the poison path

      Он был тенью, многоточием, загадкой – как смешно совпадало с фамилией – и образцом;       Он был опрятным, причесанным, безупречным, надменным до харизматичности, рассудительным до гениальности;       и он был совершенно неинтересен Гарри.       Некоторые истории не заканчиваются по-доброму, и это видно с первого предложения. Связь с Риддлом не могла привести ни к чему хорошему. Гарри распознавал, где под грунтом прячутся зыбкие пески и подземные воды, с первого взгляда.       Даже мельком брошенный взгляд темно-синих глаз Риддла затягивал. Преподавателей – в расставленные силки вежливости и отточенных формулировок. Студентов – в сети раболепного восхищения. Тех, кого Риддл решил очаровать – что ж, в очарование. Ни противоядия, ни возможности устоять.       Гарри Риддла не интересовал до седьмого года – и восхитительно. Достаточно опасно просто быть рядом с аспидом, пусть и свернувшимся в лениво-сонный, созерцательный клубок.       Змеи атакуют тех, кто их тревожит. Гарри обходил Риддла по дуге – но дуга эта в реалиях закрытого интерната становилась все меньше и меньше. Факультативы. Показательные учебные стычки. Продвинутый курс зельеварения: один, сын талантливой волшебницы, сотворяющей свои чудеса в чугунных котлах, и второй, никто по происхождению, но – воду в вино, дешевые ингредиенты в образцовые зелья, наитие, вкусы, талант; зелья рассыпались пузырьками, парящими под потолком класса, преподаватель аплодировал пухлыми ладонями, Риддл вежливо растягивал уголки губ.       Искреннюю его улыбку, с ямочкой у щеки и морщинками у глаз, Гарри увидел только раз: невыносимо кичливого Абраксаса окатило чужой зельеварческой ошибкой. Второй раз наблюдать ту же ямочку уже не хотелось. Разве что в газетах: не было сомнений, что эта звезда дойдёт до высшей точки небосклона, воссияет ярче полярной, будет сверкать запонками рукавов, возложив руки на подлокотники министерского кресла.       Им всем, принцам магической империи, не разойтись за пределы видимости друг друга: мир слишком тесный. К счастью, для продолжения зельеварческой традиции в семье Поттеров был младший. К неимоверной удаче, спортом Риддл не интересовался. Подземные существа не любили свист ветра в ушах. \\       Он властный даже на коленях. Губы влажные, мягкие под подушечками пальцев, касается их кончиком языка, выбивает воздух из легких; змей с райского дерева, ангел, падший перед ним на дощатый пол, зарыться ладонью в волосы, мягкие, вьющиеся, дернуть второй пряжку ремня: пальцы не слушаются, ведь он смотрит.       Он так пристально смотрит. Глубочайшая зыбь, худшая из возможных ошибок, кончить можно ещё до того, как головка члена окажется на языке.       А когда во рту – остаётся только умереть. Биться в агонии, извиваться, прижавшись к стене лопатками, дергать бедрами, глубже, сильнее, во влажное, теплое, с пошлым хлюпаньем и ниткой слюны; он снисходительно улыбается, даже если оттянуть голову за каштановые кудри, ловит взгляд, а там – невысказанное обещание погубить, песня сирены, блеск болотных огней.       — Не дождешься, — толчками выдыхает Гарри, стоит разжаться легким. Грудь вздымается, колени трясутся, стена за ним будто падает – и он сам опрокидывается, и лететь ему долго.       — Ну-ну, — хмыкает Риддл, сплевывая сперму. Губы распухшие, на щеках румянец, тени от длинных ресниц: сущий ангел.       Противоядия действительно не было, как ни броди по замку ночами, пытаясь вытряхнуть из головы назойливые мысли. \\       Эта сказка о змеином принце и львином короле началась давным-давно, у алого, исходящего дымом паровоза, с потёртой ручкой чемодана в руках, с распирающим изнутри предвкушением, приподнимающим ступни над землёй, словно вообще не надо её касаться.       С ненавязчивой помощи растерянному ровеснику.       Со взрывающегося аплодисментами зала: все свои, Хогвартс приветствует, и растворяется в воздухе стеарин со свечей, и разводит широкими рукавами мантии директор, и вокруг – десятки тех, с кем когда-то и где-то, и преследование гномов, и убегание от пикси, и ненароком расшибленные колени; лечение – дело одного взмаха палочкой и полутора минут.       С первых занятий и негласного табеля лидерства: пересыпаются за хрусталем камни, рассекают воздух поднятые руки, ложатся на пергаменты сотни, тысячи чернильных, неловко выведенных строк.       Шесть лет Том Риддл дружелюбно здоровался в коридорах, а на седьмой ему что-то понадобилось.       Иначе никак. Он любил красивые, редкие вещи – Гарри был обычным. Он любил отглаженные до порезов сгибы мантий и идеальную укладку волос – Гарри порой не утруждался расчесыванием, а галстук натягивал наспех, уже сбегая по лестнице. Он любил присоединять к любому социальному взаимодействию несколько галлонов будущей пользы – а Гарри…       Гарри, на его беду, нравилось заглядывать в чужие бездны и любопытничать там, где можно лишиться не только носа.       Бездна в глазах Тома Риддла простиралась до ядра земли и уходила в квантовые пространства. Сердца у него, кажется, не было. Зато сам – из чистого мёда, точёной красоты народа из-под холмов, приятная горечь полыни, уголь ресниц, яд течёт по венам. Что ж, микроскопические дозы яда можно принимать как лекарство.       Поэтому и началась эта игра: с Гарри и улыбки на чужую шутку, с Тома и его недвусмысленных предложений, с момента, когда обе мыши считали, что они кошки, и закрытого кабинета пятого этажа.       Гарри – разрешить любопытство, гудящее на кончиках пальцев: ведь студенты уже давно выстраивались за Риддлом прирученными утятами, были готовы идти за флейтой крысолова в любое пекло, позволять любые вольности. Тому – протекцию, закрытый приём, который Гарри уже несколько лет переживал из-за любви к маме и втычки, которая прилетит, если опозорить фамилию.       Мойрам – возможность улыбнуться, затягивая нити поплотнее. Смертные так наивны. \\       Гарри не собирался оказываться в такой ситуации, но некоторые вещества вызывают привыкание с первого раза.       С утреннего собранного вида: локон у лба, натянутая улыбка, Морганой проклятые семь утра, стайка младшекурсников за полами мантии.       С очередных парных занятий: верхняя одежда сброшена, рукава закатаны по локоть, синие линии на бледной коже, костяшки, откуда-то мелкая царапина; выверенные движения ладоней, сжимающих нож, стук по деревянной доске, пахнет травами, и собственное зелье уже минуту как близко к выкипанию.       С вечера в библиотеке: каждый со своими друзьями, но Риддл коротко облизывает губы, Гарри оглушенно пялится, и нет, он совершенно не собирается превращать договор в отношения – да и не хочет задумываться, стоял ли Том на коленях перед кем-нибудь другим, такой тонкий и разгоряченный, – но… но время утрамбовывать в мозг формулы, пока они не полезут обратно нумерологическими кошмарами.       Ну конечно, стоял. Если в чём-то Гарри и убедился, седьмой год проживая в одном замке с Томом Риддлом – если ему что-то надо, то он вытащит свои же органы без анестезии и зашьет результат маггловской нитью наживую.       Хотелось разгадать его раньше, чем договор исчерпает себя: в том, что Риддл на первой же встрече очарует всех намеченных лиц, Гарри не сомневался.       Как и в том, что и на шаг приблизиться к ответам будет сложнее головокружительного штопора. Губы теплые, пальцы деликатные, тихие выдохи лучше самых отчаянных стонов; но взгляд отрешенный – всегда отрешенный. \\       Хрустальный купол, окружающий розу, хотелось разбить – но самому бы не порезаться и цветок не искромсать.       Риддл знает, как приносить удовольствие – но, кажется, не умеет сам получать. Ломает маску вскинутыми бровями, касается губ кончиком языка – почти нервно; перестраивается за секунды, расслабленно откидываясь на локти.       Колено Гарри между его ног, язык Гарри выписывает восьмёрки на его шее, рука Гарри почти справилась с ширинкой: пикси подери, слизеринцы сложные даже в манере застегивания штанов.       Том размыкает губы – и теряется, получив поцелуй в скулу. Множество их, невесомых, практически нежных, практически искренних: ведь на него так легко купиться, да и не любит Гарри фальшь. Дразнить Тома приятно. Очерчивать пальцами косточки бедер, спускаться ниже, кружить около головки, неровно дышать ему в висок. Ловить дыхание напротив, двигая ладонью по теплой коже: медленно-медленно, так, что пульсирующая венка бьется под пальцами, большим размазать смазку по головке. Второй рукой перехватить ответный жест: нет.       — Лежи, — шипит Гарри, смазывая грубость тона коротким поцелуем.       — Слушаюсь, — смеётся – по-настоящему, с ямочкой – Том.       Между их губами паутинка слюны. Между сердцами – несколько дюймов.       Гарри держит – в руках, перед глазами, шипом в сердце – свою же погибель. Но маги издревне играли со смертью: не сдастся же он.       Он и не думает. Чиркает по коже Тома жесткой тканью его же штанов, спускает бельё, по которому уже расплылось влажное пятно: напряженный член истекает смазкой. Том раскованный и любопытный, наклонивший голову то ли в раздумьях, то ли в предупреждении, с растрёпанной чёлкой поверх глаз, с прикушенной губой.       Следит, как Гарри тянется к брошенной мантии. Шершавая пробка от склянки откручивается с трудом; стекло холодит пальцы. Том вздрагивает, стоит коснуться прохладными подушечками его бедра. Такой худой под театральным щитом официозных одежд, идеальных галстучных узлов и накрахмаленных воротников. Удивительно теплый: где-то под рёбрами, прослеживаемыми под кожей, сжимается совсем не ледяное сердце.       — Не против? — бросает Гарри якобы формально, как будто невзначай.       Конечно, он остановится. Как затормозил на середине движения Риддл, стоило Гарри задушено выдохнуть «не…».       Но Том мотает головой, откидывает затылок, свет рисует линию на шее с изгибом кадыка, укусить и съесть, взглянуть и пропасть навек.       Ляпнуть на пальцы столько смазки, что хватило бы на пять раз – и осторожно, почти боязливо коснуться зашипевшего Тома.       — Скоро будет потеплее, — ненужная, нервная фраза.       Одной ладонью скользить по чужому члену, вскоре обхватив и свой: пальцы влажные и липкие, сладострастно до головокружения, мускус пота, сбивчивое дыхание, тёмный взгляд расширенных зрачков.       Одним пальцем проникать в чужое тело: сначала едва-едва, на фалангу, потом почти до сбитых костяшек, потом – присоединить указательный и развести.       Том всхлипывает, задыхается, откидывает голову. Непривычно. Доверительно. Фейерверком взрывается в мозгах, гладким теплом ощущается на кончиках пальцев, подбородок под поспешными поцелуями тоже гладкий, и выдерживать это невыносимо: до темноты перед глазами, до переплетающихся выдохов и стонов, от которых поджимаются пальцы ног.       Мир разлетается, сперма выстреливает на пальцы, размазывается по животам, Том, кажется, снова смеётся. \\       Мелкие уступки.       Круги общения: у каждого свой.       Вздрагивание при взгляде в зеркало: за ним отражался Том, деловито поправляющий воротник, и губы пекло, и колокол уже прозвенел, и префекты могут задерживаться, придумав любую причину… но Том, кивнув, вышел из туалета по своим делам – а Гарри бросал в лицо ледяную воду минут пять, безнадёжно опоздав на трансфигурацию.       Беззлобное, неосмысленное поддразнивание: на десерте мороженое, и Гарри не преминул бросить взгляд на слизеринский стол, проводя языком по белому шарику. Не то чтобы Риддла можно было смутить такой шуткой первокурсника. Не то чтобы не сработало: перед подъёмом в башню Гарри задели рукавом мантии, подождали в ближайшем тихом месте, оставили отпечатки зубов и липкий след еще прохладного после мороженого языка на шее.       Выгода и любопытство перетекли в игру – и даже жаль, что у этой настольной, вернее, нашкольной раскладки был лимит по времени. Гарри с Риддлом было легко. Тем опаснее заигрываться в привязанность. Гарри ждала какая-то из девушек, которую любезно позволяли выбрать самому и «в приемлемом возрасте», а не замшелой традицией помолвки чуть ли не в младенчестве; Тома ждала карьера, полная блеска и подковерной кровавой грызни – отношения в ней не подразумевались.       Загадка казалась решенной. Только Гарри чувствовал, что он упорно складывает две палочки плюс ещё две, получая в результате пять. \\       Том не задаёт вопрос словами. Он спрашивает взглядом, дрожанием ресниц, наклоном головы; выражение его лица меняется редко, сдвигаются, как слайды диафильма, маски. Вежливое равнодушие. Надменная обходительность. Выверенная деликатность. Иногда проявляется тонким абрисом через фарфор, намечается трещинами произведения искусства интерес.       Интерес искренен – и интерес опасен.       Гарри уже раздет, разложен, распят, дышит глубоко и неровно, шевелит пальцами, порой разжимая кулаки. Оказалось, он любит опасность больше, чем ожидал. И не согласен на любезные, предупредительно продуманные ласки.       К счастью – или весёлому быстрому спуску в бездну – маска Риддла уже испещрена тонкими разломами. Подковырнуть ещё одну её часть легко. И Том позволяет: сам в остроумной издёвке трансфигурирует алое гладкое покрывало, сам толкает так, что край кровати подкашивает колени, сам раздевает, не позволяя помочь – не торопясь, фактически измором, когда расстегивание каждой рубашечной пуговицы уже бьёт по диафрагме возбуждением.       Теперь рубашка в углу. Углы темны: овал света канделябра задевает кровать, растекается по голой коже Гарри, вырисовывает очертания Тома, блестит в его глазах азартом. В комнате прохладно – глубокая осень, – но Гарри дрожит от жара. От неизвестности.       Том хитер: проводит кончиками пальцев по груди, постукивает по прессу, замирает возле вздрагивающего члена. Том жесток: поднимается обратно, неторопливо, извилистым серпантином тягучего движения, кладет ладонь на горло. Под его пальцами стрекочет пульс. Том традиционно властен: наклоняется, коротко касается губ, но не даёт приподняться и поцеловать в ответ.       — Не двигайся.       Работает лучше наколдованных пут.       Их нет. Покрывало скользкое. На стенах комнаты – сейчас не видно, но Гарри знает – старые учебные плакаты. Это смешит, но улыбнуться не удаётся: Том снимает одежду.       Когда звенит пряжка отложенного ремня, Гарри уже кажется, что он дымится. Ни впечатанные в ладонь ногти, ни втянутый живот не помогают: скоро он всё-таки дёрнется в просьбе.       Он пошевелится, и Том остановится.       Ни за что.       В ответ на ладонь, положенную на бедро через целую вечность разглядывания, – глаза в глаза, зелень и синева, штормовое море в сочетании, – Гарри почти скулит.       — Повернись, — командует Том.       Направляет рукой. Помогает приподняться. Тихо ругается – это что, маггловское чертыхание?.. – и подсовывает собственные мятые вещи: палочки далеко, а трансфигурировать подушки оба не догадались.       И хорошо. Смотреть Тому в глаза в процессе… всего этого уже слишком. Слишком интимно. Чересчур доверчиво. Переходит рамки всех надстроек над их негласным соглашением.       Но оказалось, что лежать лбом на локтях, ни гиппогрифа драного не различая и ориентируясь по шорохам, ещё хуже.       Танец прикосновений к лопаткам. Прогибающийся матрас. Дыхание поглощает, кружит, шепот несётся по кровеносным сосудам, оседает в альвеолах легких. Шелест, щелчок воздуха – пробка вынута из флакона.       Том перебирает, трогает, постукивает по напряженной спине; но вторая рука его — ох…       Скользко и неприятно, и вязко, и холодно. Горячо, медленно, нежно. Рассудок заклинивает на мерном, глубоком дыхании.       — Первый?.. — уточняет Том.       — Нет, — коротко отзывается Гарри. Прикусывает губу.       Том толкает до шипения, приглушенного локтем. Давит на спину сильнее. Дотягивается, сухо и коротко целует затылок.       Не взревновал же; но второй палец он вставляет без прежней осторожности. Голову не повернуть, на лицо не посмотреть.       Сам он наверняка смотрит. На собственные пальцы: внутрь и обратно, пробежаться по стенке мышц, дотронуться до чувствительных мест на выверенные доли секунды. На стекающую по ладони смазку. На то, как Гарри дрожит, дергается, пытается насадиться – но рука на лопатках неумолима: лежать.       Член, прижатый к животу, почти болит.       — Том.       Пальцы двигаются, хлюпают, не быстрее и не медленнее, механически.       — Том, — выдохом стонет Гарри, поворачивая голову. «М-м-м» разносится длинным звуком: Том и разговаривать не дает, сгибая пальцы внутри.       — Пожалуйста, — настаивает Гарри.       Потому что сейчас кончит на покрывало и всё закончится.       Прекрасно влезало в рамки этих странных отношений – но обрезало доступ к главному. Хотелось увидеть Тома расслабленным, изможденным, разбить его маски, пусть и исколов ладони.       Отравить его в ответ.       — Сейчас, — наконец отзывается Том.       О чем-то он думает даже сейчас, ещё выше приподнимая бедра Гарри, задевая его ногу коленом, перекидывая руки по обе стороны головы. Покрывало смято в сжатых пальцах, мелкая царапина так и осталась, но тут мысли застывают в голове сбитыми воробьями: головка члена прижимается ко входу.       Неприятно. Всегда неприятно.       Но следом – выдох в затылок, подрагивающие руки, едва-едва, туго, протяжно, поглощая, захлестывая, разнося изнутри.       Кто кого сломает? Оба друг друга.       То ли «вау», то ли «оу», то ли выдох, то ли всхлип. Шумное дыхание смешивается. За зажмуренными ресницами пляшет множество радуг.       Том застывает, колеблется, бережёт.       Гарри бросает «ну»: нетерпеливое, резкое.       Захлебывается воздухом, междометием, собственной решительностью. Теряется в шлепках и звуках. Путается в себе, в них, в мире.       Пальцы, впивающиеся в мышцы. Беспорядочные поцелуи плеч. Губы к губам: влажно, громко, язык касается языка, стон сливается со стоном. Вскоре нежность забыта. В него вбиваются, шепчут нечленораздельную похвалу – хороший, горячо, ох, – царапают бедро. Не видеть его невыносимо.       Гарри изворачивается, шипит, безмолвно просит и получает; без члена внутри пусто, дрожь пробегает по коже, покрывало давно сбито в громоздкие складки.       На щеках Тома румянец, на лбу пот, на прикушенной губе след. Затекшими руками провести по его груди, царапнуть соски, спуститься к косым линиям у бёдер. Возбужденный член подрагивает. Всё нутро тоже подрагивает: ну же, ближе, быстрее, вернись.       Гарри откидывает голову до боли, когда Том входит снова. Поджимает пальцы ног. Цепляется руками: за его шею, за волосы, за напряженные плечи. Держится взглядом за распахнутую черноту зрачков.       Вскидывает бёдра в такт толчкам, неудобно согнут, Том не лучше – он отрывает руку, подставляет к губам. Гарри послушно втягивает чужие пальцы, прикусывает, кружит языком, вбирает почти до костяшек, до жжения в глотке.       Том рассыпается, вздрагивает, темп уже суматошный, громкий, дёрганый. Шальные радужки, морщина между бровей, разомкнутые губы. Страдание, эйфория, быстрее, глубже, ещё, ещ—       —член внутри Гарри пульсирует, Том выдыхает так, что взъерошивается чёлка. Неловко надавливает на язык. Касается члена Гарри, не выходя.       Это пытка, неторопливая и продуманная. Том. Том. Том. Слюнявые пальцы скользят по собственной смазке, всё заляпано, мокро, пошло, пропахло мускусом и почему-то влажными листьями. Член Тома выскальзывает изнутри, вызывая поскуливание; но его пальцы обводят головку, его губы у ствола, кончик языка горячий и издевательски танцует совсем рядом дробезью прикосновений.       Руки до боли фиксируют бедра. Губы мягкие, толкаясь в рот, Гарри ощущает, что падает в самое пекло – и добровольно.       Дробится на множество частей, разлетается молекулами, теряет разум. Собирать его по кусочкам невыносимо. Выбивается из клетки рёбер сердце, дрожат все конечности.       У Тома его сперма в уголке губ. \\       Приём был грандиозным и утомительным – многовековая традиция старых сморчков читать свои похоронные речи, живительные канапе на летающих столиках, бокалы, которые нельзя трогать, потому что мама видит даже затылком из другого конца зала.       Приём – в этот раз – был напряжённым. Потому что надо было вспомнить все лица, исчерченные морщинами, как сухофрукты, играть в давно забытую игру, правила к которой так и не прочитал, улыбаться и не теребить галстук.       Представлять Тома каждому, к кому он тянул. Сглатывать фантомную горечь полыни, держаться, чтобы сердце толчками проталкивало кровь дальше.       Риддл получил всё, что он хотел – и Гарри постарался дать даже больше. Потому что держал его, уставшего, растерянного. Целовал соленый от пота висок и разбирал спутавшиеся пряди. Бился в его руках, рассыпаясь на стоны и всхлипы.       Всё остальное время делал вид, что они едва знакомы. Впрочем, прочная маска Тома за пределами того самого класса держалась намертво.       И заново приклеится к его лицу, стоит вечеру закончиться.