Абсолютная категория

"Свобо́да — состояние субъекта, в котором он является определяющей причиной своих действий". (Википедия) Перед поэтическими соревнованиями в «Трёхрогой луне» сэр Шурф Лонли-Локли всегда чувствовал некоторый душевный подъём. Разумеется, основной причиной этого было предвкушение удовольствия от новых стихов, которые там прозвучат. Но было и ещё нечто чрезвычайно важное для него. Каждое новолуние, собираясь в поэтический трактир, он неизменно чувствовал, что делает нечто запретное. Нет, разумеется, в его всем известном пристрастии к поэзии не было ничего предосудительного, он не нарушал ни законов, ни запретов, ни обычаев, и демонстративно появлялся там в собственном обличии, хотя и не в форменной одежде. Но он был Истиной на Королевской службе, а эта ответственная должность предполагала свободу от любых чувств. Там же, в «Трёхрогой луне», он ЧУВСТВОВАЛ. Восторг от звучания поэтических строк сбивал размеренное дыхание, нарушал ритм сердцебиения, и на месте привычного «Здесь я должен почувствовать радость» появлялась настоящая радость. Но даже страсть к точным формулировкам не позволяла сэру Шурфу признаться самому себе, что он чувствует несомненное удовольствие от того, что нарушает запрет на чувства. Вот и сегодня, в ясный вечер ранней осени, Лонли-Локли, тщательно наматывая перед большим зеркалом в своей гардеробной тёмно-синий, под цвет лоохи, тюрбан, с удовольствием думал о частичной свободе, которая его настигала в тесном, шумном, прокуренном зале поэтического трактира. Механически отметив некоторую неточность формулировки в данном случае, он на несколько секунд приостановил привычное движение рук, задумавшись о том, может ли свобода быть частичной. Рассуждая теоретически – нет, свобода как философская категория может быть либо абсолютной, либо полностью отсутствовать, однако приходилось признать, что на практике он ощущал именно частичную свободу. И она, без сомнения, доставляла ему удовольствие. Да. Оставив приятные размышления на какой-нибудь более подходящий момент, Лонли-Локли вышел из дома, посмотрел на припаркованный у ворот амобилер. Солнце только начинало клониться к закату, в воздухе ощущалось слабое свежее дыхание только подступающей осени, и он решил пройтись пешком. Сворачивая с набережной Хурона, Лонли-Локли с некоторым удивлением отметил, что сегодняшнее его состояние было наполнено предчувствием свободы более, чем всегда в подобных обстоятельствах. Что-то необычное могло, даже должно было случиться вскоре в столь привычном месте. Ощущение казалось настолько отчётливым, что Шурф позволил себе слегка ускорить размеренные шаги, но перед тем, как потянуть тяжёлую трактирную дверь, немного помедлил. Любопытство и нетерпение словно подталкивали его в спину, но предчувствие само по себе было настолько приятным, что хотелось ещё на несколько мгновений продлить его.       Кейифайский дар предвидения не обманул: за столиком почти в центре зала рядом с сэром Андэ сидел Макс и смотрел на него счастливыми глазами. Это было настолько неожиданно, что Лонли-Локли, находясь уже в состоянии некоторого эмоционального подъёма, не успел (!) спрятать своего изумления. Впрочем, следовало быть честным с самим собой: он не захотел этого сделать. Его глубокое и искреннее изумление было сродни предчувствию нечаянной радости, которое он просто ощутил сегодня, не желая его, но и не запрещая себе. Потому что без радости не может прожить ни один человек, даже такой, как он. Ожидаемая радость, воплотившаяся в неожиданном Максе, спровоцировала спонтанное: – Грешные Магистры, Макс, и тебя сюда занесло!       Он пошутил в ответ, конечно, пошутил:       – Видишь ли, Шурф, ты уже столько раз меня удивлял до глубины души, что я решил отплатить тебе той же монетой. Неужели у меня получилось? Горячая волна, поднявшаяся откуда-то изнутри, от сердца, что ли, мгновенно начавшего гонять кровь быстрее, заставила сделать нешуточное усилие для восстановления обычной внешней невозмутимости. Ещё не хватало, чтобы все, кому не лень, заметили. Что именно не должны заметить окружающие, Лонли-Локли не стал формулировать. Ничего не должны, этого достаточно. – Получилось, - лаконично ответил он то ли Максу, то ли себе. Потому что у него получилось ещё и на корню пресечь накатившее ощущение удовольствия от мысли: сэр Макс пришёл сюда ради него! Значит, хотел произвести впечатление.       Что за мысли! Он просто пошутил в своей обычной манере. Но если в обычной, то это может быть шуткой лишь в самой незначительной степени… Впрочем, об этом можно подумать потом. При Максе всегда было труднее сохранять внешнее бесстрастие, хотя, казалось бы, больше века практики делали усилия к этому почти неощутимыми. Правда, здесь, в весёлой отвязной компании, это вдруг показалось не трудным, а просто неуместным. Лонли-Локли внезапно стало весело. Не спросив разрешения, он придвинул стул от соседнего столика и бесцеремонно сел между Максом и сэром Андэ. Это было невежливо и недопустимо, но совершенно естественно. Макс был совсем близко, и Лонли-Локли, ощутив нагретый его телом воздух, различив знакомые запахи иномирного табака, кофе и печёных яблок, почти рефлекторно задышал на десять счётов, но уже на втором цикле едва не рассмеялся вслух.       Неофитская восторженность Макса была такой милой и забавной, что Лонли-Локли подумал: направляясь на поэтическое собрание, Макс наверняка представлял настоящих поэтов этакими утончёнными красавцами с печатью гениальности на вдохновенных ликах. Ага, сейчас! Сдерживая смех, со всей возможной серьёзностью, менторским тоном Шурф начал разъяснять ему обстановку:       - Сегодня здесь поэтические соревнования, Макс. Это довольно многосоставное мероприятие: сначала поэты читают свои стихи, затем напиваются, затем начинают бить друг другу морды. Это закономерно: на определённой стадии опьянения талантливым людям обычно бывает нелегко прийти к взаимопониманию.       Макс смотрел на него округлившимися тёмно-зелёными глазами, и на лице у него быстро сменяли друг друга недоверие, изумление, сомнение в том, что он правильно расслышал, и озадаченность. Шурф вовсю наслаждался ощущением уморительного несоответствия своего тона и того, о чём говорил. Тем более, это было чистой правдой. Сам Лонли-Локли, разумеется, в драках никогда не участвовал, хотя искушение бывало велико. Один раз он даже начал привставать со стула, но заметил изумлённый взгляд сэра Дуфунбуха, сидящего с ним за одним столиком, и изобразил на лице праведное возмущение: дескать, какое безобразие! Сэр Скалдуар понимающе кивнул, впрочем, не потрудившись стереть с лица улыбку. Макс изумлённо покачал головой, внимательно посмотрел на Шурфа и с каким-то странным выражением произнёс: – Ты-то, Шурф, конечно, никогда не дерёшься. У тебя точно полно аргументов более весомых, чем кулаки. Хотя твои кулаки как аргумент тоже наверняка… весят.        Лонли-Локли молча пожал плечами: разумеется, об этом и говорить излишне. Бесстрастно глядя на вышедшего к стойке бара молодого сочинителя, он вдруг подумал: а как бы Макс повёл себя, начнись при нём такая заварушка? Может, и вмешался бы. Драться-то по-настоящему тут никто особо не умеет, несмотря на многолетнюю практику, но всё равно пришлось бы его вытаскивать на улицу и делать строгое внушение. Забавно, должно быть, он выглядел бы…       Стихи начинающего поэта были из рук вон плохи, Шурф слегка поморщился, услышав строку: «Это дар твоих всех дней». Да, хоть однажды вмешаться в потасовку было бы не только приятно, но и без сомнения полезно.       Вечер набирал обороты, и Лонли-Локли начал волноваться: как-то Макс воспримет по-настоящему хорошие стихи? Почему-то это было важно: очень не хотелось, чтобы он остался равнодушным. Разумеется, это никак не повлияет на их отношения, но… Не хотелось бы.       Когда в абсолютной тишине переполненного зала зазвучал голос Кибы Кимара, Лонли-Локли успел покоситься на Макса и вздохнул бы с облегчением, если бы для этого не пришлось сбиваться со счёта. Побледневшее лицо мгновенно заострилось, затуманилось словно какими-то чарами, стало непривычно серьёзным.       Киба Кимар замолчал, и Лонли-Локли заметил, что пальцы Макса, тянущие сигарету из пачки, слегка дрожат. – Макс, ты скверно выглядишь, - изо всех сил изображая обычную встревоженность и пряча новую, произнёс Лонли-Локли. – Что-то случилось?       – Случилось страшное. Я услышал хорошие стихи и меня проняло. Меня пронимает редко, но зато со страшной силой. Теперь несколько суток кряду я буду бродить как во сне… Всю жизнь полагал, что «быть околдованным поэзией» – дешёвая, расхожая метафора. Оказалось, это просто констатация медицинского факта.       Максу удалось в очередной раз не на шутку озадачить Лонли-Локли. Видимо, не только его, потому что сэр Андэ, уставив на него уже слегка нетрезвый взгляд, встрепенулся и протянул:       – Ну, вы впилили! Вообще-то считается, что его стихи только для самых тонких ценителей…       Макс как тонкий ценитель поэзии! Вот это было полной неожиданностью! Но такой, мягко говоря, приятной, что Лонли-Локли, привычно регулируя дыхание, ясно и ярко ощутил какую-то новую близость с ним, очень приятную, не сравнимую со сладостью физических касаний. То ли из забытого сна, то ли из других глубин сознания перед глазами на мгновение возникла картина: они с Максом вдвоём на крыше его дома, на тёмном небе горят ровные строчки невозможно прекрасных стихов, и Макс, улыбаясь, что-то говорит, вроде, читает стихи, но Шурф не слышит их, только видит, как шевелятся его губы и как затуманивается взгляд…       Видение исчезло, и чтобы окончательно прийти в себя, Шурф начал пространно рассуждать о поэзии Кибы Кимара, озвучивая отрывок из одной из своих статей и удивляясь тому, насколько это сейчас оказывается созвучно данному текущему и так странно ощущаемому им моменту. После подсмотренного у самого себя видения собственные, почти год назад написанные слова приобретали совершенно иное значение: настоящая поэзия говорит лишь о том, что действительно имеет смысл, но ещё большее значение имеет то, о чём она недоговаривает, так что заполнять то, о чём умолчал поэт, должен читатель или слушатель, а как и чем – это уж зависит только от него самого, от потребностей и возможностей его души.       Макс молча внимательно слушал, но Лонли-Локли почему-то не сомневался, что он ещё ответит. И ответит так, что домысливать придётся ему самому.       После выступления ещё нескольких вполне неплохих поэтов к стойке вышел сэр Пу, и в зале наступила лестная для автора тишина.       Для того, чтобы постоянно держать Макса в поле своего зрения, Лонли-Локли не обязательно было смотреть прямо на него. Даже внимательно прислушиваясь к тому, что читал сэр Андэ, он заметил виноватое выражение на его лице. То ли Максу было стыдно за автора (хотя непонятно, почему, стихи-то неплохие), то ли он уловил какое-то созвучие со своими эмоциями и чувствами, но тогда почему он их стыдится? Чувство одиночества, непонятости и невостребованности естественно для молодого человека, как некая болезнь роста…       Глаза Макса внезапно сверкнули тёмно-зелёным так ярко, что Шурфу привиделся едва уловимый блик в зеркале напротив. Он отметил это и было отвернулся, но тут же быстро и внимательно взглянул снова. Ему показалось, конечно, показалось, что за столиком, отразившимся в мутной от табачного дыма зеркальной поверхности, рядом с ним на месте Макса сидит кто-то другой: незнакомый вдохновенный красавец с длинными чёрными кудрями, интересной бледностью и огненным взором. Он перевёл глаза на Макса: нет, Макс как Макс, только вот под привычными чертами друга промелькнуло что-то незнакомое. Шурф снова взглянул в зеркало: оно честно отражало сэра Макса с его русыми прядями, странно помолодевшим лицом и нежной юношеской шеей. И снова… показалось? что Макс-из-зеркала чуть усмехнулся ему, заговорщически и лукаво.       Макс-сидевший-напротив не усмехался. Ясно, что своё отражение в виде стандартного до пошлости облика романтического поэта он показал ему не случайно. Что он хотел сказать? Выразил таким образом своё отношение к стихам сэра Пу? Тогда выходит, что он воспринимает их как поэтический штамп? Интересные дела! Безупречный вкус и высочайшие требования к качеству стихотворных текстов – вот уж не предполагал такого у Макса, хотя преподносить сюрпризы он, конечно, мастер. Кстати, когда он успел освоить девяносто шестую ступень белой магии, необходимую для корректировки своего отражения?!       Между тем довольный реакцией зала сэр Андэ вернулся за столик. Шурф слегка наклонил голову в знак одобрения, но тот смотрел на Макса.       – Вам понравилось, сэр Макс? Вы впилили?       Шурф напрягся: ему-то Макс просигналил пародийным отражением, что теперь он скажет светящемуся, как новенькая корона, автору?       Макс начал говорить нечто настолько невероятное, что Лонли-Локли не сразу поверил в то, что это происходит на самом деле. Выходит, что он писал стихи?! Такие же, как те, что нравятся Шурфу, но посчитал их настолько плохими, что теперь стыдится?       Покосившись на обескураженного сэра Андэ, Макс зачастил, явно торопясь предотвратить возможную обиду на самом деле талантливого поэта. Он сводил разговор к шутке, рассказывая, что мог писать лишь в настолько пьяном виде, что падал «мордой в салат». Явно отвлекал собеседников от анализа только что прозвучавших текстов.       Макс, пьянеющий от двух глотков слабого вина, был выпивохой?! Когда он успел, что за жизнь у него была, какие тайны в ней ещё откроются?       – А почему вы никогда не читали, сэр Макс? – гнусавил Андэ.       Лонли-Локли почувствовал, что шуточек Макса с него на сегодня хватит. Рискуя показаться не просто невежливым, а откровенно грубым, он прямо спросил:       – Макс, ты действительно такой непредсказуемый или просто прикидываешься?       Резкость вопроса удалось смягчить улыбкой. Впрочем, Макс не обиделся. Понял. Серьёзно ответил:       – Да какая разница, Шурф?       И начал отвечать только ему. Говорил невозможные вещи о том, что настоящие стихи не обязательно записывать, что они живут внутри поэта, рождаются, сгорают и умирают там.       Что он знал о своём ближайшем друге?       Макс расхохотался, глядя на сэра Андэ, но Шурф чувствовал, что говорит он только для него. Отвечает очередной завиральной историей на его слова о том, что главное в поэзии – то, что домысливает слушатель.       Андэ не унимался:       – Сэр Макс, вы не впиливаете… – но его уже никто не слушал.              Лонли-Локли молча посмотрел на Макса. Тот ответил отчаянным взглядом, словно решаясь, и отважно, неожиданно громко произнёс:       – После сэра Кимара ни за что не стану читать свои вирши! А вот чужие могу. Послушаете? Это один древний поэт обращается к другу. И, не дождавшись ответа, опустив взгляд, начал: О Лициний, вчера мы так чудесно Развлекались изысканной забавой, Подобающей просвещенным людям: Сочиняли стихи, играя метром, Выгибая его то так, то эдак, И шутили, и пили, и смеялись, – И когда я ушел, душа горела, Очарованная тобой, Лициний!       Лонли-Локли почувствовал, что ему срочно надо выпить. Но отвлекаться, чтобы подойти к барной стойке и взять стакан, было никак нельзя. И промолчать тоже. Он смотрел на Макса, внутренне умоляя его: посмотри на меня, ну посмотри же! Домысливать сейчас было страшно и опасно. И Макс поднял взгляд: отчаянно-вызывающий.       Изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал ровно, Шурф уверенно сказал:       – Это ведь не конец стихотворения, да, Макс? Закончи, раз начал.       Тот с вызовом ответил:       – Не конец, Шурф. Это начало.       И, не отрывая от него взгляда, медленно и чётко выговаривая слова, прочитал: Я извелся. Кусок не лез мне в горло, И заснуть я не мог, как ни старался – Сон не шел; я ворочался в постели, Дожидаясь рассвета и мечтая Снова встретиться, снова быть с тобою; И теперь, обессиленный, разбитый, Полумертвый, истерзанный тоскою, Я пишу тебе, милый, эти строки, Чтобы ты оценил мои страданья.       Вот оно как. Древний поэт, значит… И что теперь делать?       Макс уткнулся взглядом в стол, потёр неожиданно запылавшие щёки и решительно сказал:       – Я, пожалуй, поеду.       Лонли-Локли поднялся следом.       Оказывается, пока они сидели в трактире, приблизилась гроза, на которую ранним вечером даже намёка не было. Ночное небо казалось низким, тучи покрывали верхушки башенок Холоми и замка Рулх, на горизонте сверкали слабые зарницы. Порыв ветра едва не сорвал тюрбан Макса. Тот стащил его с головы, встряхнул волосами.       – Как-то это… вовремя, тебе не кажется?       Ещё как кажется, ещё как… Но вопрос был не совсем о грозе, точнее, вовсе не о грозе, и Лонли-Локли непривычно смешался, пропустил момент. Макс молча повернул к амобилеру.       Они ехали по притихшим улицам, и лицо Макса, погружаясь то в голубой, то в оранжевый цвет светильников, казалось незнакомым. Впрочем, как показал сегодняшний вечер, он и был незнакомым, неожиданным, полным тайн и открытий, и в то же время совсем своим. Шурфу казалось, что он плывёт в сгустившемся предгрозовом воздухе, чувствуя рядом Макса, пришедшего сегодня на его территорию и перепутавшего все истины и законы, которые он считал непреложными и незыблемыми. Не только в поэзии. В жизни.       Они говорили о книгах, которые Макс доставал для него из Щели между Мирами, о его бывшей жизни, о его пьянящей молодости и ждущей впереди вечности.       Макс едва не проскочил мимо калитки, ведущей во двор его дома, и Шурф остановил его:       – Спасибо, Макс. Твоё предложение подвезти меня было чрезвычайно великодушным и своевременным.       Шурф говорил что-то, не слыша своего голоса, не вникая в смысл сказанного, всем существом пытаясь осознать только одно: сейчас надо будет уйти. Строго следя за последовательностью своих действий, он открыл дверцу, поднялся с сиденья, вышел из амобилера и пошёл к калитке, как во сне, не чувствуя под ногами дорожки.       Под сгущавшимися тучами, в грозной темноте поздней осенней ночи Макс выскочил из амобилера и, оставив дверцу распахнутой, бросился следом. Звук шагов потерялся в ворчании первого грома, но Шурф резко обернулся, почувствовав, как что-то, грозней грозы, быстрее налетевшего ветра неотвратимо приближается к нему, стирая всё, что было накоплено веками выдержки и дисциплины. Лиловое лоохи Макса сливалось с предгрозовой чернотой разреженного воздуха. Он резко остановился в странной близости, посмотрел в глаза, как будто на что-то отчаянно решаясь. Раздвоенная молния сверкнула позади него, на мгновение выхватила из темноты лицо с непроницаемо чёрными глазами.       Понимая, что сейчас произойдёт и не веря в это, Лонли-Локли неподвижно, почти с ужасом смотрел на Макса. Налетевший порыв ветра отнёс в темноту слова, которые Шурф не успел услышать, но по движению губ понял. Макс настойчиво, даже зло, спросил:       – Почему нельзя?       Ещё час назад Лонли-Локли мог бы объяснить с полной основательностью, почему то или иное нельзя. Но вот сейчас, под взглядом Макса, под приближающейся грозой он ощутил, как падение в пустоту с наклона: у него нет ответа на этот вопрос.       Шурф почти не чувствовал своих рук, когда притянул к себе близкое тело, но руки Макса на его плечах были тяжёлыми и горячими. Так они и стояли в темноте, под первыми каплями начинающегося дождя, не замечая ни их, ни налетевшего шквалистого ветра. Это было можно, разумеется, можно! Он прижимал Макса к себе, чувствовал его частое короткое дыхание на шее и думал, что это объятие стало продолжением сегодняшнего разговора, и всех их разговоров, что были раньше, и максовых улыбок, и сна в гостинице на одной подушке, и его слов в кабинке канатной дороги: «Шурф, чего ты ждёшь?!», и его нестриженых волос, и мелькнувшей однажды на людной улице чёрной с золотом мантии, когда он хотел, но не решился догнать, и старинных стихов из незнакомого Мира, которые Макс вспомнил сегодня за их общим столиком. И его самый лучший любимый друг, который сейчас под начинающимся дождём так тепло дышал ему в шею, думал и чувствовал то же самое, Шурф это знал точно. Теперь было можно всё, потому что все запреты, которыми он себя окружил, на которые натыкался на каждом шагу, из которых по большей части состояла его жизнь, Макс отменил одним своим появлением рядом.       Сквозь сомкнутые веки почувствовался блеск молнии, едва ли не над их головами раздался короткий громовой раскат, прокатившийся долгим отзвуком. Они одновременно разжали руки, одновременно сделали шаг назад. И засмеялись вместе, и это тоже было продолжением всего, что происходило с ними раньше. Всё будет, потому что всё, оказывается, можно!       Дождавшись, когда амобилер Макса скроется за углом, Шурф улыбнулся в темноте, прижал ладони к лицу, меняя привычные черты, и сделал шаг.       Тяжёлая дверь поэтического трактира сотрясалась то ли от ударов изнутри, то ли от многоголосого шума набравшей полные обороты драки. Сэр Лонли-Локли повернул ручку, перешагнул через свалившуюся ему под ноги плотную фигуру и, широко размахнувшись, дал ближайшему поэту кулаком в глаз.