоб и ты потянулся к нему, чтобы смахнуть непослушные пряди со лба спящего юноши. — Сороки точно могут подождать. Спи сладко, Сай. Прошло несколько лет и школьные дни сменились бесконечными лекциями в университете. Каждая из них была утомительнее другой, но учебу все так же скрашивал твой друг. Теперь вместо парка местом ваших встреч стал местный захудалый паб. Декабрьский мороз обжигал ваши носы и пальцы, вынуждая спрятать руки глубоко в карманах, по дороге к заветным пинтам. — Эй, — окликнул он тебя и дернул головой в сторону, указывая на сидевших на дереве птиц. Они сбились в небольшую стайку и, насупившись, жались друг к другу в поиске тепла, — А ты когда-нибудь рассказывал мне оставшуюся часть этой поговорки? Ты даже не сразу понял о чем он, но спустя пару минут понял, какую именно ‘“поговорку» он имел в виду. — Не, вроде нет, — ты окинул пернатых взглядом. Одна из птиц слетела с ветки и начала ковыряться в земле, отчаянно ища то ли зернышко, то ли очередную блестяшку. — Ну? На ходу ты закатил глаза. — Одна — горе… — Две — радость вскоре. Непроизвольно твои брови поднялись. Видимо у Саймона удивительно хорошая память, хотя раньше ты за ним этого не замечал. — Ты это каким образом вспомнил? — Всплыло в голове. Дальше что? — Три — жениться; четыре — мальчик родится. Он качнул головой и вдумчиво посмотрел на стайку. Вместе их как раз было четыре. — Думаешь у жены Томми будет парнишка? — Ну, со дня на день точно узнаешь, — ты подтолкнул его локтем и широко улыбнулся. — Ага, — он задумчиво кивнул в ответ. Через пару недель твой друг уже держал маленький сверток в руках. Улыбаясь он убаюкивал новорожденного мальчика. Видимо, птицы действительно никогда не лгут. Сквозь шум в ушах пробивался его голос. — Сорока, это Райли. Как слышно? — радио на твоем поясе шипело, а голова гудела от боли. Приходя в себя ты не заметил как Саймон оказался рядом и уже прижимал тебя к себе. Только тогда ты понял причину, по которой глаза было так тяжело удерживать открытыми, а дышать было так больно. Твои силы вытекали вместе с кровью от двух пулевых ранений где-то под ребрами. — У нас раненый, зовите блядского медика, быстро! — его голос был больше похож на рев чем на человеческую речь. Его лицо искривила злоба, ненависть и страх. Саймон отчаянно пытался зажать раны на твоем боку, пока другие солдаты отстреливались от батальона наступающего врага, — Только не закрывай глаза, я прошу тебя, — молил он. Никогда раньше ты не слышал столько отчаяния в его голосе. Ты выдавил усмешку, обмякая в теплых объятиях. Единственное, что удерживало тебя в сознании был адреналин, но его становилось все меньше и меньше, прямо как и крови в твоём теле. — А ты ещё меня громким называл, — ты видел, как на его глазах начали наворачиваться слезы, — Я еще живой, Сай, меня этой чепухой не возьмешь, ты же в курсе, да? Ты успокаивал своего друга и чувствовал как кровь заполняет рот, мешая говорить, но даже так ты не до конца понимал всю серьезность своего положения. Он прыснул и зажмурился. Слезы катились градом с его щек. Ты смотрел на него и думал, что если тебе все же суждено умереть, то пускай это произойдет когда он крепко держит тебя в своих руках. — Дубина, зачем ты рванул под огонь? — он ревел так, как будто подстрелили его, а не тебя. Ты хотел возразить — если бы ты этого не сделал, то эти пули бы попали в него, но попытку хоть что-то ответить подавил кашель. Говорить было тяжело, но ты через силу воли превозмог жгучую боль и все же смог подать голос. — Думал я упущу возможность получить парочку крутых шрамов? Пигалицы в Ливерпуле будут просто в восторге от вояки со следами от пуль. В ответ он только прижал ладони сильнее к твоим ранам. Его плечи сотрясались от того, что он пытался не разреветься. — Еще подцепим парочку вместе, да, Сай? — Побереги легкие и молчи, блять, Медика! Твои веки казались свинцовыми, удерживать их открытыми было все труднее. Он в панике оборачивался по сторонам, его глаза метались в попытке найти полевого врача где-то поблизости, но его нигде не было. Вряд ли он успеет до того, как ты истечешь кровью. Без тебя, ты мог поклясться, Саймон обязательно замкнется. Картина как он будет приходить на твою могилу, чтобы вылить на нее половину бутылки Джека Дэниелса, а потом выпить вторую в одиночестве стояла перед твоими глазами. Как он закрывается ото всех на вашей съемной квартирке, как раз за разом пропускает звонки от родных и просыпает приемы у психоаналитика. Как накапливается в раковине посуда, как он опять перестает спать без кошмаров и как он перестает есть до тех пор, пока не будет похож на ходячего мертвеца. Это разбивало сердце, но все равно, ты был уверен, что лучше ты, чем он. Бессвязные мысли прервало осознание — ты точно должен оставить хотя бы маленькое напоминание о себе, чтобы ему стало легче. — Пять — серебряный гроут, а шесть — золотой, — Он немного отстранился, чтобы посмотреть тебе в глаза. Должно быть, для него ты уже просто бредил от кровопотери. — Оставшаяся часть приметы про сорок. Которая… — Одна — горе, — ты сильнее сжимаешь его руку. — Две — радость вскоре, — его белые ресницы слиплись из-за слез. — Три — жениться… — Четыре — мальчик родится, — ты вспомнил, как Саймон морщит нос, когда он злится. Джозеф, его племянник, в будущем точно будет делать так же. Поскорее бы это увидеть. — Пять — серебряный гроут… — А шесть — золотой. — Он прижал тебя к себе еще сильнее. Казалось, что он пытался удержать в тебе жизнь и у него почти это получалось. Почти. — А семь — хранят то, что никогда не будет рассказано… Твой голос больше походил на хрип, а мысли в голове становились все более туманными и расплывчатыми. Тебе хотелось поцеловать его. Всегда хотелось, но понял ты это только сейчас. Ты моргнул, моргнул дважды, трижды и больше не смог открыть глаза. Тебя слишком сильно клонило в сон, чтобы открыть их еще раз. Если ты не проснешься, то он все равно будет в порядке. Он выкарабкается, как всегда, выкарабкивался. Да, он замыкался, да, мучился кошмарами, но справлялся. Саймон каждодневно боролся с демонами, порожденными его собственным родителем и всегда в той или иной степени одерживал победу над своими страхами. Ты всегда уважал это качество и знал, что рано или поздно он оправится и от твоей смерти. Внутри тебя все еще теплилась надежда на то, что все же не конец, что ты проснешься и снова увидишь его лицо. Сотрясаясь он срывал горло, ты чувствовал и слышал это даже сквозь затуманенный разум. Он не прекращал кричать, зовя врача, других солдатов — хоть кого-то кто мог бы помочь спасти тебя, а тебе хотелось отчитать его. Назвать придурком и сказать, что такими темпами он порвёт себе голосовые связки, но ты не мог. Наверное все таки действительно никогда больше не сможешь. Как оказалось, рано было говорить «никогда». Месяцы спустя ты стоял на его могиле. Только вот надгробие было не одно, а пять — на каждого члена его семьи. На камнях были высечены такие знакомые тебе имена: Саймон, Томми, Бэт, Джозеф и имя миссис Райли. Как тебе объяснили копы, пока ты валялся в коме, в семье твоего друга произошла трагедия. По их словам Саймон свихнулся после возвращения с войны — зверски убил своих родных, а после поджег здание в котором они жили. Для тебя это не имело никакого смысла, он любил их больше жизни, особенно Джоуи. Ты пытался узнать больше, пробовал выудить подробности и детали произошедшего от местного корнера, но даже он не назвал это чем то большим, чем бытовая драма. Спустя бесчисленные попытки ты сдался, хоть и не мог до конца поверить в произошедшее. Он не мог уйти так, не мог унести за собой всех своих родных и еще несколько зевак в придачу. Без него для тебя не было никакого смысла оставаться в Манчестере. Точно так же, как когда-то для исчез смысл оставаться в Ливерпуле после смерти твоей родной матери. Саймон Райли был под шестью футами земли под твоими ногами, покоился в дешевой деревянной коробке. Его запомнили ни как дорого друга, любящего дядю и не как прошедшего ад солдата, а как слетевшего с катушек убийцу. Ты мог поклясться, работники морга вряд ли выдели ему больше, чем самый минимум. Щебет сорок на дереве заставил тебя поднять голову и ты непроизвольно посчитал их. Семь. С горькой улыбкой ты откупорил бутылку бурбона. Кентукки, он всегда ценил его больше, чем скотч. — А семь хранят то… — ты бормочешь себе под нос, выливая большую часть содержимого бутылки на его могилу, — что никогда не будет рассказано. Ты думал это работало в обе стороны. Ты никогда бы не узнал что произошло с ним; он бы никогда не узнал как ты любил его.