Вино и девственник

Ошейник был любимым предметом одежды Вилбура. Звучит как начало порно, причем даже неплохого, по вкусам Шлатта; но у этого утверждения, как не парадоксально, почти не было эротической подоплеки. Ошейник из потенциального символа принадлежности как-то слишком уж быстро перекочевал в раздел Вилбуровских игрушек против стресса. Вилбур дёргал за колечко, мял между пальцами пряжку, водил подушечками пальцев по коже, незаметно для самого себя, интуитивно. Шлатт обожал видеть его в ошейнике: его глаза горели, его пальцы тряслись, и каждый раз, когда он защёлкивал на нём пряжку, когда скользил кожей по его голой шее, Шлатт немного сходил с ума. Вилбур же настолько всё время таскался в нём, что в какой-то момент Шлатт, отпуская его и критически оглядывая, в спешке не заметил ничего необычного, и поэтому Вилбур шатался по аэропорту Нью-Йорка в ошейнике. — Если бы я знал, что публичное унижение будет в планах, я бы получил гораздо больше удовольствия. — сказал он и сделал это свое лицо, которое он делал после очевидной пошлости. Люди более маскулинные для достижения такого эффекта обычно двигали бровями. Шлатт боялся, что они, наверное, уже никогда не смогут восстановить этот интимный, жадный трепет, покрывающий человека с ног до головы, ощущение «плененности» — после такой идиотской шутки. Но когда Вилбур в следующий раз вперся в его квартиру со словами «Ну и где мой ошейник?!» с такой интонацией, как будто встречал давно ожидаемого питомца, Шлатт решил, что всё у них будет нормально. Может, и не совсем по-стандартному, но совершенно точно хорошо. Вилбур обожал свой ошейник. Ошейник был важен в этой истории, потому что первое, что Шлатт вспоминал, когда думал о том вечере. Ошейник. Вилбура в нём. Его «мне нужно кое-что тебе сказать, это важно, но не страшно»; и их молчаливое сидение напротив друг друга в ожидании слов. Вилбур собирался с силами. Шлатт давал ему это сделать. Вилбур потеребил колечко от ошейника между средним и большим пальцем. На его лице было написано то самое ебуче-задумчивое выражение лица, сосредоточенное, но при этом слегка расплывчатое, с немного выпяченной нижней губой. Шлатт знал: если Вилбур садился думать, дело явно было серьёзное. — Я хочу, чтобы ты связал меня и напоил. — выпалил он и сжал зубы, перекусив предложение, как нитку. — Так, подожди. — остановил его Шлатт, хотя он знал, что Вилбур не скажет ничего еще по меньшей мере тридцать секунд. Он будет молчать, глазеть и слушать, точно пытаться найти брешь в чужой защите, на случай если услышит что-то обидное. Шлатт его не обижал, но старые привычки уходят с трудом, особенно если они — защитные реакции, — Ты хочешь напиться, и чтобы после этого я тебя связал… верно? — Нет. — Вилбур покачал головой, поглаживая пальцем металл колечка, и интонация у него была почти вопросительная. Он опустил взгляд и сглотнул. Собирался с мыслями. — Я хочу, чтобы ты… напоил меня. В смысле, заставил меня выпить алкоголь. Из т-твоих рук, может быть, конечно, если ты так захочешь. Я могу пить и из своих рук тоже. — Это какой-то фетиш? — спросил Шлатт, проверяя. Вилбур кивнул. — Да. Ну, примерно. Думаю, проще всего его будет объяснить внутри сценария. — он поерзал на месте и немного пересел, — Если ты захочешь слушать. После этого они сидели в тишине. Шлатт раздумывал. Ничто в этой идее не отвращало его, но ничто и не возбуждало. Он совершенно точно хотел знать больше. — И как долго у тебя уже была эта фантазия? — наконец спросил он. — Честно? — Вилбур поскреб подбородок ногтем, едва касаясь, — Хм… Со средней школы? — То есть, давление сверстников, но горячее? — разулыбался Шлатт. Вилбур ободрился. — Понимаешь, это не групповая штука, — поправил он, и потом его голос ускорился, приобрёл эту «если-что-я-пошутил»-частоту, — в отличие от моих остальных групповых фантазий, о которых мы поговорим в более лучшие времена наших жизней, хех… — Ты понимаешь, что я не позволю кому-то еще тебя трахнуть? — оборвал его Шлатт почти грубо. Устанавливал границу. Просто на всякий случай. Он очень не хотел пропустить момент, когда Вилбур сказал бы что-то важное, и воспринял его секундное молчание как «да, давай». Страх потерять его, упустить его, все еще был чертовски в Шлатте силен. — Нет! — Вилбур тут же спохватился и начал защищаться, выставляя ладони перед собой, — Ой, нет-нет-нет-нет! Это просто фантазия. — он улыбнулся, чуть извиняющееся, но очень искренне, — Ей не нужно иметь никакой связи с реальной жизнью. — он сложил ладони, чуть более спокойный, и попытался объяснить, — Например, у тебя может быть фантазия секса в лесу. — после каждого предложения он кивал, точно подбадривая сам себя, — Но ты же не станешь в самом деле заниматься там сексом. Потому что в лесу грязно, и ветки, и муравьи везде… Шлатт всё ещё хмурился, но это только потому, что его лицо ещё не приняло, что всё в порядке. На сердце у него стало гораздо спокойнее. — У меня нет… ну ладно, неважно. Окей. Думаю, что я понимаю, о чём ты. — признался он. — То есть у тебя нет ни одной фантазии, которую, типа, тебе очень нравится представлять, но которую ты наверняка не стал бы пробовать в реальной жизни? — спросил Вилбур, все еще активно пытаясь наладить контакт. Шлатт расплылся в улыбке. — Разумеется! Секс с мужчиной. Поддерживающая улыбка, сияющая, как светлая лесная фея, сползла с Вилбуровского лица. — Ты клинически невыносимый. — буркнул он. — Ты хочешь продолжить? — поддержал его Шлатт с, признаться, заинтересованной лыбой, — Рассказывать про свою не-совсем-групповую фантазию из средней школы? — Эм, да! — Вилбур энергично кивнул, а потом чуть-чуть подался вперёд. Его голос стал тише, глуше, точно он пытался погрузить Шлатта в свою собственную фантазию, как в расцвеченный неоновым тёплый бассейн, — В общем, в начале там может быть больше людей; но в конечном итоге остаемся только я и этот парень, вместе наедине. Мы всегда стоим в темном коридоре, где все звуки приглушены, и он говорит мне: «Откуда такая уверенность в том, что ты не будешь пить? Давай, приятель, совсем немножко, чтобы тебя расслабить. Давай!» — краем уха Шлатт уловил, что в голосе этого неизвестного парня скользил очевидно американский акцент, и позволил себе мысль о том, намеренно ли Вилбур сделал его таким, — А это мой самый-самый первый раз с алкоголем, и он этого не знает, но чувствует это, как ты всегда чувствуешь чужую невинность, точно она, как запах, висит в воздухе. И он пробует этот запах, ловит его на язык, и ему это нравится; он хочет подтолкнуть меня к ошибке, практически жаждет этого, хотя и не осознает своей жажды в полной мере, потому что, в конце концов, он просто студент-тусовщик, немного глуповатый, но он тащится по этой власти. — голос Вилбура понизился почти до шёпота; он коснулся своей шеи, и Шлатт опять подумал о том, намеренно ли, — А я кожей чувствую его желание разрушить меня, и поэтому даже когда я говорю «нет», оно выходит таким неуверенным и таким… слабым, точно я сам себя дразню. Я беспомощен не совсем перед ним, но перед этой жаждой, перед этим жестоким желанием погубить кого-то, кто не похож на тебя, но очень, очень близок к тому, чтобы переступить черту. Потому что нас там только двое, и так не хватает воздуха, и его жажда к тому, чтобы протолкнуть меня сквозь мои собственные сомнения заражает и меня тоже, и теперь я хочу этого, может быть, даже больше, чем он, но я все еще дразню себя хриплым голосом и дрожащими руками, потому что ты же знаешь, какой я, да? Шлатт поймал себя на том, что не мог заставить себя моргнуть. Руками он вцепился в собственные колени. Картинки в его голове были такими яркими, что порой вытесняли окружающий мир. Был у Вилбура такой талантик — заворачивать свои мысли в такие слова, от которых у Шлатта всё немело от похоти, и просыпалась жадность, и хотелось вскочить, и бежать, вотпрямщас. Но вместо этого Шлатт улыбался себе и молчал. Он молчал, пока Вилбур жмурил глаза и откидывал голову, как он делал это всегда, точно пытаясь защититься от страшного фильма из кинотеатра; пока клейкая улыбка сборила на его зубах, пока он выпаливал свое высокое и почти лающее «мы можем сменить тему?», как будто это бы перекрыло весь его монолог. Шлатт молчал и смотрел, пока Вилбур не закончил. Пока Вилбур не открыл глаза и не посмотрел на него. И тогда Шлатт в него вгляделся. — Мне бы понравилось держать беспомощного смешливого тебя в моих руках. — заметил он легко. — Что? — Ничего. — и Шлатт отвернулся. Он не стал пояснять, он не стал дополнять. Он оставил Вилбура пожить с этой информацией — не размусоленной и разжеванной, не размазанной по крупицам — все, что надо, будет потом, он сделает это потом. А тогда он оставил свои слова висеть в воздухе между ними — грациозной темной капелькой, напоминающей о своем присутствии только легким звоном, как те колокольчики с поэтичным названием на дверях маленьких замусоренных магазинов.

* * *

Шлатт «забывает» об этом на целую неделю. Вилбур верит, что Шлатт забывает, потому что они об этом не говорят; но Шлатт помнит. Шлатт ждёт. Такой новости нужно осесть; нужно подождать, когда Вилбур привыкнет к тому, что рассказал ему; чтобы если Шлатт придет к нему, на все готовый, Вилбур сам себя не напугал своими реакциями. Шлатт ждёт, Шлатт даёт Вилбуру возможность передумать, или поделиться тем, как сильно (и как скоро) он это хочет, или добавить в бурлящий котёл постоянных фантазий в голове Шлатта какой-то новый элемент. Но Вилбур просто существует: он не поднимает тему, но, как Шлатт догадывается, не потому, что хочет ее замять, а потому, что сказал уже все, что хотел. И поэтому Шлатт приступает к реализации своего плана. Шлатт знает, что дело не в алкоголе. Вилбур не хочет напиться: он хочет ощущения потери невинности, он хочет, чтобы на него надавили, хочет, чтобы заставили. Хочет подросткового опыта, который он упустил, обёрнутого в порочную, хрустящую оболочку вкусности. Но пьянство — тяжесть в желудке, щекочущий запах в носу, малоподвижные, ленивые конечности, тошнота — только аккомпанемент к этому. Совсем убирать его, конечно, нельзя: ощущение потеряется. Поэтому не апельсиновый сок. Пусть будет вино. И Шлатт выбирает вино. Не то, которое Вилбур знает и любит, иначе эффект новизны будет слишком фальшивым. Не дешёвую кислятину, но и ничего слишком пафосного — что-то, что мог бы пить подросток на чужой вечеринке, что-то, что он мог стащить из холодильного шкафчика чужих родителей. И, конечно, ничего слишком крепкого. Он не собирается глушить с ним водку. Это точно не сексуально. Еда в желудке переваривается от трёх до четырёх часов, и Шлатт знает, потому что он это загуглил. Шлатт знает, когда Вилбур ел в последний раз, потому что они ели вместе. Шлатт знает, что если Вилбур сидит за компьютером, он отойдет, только если его живот начнёт урчать. Шлатт знает, через сколько часов после обеда у Вилбура начинает урчать живот. Шлатт знает, что Вилбур сегодня не стримит, потому что он спросил. Шлатт приходит домой с пакетом, тяжело оттягивающим его ладонь. Он сбрасывает ботинки, шуршит курткой, не больно старается не звенеть ключами. Зовёт. — Вилбур! Не слышит. Он наверняка в наушниках, погруженный во что-то свое, о чём Шлатт имеет только смутные представления, и вполне, если честно, этим доволен. Скучное они оставляют себе. Они не всё делят. — Вилбур, я купил вино. — зовёт он ещё раз. Он слышит себя точно со стороны: представляет, как его голос слышен Вилбуру глухой пережеванной мешаниной: слова взбухли и слиплись, неотделимые друг от друга. Пока он решает, снимать ли наушники, пока он снимает наушники, Шлатт бесшумно пересекает коридор, — Хочешь немного? — почти не дыша, толкает не защелкнутую дверь. И только тогда он позволяет услышать тебя полностью: тяжёлый, мерный шаг, отдающийся едва слышным подныванием в половицах, три шага вперёд — и он кладёт руку Вилбуру на шею. Ему кажется, что он дышит всем телом, когда проводит большим пальцем ему по загривку, ощущая, как Вилбур поворачивает голову на него. — Конечно хочешь. — выдыхает он с улыбкой, — Потому что у тебя нет выбора, не так ли? И — вот оно. Шлатт почти слышит звон, и скрип, когда мысль через уши входит Вилбуру в голову; и шелест, и льющуюся у щек кровь, когда глаза Вилбура расширяются всего на мгновение… а затем он тает. Он тает, и выдыхает, и всё его лицо становится таким прелестным, что Шлатт едва может дышать. Вилбур дышит. Он слишком оторван от земли, он слишком в этом сценарии, чтобы сказать что-то пошлое, вроде «боже, да», но Шлатт чувствует это. Шлатт чувствует это по тому, как горячеет его кожа, какими осмысленными становятся его выдохи, как его глаза начинают блестеть. Вилбур перестраивается, как восстающее из развалин дерево, и превращается в нечто очень, очень горячее. — Ты хочешь, чтобы я… — Вилбур сглатывает, и Шлатт почти видит, как под тяжелыми ресницами мучаются его мысли, — Разделся? — Почему бы? — удивляется Шлатт с той угрожающей легкостью, которую Вилбур так ужасно любит, — Мы с тобой просто немного повеселимся, правда, Вилбур? Выпьем, расслабимся… Может, поболтаем о том, как проходит твой день. — Но я не хочу пить. — говорит Вилбур тихо. Шлатт поджимает губы: он не знает, настоящее или игровое это «не хочу», и нет способа вписать этот вопрос в ролевую. Он не хочет рисковать. Только не сегодня. — Ты хочешь, чтобы я останавливался, когда ты говоришь «нет»? — Нет! — глаза Вилбура тут же расширяются. Он кажется напуганным: то ли тем, что испортит настроение, то ли тем, что упустит возможность, — Я имею в виду, пожалуйста, не останавливайся. — на выдохе он расплывается самой искренней полуулыбкой, — Я имею в виду, серьезно, я даже пока не знаю, планирую ли я стесняться. Это все так… неожиданно. — Но в любом случае, «нет» не считается за стоп-сигнал? — уточняет Шлатт цепко. Вилбур кивает. — Верно. — Хорошо. Ты помнишь стоп-слово? — Мхм. — Вилбур кивает ещё, прилежный; хороший мальчик, хороший ученик. Хороший, такой хороший. Наверняка еще ни разу в жизни не пил. — Значит, будем использовать его. — Шлатт кивает и делает своё небольшое, требовательное движение пальцем, — Вставай. И Вилбур подчиняется. Каждый раз, когда Вилбур подчиняется, Шлатту начинает казаться, что он становится свидетелем восьмого чуда, пришествия Иеговы, и еще чего угодно, что любят и почитают люди. Каждый раз, когда он слушается быстрее, чем успевает подумать, у Шлатта что-то перещёлкивает в мозгу, и ему хочется открыть рот и истекать слюной. Даже сейчас, когда Вилбур беспрекословно следует за ним, ему кажется, что у него подгибаются колени. Они заворачивают в коридор — мысленно Шлатт без труда представляет его, и так полутёмный, залитым приглушенным LED-светом, с взрывами смеха и гулом голосов из соседней комнаты; но когда Вилбур уже планирует открыть дверь на кухню, Шлатт качает головой. — Мы не пойдем на кухню. Там слишком много людей. — поясняет он. Шлатт приподнимает рукой и достаёт из пакета тяжёлую, чуть булькающую внутри звезду сегодняшнего вечера, — А я принёс её специально для тебя. Взгляд Вилбура прилипает к бутылке мгновенно. Как будто это что-то, чего он не ожидал. Шлатт держит бутылку на небольшом расстоянии от Вилбуровских цепких рук, но чуть покачивает ей, будто дразня. Ещё в пакете есть пачка салфеток — почему-то показалось правильным взять салфетки; штопор, и два пластиковых стаканчика, один вдетый в другой. Шлатт не сомневается, что его стаканчик сегодня останется пустым. Он не настолько уверен в себе, чтобы наряжаться для секса, но он не может не обратить внимание на то, как удачно его обычный стиль вписался в этот сценарий. Толстовка с логотипом, который вполне мог бы быть логотипом какого-нибудь университета или колледжа? На вписочной вечеринке? Органичнее не придумаешь. До того, как прийти к Вилбуру в комнату с вином и интересным предложением, он поставил на кухне лампочку с медленно меняющимися цветами, и включил какой-то вечериночный плейлист из Спотифая, который показался ему не слишком невыносимым; и потом плотно запер дверь. Это немного, но это задаёт атмосферу. Шлатт надеется, что Вилбур не сочтет его старания излишними, а его самого — глупым. Этого никогда не происходило, но конечно, для всего есть первый раз. Например, для того, чтобы споить миленького симпатичного мальчика. — И мне придётся выпить… всю бутылку? Целиком? — Вилбур изучает её глазами так пристально, точно боится, что не осилит. Он протягивает руки к бутылке, но держит их на расстоянии, так, словно даже прикоснуться к прохладному стеклу погрузит его в пучины разврата и блевотины в чужой унитаз. Как будто в самом деле не знает, как будто только слышал страшилки от родителей и сплетни шепотом от друзей. Он так хорош. — Посмотрим, как пойдёт. — Шлатт загадочно поднимает брови и ставит бутылку на пол. Вилбур только кивает. Ему не нужны прямые ответы — ему нужно что-то загадочное и перспективное, чтобы занимать его гиперактивный мозг чем-то, что он мог бы пережевывать следующие минут пять, как жвачку, чтобы не нервничать. Начинать всегда немного сложно. Он разделяет стаканчики — Вилбур следит за его руками так внимательно, будто Шлатт собирается провернуть магический трюк, — и вскрывает бутылку. Вино плещется богатым, почти горловым звуком, наполняя стакан на дне. Шлатт протягивает Вилбуру стаканчик — от холода запотевают пальцы, — и следит внимательно, за тем, как он пьёт. — Как тебе? — спрашивает он, не в силах сдерживать завороженный трепет в своём голосе. Вилбур старается, — и чёрт, Шлатту даже не приходится скрывать то, как он любит, когда Вилбур старается для их игры. Он облизывает губы, а потом опрокидывает бокал в себя, как опрокидывал бы шот, а потом, с видом напускной загадочности, даже почти филосовски, причмокивает губами и катает остатки вина под языком; точно пытаясь повторить то, что видел только по телевизору. Он старается настолько сильно, что Шлатт бы поверил, что в стаканчике — вишневый сок, если бы не чувствовал отчётливый запах. — Неплохо. — кивает он, облизывая губы, — Даже хорошо. Я ожидал худшего. Когда мои друзья… — Он бросает на него короткий вопросительный взгляд, мол, я всё хорошо делаю? Я не выбиваюсь из твоего сценария? Шлатт обожает это лицо, обожание вперемешку с тревогой, и всё — игровое, игрушечное. Когда Вилбур тащится по тому, что Шлатт придумал, и изо всех сил старается со своей стороны не оплошать. Вилбур просто кошмарно очаровательный, как Шлатту так сильно повезло, чтобы оказаться с ним хотя бы в одной комнате? — мои друзья пробовали водку, они всегда говорили, как тяжело ее пить. А это приятное. — Оно сладкое. — Шлатт кивает, поддерживая беседу, мысленно умоляя Вилбура сделать ещё глоток, -Ты же любишь сладости, правда? — роль Шлатта в их сценках чаще всего — быть намеренно отвратительным. В реальной жизни Вилбур строго следит за чужими руками и умеет постоять за себя; но внутри своей фантазии он течёт по грубым джокам, по учителям, которые занижают оценки и оставляют после уроков, по парням в закусочной, которые хватают его за жопу, когда он проходит мимо, и только смеются на его разозленный взгляд. И Шлатт бы никогда не сделал такого с Вилбуром; он бы скорее въебал сам себе за такую хуйню. Вот и оставалось, что догоняться сальными шуточками, фирменными улыбками, — Вилбур такое любит, — и манерой разговора а-ля «у меня котёнок в белом минивэне, хочешь посмотреть?». Что-то приходилось Шлатту очень по душе в том, чтобы быть таким отвратительным, и всё равно в финале получать Вилбура всего для себя. Добровольно получать, при этом. — Люблю. — Вилбур кивает, такой серьёзный, прилежный студент. Наверняка ведь выполнил всю свою домашку, до странички, перед тем как прийти сюда; господи, как Шлатту хочется его сжать и поцеловать. Ничто снаружи не выдает его отчаянной нужды: он всё ещё сидит рядом, развалившись, с рукой у стены, которая при лучших обстоятельствах лежала бы на спинке дивана. Он расслаблен. Он знает свою роль. — Выпей еще. — предлагает он неспешно. Настойчивую нотку в его голосе так легко пропустить мимо ушей. Желание развратить Вилбура сводит дрожью его плечи и грудь. Так легко поддаться этому желанию, так легко поверить в то, что Вилбур выдумал для себя. Вилбур послушный, Вилбур делает ещё глоток. Небольшой в этот раз, точно стараясь распробовать. Немного затаив дыхание, и немного стараясь дышать, Шлатт ведёт пальцами по его колену и укладывает ладонь на его бедро. Вилбур немедленно поднимает глаза, всё ещё удерживая стакан у губ. Так много хочет, такой жадный, что едва успевает глотать. В самом деле, его почти не пришлось подталкивать. Он сам себя развратил. — Что ты делаешь? — спрашивает Вилбур встревожено. Его тревожность слегка замылена алкоголем, как чья-то стрелка, размазанная пальцем, но он смотрит Шлатту в глаза. Шлатт только улыбается, скалясь. — Что я делаю? — спрашивает он невинно, но руку не убирает. Притворяется глупым. Есть такая тактика у мальчиков на вечеринках, — Просто помогаю тебе расслабиться. Помнишь? Мы здесь, чтобы заставить тебя хорошо отдохнуть. — М-м. — Вилбур, жаждущий, невинный Вилбур, балансирует между трезвостью и пьянством, между осторожностью и желанием поддаться. Шлатт это исправит. Шлатт кивает ему на бокал. — Пей. — Что… — Пей. — требовательно повторяет Шлатт. Вилбур сглатывает, — Шлатт почти лихорадочно пялится на то, как двигается его кадык, и как Вилбур пытается поторопиться, как он притворяется, — а он безумно хорош в притворстве, — таким напуганным, точно он не знает, как вести себя, когда ему указывают. Он старается проглотить вино, опасливо оглядываясь на Шлатта, пока наконец не давится, кашляя, похоже, искренне, переиграв. Вино выплескивается каплями на его футболку. Этот момент не мог бы сложиться идеальнее. — Какой же ты бесполезный. — обрубает Шлатт. Холод в его словах остаётся, и на этот раз он подходит его словам. Шлатт хмурится пренебрежительно; Вилбур так доволен, что почти дрожит, — Что, не умеешь даже пить нормально? Пересекая пространство между ними, до этого нетронутое, он тянется ладонью к его лицу, грубо сжимает его щёки. Большим пальцем Шлатт проводит ему по губам и подбородку, стирая вино с его лица, а потом подносит руку ко рту и слизывает его. Вилбур — взрыв розового, прижавший ладонь к своему рту, чтобы скрыть ни то рот, ни то резкий вдох, ни то полустон. Вино с пальцев на вкус как вино и Вилбур, подтягивающий к себе колено — верный признак «блять, Шлатт, у меня стоит», — и у Шлатта шумит в ушах, так сильно ему хочется его поцеловать. — Тебе придется ее снять. — командует он, кивая на Вилбуровскую футболку, — Мы попробуем отмыть ее позже. Вилбур не спорит. Шлатт не уверен, остались ли у него слова. Это было бы слишком быстро для Вилбура, — он обычно держится дольше, — но Шлатт сомневается, как бы он сам смог держаться, когда кто-то выполняет его многолетнюю дрочилку. Непослушными пальцами Вилбур подхватывает майку под подол и тянет наверх — конечно, тут же закрываясь руками, как только оказывается наполовину обнажённым, посылая Шлатту умоляющий взгляд. Шлатту даже интересно, что значит этот взгляд — «Не рассказывай никому»? «Не смейся»? «Выеби меня прямо сейчас»? Шлатт немедленно забирает майку себе. — Не закрывайся. — требует он ласково, — Дай мне посмотреть. Вилбур, краснеющий щеками и носом, медленно отводит руки. Шлатт любуется, — и даже позволяет себе цокнуть языком, оценивая, прежде чем поднимается на ноги. — Погоди секунду. — объясняет он свой резкий подъем. На самом деле, ему показалось, что у пола было холодновато для того, чтобы сидеть там без майки. Отточено небрежным движением он кидает футболку Вилбура поверх него, — Я схожу посмотреть, нет ли у них чего-то покрепче для тебя. Он добирается до термометра и не слишком торопясь, настраивает отопление на большую мощность. Из всех неприятностей, которые он, несомненно, хотел бы по взаимному согласию причинить Вилбуру, он бы не хотел, чтобы Вилбур замёрз. Если бы он запер Вилбура в подвале, это совершенно точно был бы теплый подвал. Когда он возвращается, он находит Вилбура без футболки, со штанами лужей под его икрами, и с совершенно пустым стаканом рядом с ним. Вилбур таращится на него с пола со взглядом совершенно тупым. Рот у него тёмно-красный. Шлатт неволей засматривается: у Вила одна из тех пар глаз, которые выглядят пустыми именно так, чтобы выглядеть разъебанными и расплывчатыми, и один из тех ртов, которые заставили бы пубертатного Шлатта впасть в кому. Эта кома все еще есть в нем, пускай и в меньшей степени: когда Шлатт слишком долго смотрит в глаза Вилбура, он чувствует, как земля понемногу уплывает у него из-под ног. Это и в самом деле игра, не так ли? Небезопасная, обожаемая ими обоими игра с очень предсказуемой концовкой. Где есть Вилбур, и есть его кнопочки, которые Шлатт открывает и запоминает для себя, чтобы использовать их для своих грязных целей. Когда они играют, он старается вести себя так, словно ничто, что говорит Вилбур, не может удивить его; но он чувствует так, словно каждый его вдох поразителен. Но теперь Вилбур сидит голый у его ног и пялится на него с непониманием. Похоже, пока Шлатт уходил решать свои дела, Вилбур решал свои. — Мне стало жарко. — объясняет он. — Это из-за вина. — помогает ему Шлатт. — Мх-м. — кивает Вилбур. Секунду Шлатт молчит, задавливая смешок, но наконец не сдерживается: — …Ты думал, мы будет трахаться?! — спрашивает он практически умиленно, жутко развеселившись. Брови Вилбура тут же прыгают в несчастное положение. — Не смейся надо мной! Чтобы исправить ситуацию, Шлатт замолкает, ждёт секунду, позволяя Вилбуру расслабиться тоже, а затем присаживается рядом и кладёт на его щёку ладонь. Вилбур плавится под прикосновением. — Смотришь на меня так, как будто хочешь, чтобы я тебя поцеловал. — говорит он томно, возвращаясь к прежнему тону: как будто он курит, как будто он немного пьян для храбрости, как будто он не любит Вилбура так сильно, что убил бы за него, а просто любопытствует; просто хочет поиграться. Вилбур выдыхает: — Пожалуйста, поцелуй. Их губы соприкасаются. Шлатт раздумывает над тем, чтобы засунуть язык ему в горло во имя грязного реализма, но отбрасывает эту затею и просто наслаждается поцелуем. Губы Вилбура тёплые и мягкие, и пахнут вином, и он целуется так, точно впитывает Шлатта в себя. Шлатту кажется, что он сам пьянеет, он сам теряет голову. Когда они размыкаются, глаза у Вилбура — самые красивые на свете глаза. — Отстойно целуешься. — говорит он, едва переводя дыхание. Это наглая ложь. Вилбур целуется невероятно, и целовать Вилбура — одна из самых лучших вещей на свете, без сомнений. Всё это ради следующего предложения. Шлатт усмехается, — Гребанный девственник. Вилбур обожает, когда над ним издеваются. — Нет, я не! — тут же вскидывается Вилбур, готовый защищаться, с совершенной беспомощностью на его лице, после которой его так сильно хочется вжать в подушку; наслаждающийся так сильно, что Шлатту трудно даже смотреть на него, — У меня было очень много секса с людьми! С женщинами! Называть его шлюхой — весело, но девственником — ещё веселее. Вилбур бы не стал оспаривать «шлюху», наверняка бы только улыбнулся и порозовел; ответил: «может быть, и так», если он в настроении, «да!», если он возбужден. Но он бы устроил целую сцену из-за «девственника». — Как будто я тебе поверю. — насмехается Шлатт, — Девственник. Нёрд. — Ты такой грубый со мной. — тянет Вилбур. В животе Шлатта затягивается тяжелый узел. Вот же блядский… — Думаю, тебе нужно больше вина, чтобы с этим справляться. — говорит Шлатт низко. Проклятье. Есть что-то особенное в Вилбуре, когда он говорит то, что Шлатт хочет слышать: внутри у него становится приятно, потом — обжигающе-горячо, а потом — словно в его горле, в его желудке застревает тяжелая металлическая труба, из-за которой дышать становится почти невозможно. Вилбур усмехается, польщённый результатом своих слов. — Может быть, мне и правда нужно больше. — Но в этот раз, — Шлатт приподнимает его за подбородок, чувствуя, как дыхание Вилбура сбивается под его пальцами, — раз уж ты настолько хреново пьешь, мне придется самому напоить тебя. Я же не хочу, чтобы ты все разлил, как раньше, верно? Боже, неудивительно, что ты не имел раньше дела с алкоголем, раз ты даже вино глотать нормально не можешь. Хочешь, я налью его в бутылочку-непроливайку специально для тебя, Вил? После таких слов Вилбур смущается всерьёз. Шлатт знает, почему: потому что это унизительно, конечно, но еще потому, что ему очень трудно принять, когда кто-то делает в точности то, что он хочет. Как будто он в средней школе, и кто-то цитирует предложения из его супер-секретного дневника, ожидая, когда он заметит и опозорится. Как будто кто-то видит все его мысли. — Я… конечно. — выговаривает он с трудом, настолько стесняется его дыхание, — Почему- почему нет. Шлатт смотрит на него с пренебрежением. — Я тебя не спрашивал. — спокойно говорит он. Пока Шлатт наполняет его стаканчик, он смотрит на Вилбура. В этот небольшой перерыв Вилбур больше не скрывает своего восторга: он улыбается безошибочно счастливо, покачивая коленями из стороны в сторону, и погодите, какого хрена он голый? Внезапно на Шлатта накатывает желание рассмеяться. Если попытаться подумать об их сценарии серьёзно, кто бы стал раздеваться посредине коридора, когда вечеринка идет в соседней комнате? Но рассмеяться сейчас было бы ужасающе неуместно, поэтому он улыбается. В ответ ему улыбка Вилбура становится только шире. — Симпатичные трусишки. — поддевает Шлатт, чтобы остановить их обоих от того, чтобы влюбленно пялиться друг другу в глаза еще час, — Это тебе мама купила? — Дай мне вино. — требует Вилбур: розовый, розовый, розовый, от макушки до шеи, и даже в ладошках розовый. Как роза розовый. Как закат. — А волшебное слово? — тянет Шлатт. Вилбур, в свою очередь, проводит рукой по своему бедру, так открыто развратно, совсем по-подростковому. Ай-яй-яй, Вилбур, ты ведь не настолько пьян? — Дай мне больше вина, и я покажу, что я могу сделать. — Интересное волшебное слово. — оценивает Шлатт, — Но я хотел услышать «пожалуйста». Вилбур только закатывает глаза. Он такой стервозный, — Шлатту хочется повалить его животом на свои колени и отшлёпать прямо так, на полу, но он сдерживается. Есть так много интересных вещей, которые он может сделать с Вилбуром, но, к сожалению, эта — не из их сегодняшнего сценария. Он покачивает стаканчик в воздухе, разглядывая Вилбура так, точно он представляет, что этот, второй стакан способен с ним сделать, если первый превратил его в такое возбужденное месиво. Без указаний, Вилбур открывает рот и держит его открытым, и Шлатт думает о том, как же безумно он хотел бы плюнуть туда. Когда он наклоняет стакан, позволяя Вилбуру отпить, Шлатт думает о том, как кошмарно он хочет заставить Вилбура подавиться, и что, когда он подавится, он бы заткнул ему рот и заставил его глотать. Блядство. Куда его-то понесло? Когда Шлатт убирает стакан, давая ему вдохнуть, Вилбур сглатывает. Вилбур смотрит на него, с тяжелым дыханием, с расширенными зрачками. Шлатт не может отвести взгляд. — В другой комнате не было ничего крепче. — говорит Шлатт, такой возбужденный, что у его рта едва выходит выговаривать слова, — Боюсь, нам придется найти другой способ расслабить тебя. Он сглатывает немного нервно и пытается звучать серьёзно, когда касается Вилбуровской руки; выходит слишком серьёзно, и он перемещает свою ладонь на его коленку. — Вилбур, ты трезвый? — Я выпил меньше чашки красного вина. — бормочет он доверительно. Такой умоляющий, почти сбивчивый, тянущий свои слова, — Это вообще нисколько. Пожалуйста, Шлатт. Пожалуйста. Они оба знают, что это значит. Мешкая совсем немного, без каких-либо приказов Вилбур раздвигает перед Шлаттом ноги: его член натягивает ткань его боксеров. Шлатт не заставляет его ждать. Он захватывает его стояк в ладонь бесцеремонно, немного сжимает его в руке, вызывая у Вилбура короткий жалобный писк. — Что, здесь тебя еще никто не трогал? — спрашивает он грубо, не скрывая издёвки, и Вилбур начинает дышать чаще, инстинктивно сжимая его плечо, — Тебе даже не дрочили? Гребанный девственник. Он забирается ладонью под ткань его боксеров; Вилбур толкается к его руке, часто и жадно, не давая Шлатту обхватить его как следует, чем зарабатывает короткий несильный шлепок по бедру. — Успокойся. — говорит Шлатт, даже не пытаясь скрыть улыбку прожорливого удовольствия на своем лице, сам уже тяжелее дышит, — Такой ты жадный, блять, имей терпение. — он обхватывает его член ладонью, стаскивая с него боксеры ниже свободной рукой, и грубо поглаживает головку пальцем, заставляя Вилбура почти всхлипывать. — Отличный хуй. — замечает он шуточно, но даже после этого глаза Вилбура не меняют своего заволоченного, возбуждённого состояния. Да уж, всё ещё серьёзнее, чем он думал. Шлатт начинает отдрачивать ему ровным, ритмичным движением. Он не слишком думает о том, как бы сейчас дрочил парень, который еще не уверен, гей ли он; но он сомневается, что это вообще будет проблемой для Вилбура. Очевидно, для Вилбура этой проблемы и не существовало никогда: он раздвигает ноги как можно шире, некомфортно стесненный своими боксерами, и издает низкий, с придыханием, стон. — П-пожалуйста, придуши меня. — говорит Вилбур, затаивший дыхание, с закрытыми глазами. Вот это, блять, сюрприз. — Что… что ты сказал? — Я хотел этого… так долго, я так сильно этого хочу. Я всегда хотел, чтобы меня придушили во время секса. — Попроси. Заставлять Вилбура, который закатывал на него глаза, умолять, так сладко, так солено, так приятно на вкус. — Пожалуйста, Шлатт, пожалуйста, мне нужны твои руки… здесь, они нужны мне здесь, мне нужно, чтобы ты прижал меня, чтобы ты показал мне мое место. — говорит он дрожаще, и на особенно натянутых нотах его голос сбивается на скулеж. Один глаз у него открыт — подглядывать за тем, нравится ли Шлатту. Вот подлец; но Шлатту нравится, когда он подглядывает. Шлатту нравится, когда он пытается угодить ему. Шлатту достаточно этих слов. Конечно, он не стал бы его душить, но это и не то, что Вилбуру на самом деле нужно. Достаточно просто схватить его за шею как следует, чтобы он задышал, как сука от течки. Поэтому Шлатт обхватывает пальцами шею Вилбура, крепко сжимая ее с боков, и спрашивает безо всякой деликатности в голосе: — Вот так? — Мх! — Вилбур одобрительно скулит, сжимая свои ладони на полу в кулаки, и прогибаясь в шее, обнажая больше её, больше для Шлатта. Шлатт чувствует дыхание из его горла в самом центре своей ладони, как будто вся жизнь, вся суть Вилбура у Шлатта в руке. Вилбура так просто заставить кончить. Это один из подарков Вселенной неблагодарной заднице Шлатта, одна из кнопочек Вилбура, с которой Шлатт совсем неплохо наловчился. Сделай с ним две (или больше, если получится) возбуждающие штуки одновременно, и он кончит за три минуты. Поцелуй его в то самое нежное, тонкое местечко у него под ухом, и три минуты превратятся в две. И даже не думай потянуть его за волосы, когда вы трахаетесь, если хочешь вообще испытать хоть сколько-нибудь секса. К счастью, сейчас они не трахаются, так что Шлатт позволяет себе удовольствие провести большим пальцем у него под подбородком, поглаживая, поцеловать доступную кожу на шее, — сверху, а потом снизу от своего большого пальца; — и чувствовать, как дыхание Вилбура становится хриплым и влажным, чувствовать, как пульсирует его член. Быковатый студентик-спортсмен не смог бы заставить Вилбура кончить так быстро, и на пару секунд Шлатт испытывает незамутненную, смущающую гордость. Он знает, когда это произойдет, он знает, когда Вил близко, но, конечно, Вилбур всегда его предупредит. Он у него очень вежливый. — Шлатт, я… — умоляет Вилбур. — Уже? — его ответ звучит грубо, и Шлатта иногда самого удивляет, что он может сохранять свой голос таким, когда все, чего он хочет, — это покрывать поцелуями все лицо Вилбура, пока они оба не сойдут с ума от того, что любят друг друга слишком сильно, — Боже, какой ты жалкий. Конечно, именно это доводит Вилбура до конца. Он громко скулит, его колени непроизвольно подгибаются и вздрагивают, его бедра дергаются в конвульсиях, он жмурится и стонет, громко и сладко. Шлатт крепко удерживает руку на его шее и дрочит ему, не прекращая, позволяя излиться себе на кулак. Когда Вилбур окончательно издыхается, тут же желеподобно разваливаясь Шлатту по рукам и груди, Шлатт старается не думать о том, как до этого отбросил пакет с салфетками в сторону, слишком далеко, чтобы до него сейчас тянуться; и больше сосредотачивается на том, насколько прекрасный и сексуальный ангел вместо парня лежит сейчас на его груди. После того, как он кончит, Вилбур очень чувствителен к плохим вайбам. — Давай, одевайся. — командует Шлатт, когда Вилбур разлепляет глаза и пялится на Шлатта уже несколько секунд (возможно, тоже думает про салфетки). Он перекладывает его на стену и наконец-то вытирает руку (и даже не об Вилбуровские штаны), — На полу довольно холодно. — Да всё норма-ально. — Вилбур вытягивается вдоль стены, становясь — кто бы мог подумать, — ещё длиннее и тоньше, с благодарностью принимая салфетку, но не торопясь ничего вытирать, — Мне вполне тепло. — Это из-за вина. — повторяет Шлатт низким голосом задиры. — Ох, заткнись! — смеётся Вилбур, и Шлатт гладит его по волосам, — Я скучаю по ошейнику. — он протягивает руки и сжимает ладони, совсем не стесняясь быть дурацким и глупым, — Давай, принеси его мне! — Мне кажется, с нашей динамикой что-то не так. — сознаётся Шлатт, разумеется, поднимаясь на ноги, чтобы сделать то, что он попросил. Вилбур, растянувшись на полу поверх своей собственной одежды, посылает ему довольную лучистую улыбку. — А я вот думаю, что всё правильно.