Прошлое. Школа
— Сегодня сороковой день, как с нами нет Германа... Мама — в чëрном платке, таком же закрытом платье в пол — сидела маленькая и прямая за накрытым белоснежной скатертью столом. Универ, где преподавал отец, любезно предоставлял столовую для поминок, девятидневных и вот теперь сороковых. На них собралось не так много народу, дух горя уже начал выветриваться, но Настя чувствовала всепоглощающую скорбь мамы. Карина не отдалилась от детей, не забросила работу. Наоборот проводила всë свободное время с сыном и дочерью, а на май записалась руководителем группы на выездной тур Олимпиады. Глядя на маму, Настя удивлялась, как такая хрупкая, с заколотыми шпильками в шишку волосами, добрыми карими глазами и страстью к платкам-шалям женщина могла столько любить. Настя всегда видела, как счастлива с отцом мама. Взгляд Карины казался тëплым мëдом, когда она смотрела на Германа Романовича. Высокий, крепкий, широкий, но не толстый, с забранными в хвост поседевшими волосами, отец казался постаревшим, но не потерявшим удаль викингом. — Бешеный ветер рвёт паруса, старый варяг стоит у руля. Настя едва не улыбнулась, подумав, что эти строчки отлично характеризовали отца. Ведь он тоже стоял у руля палеонтологии в универе, ездил на холодные раскопки в таинственную дикую Сибирь. Готовился к конференции по палеоботанике, состоял в оргкомитете. И с выступления на этой конференции его увезли с инфарктом. Тётя Рита, всё время утешавшая маму, по слухам, реанимировала Германа Романовича до приезда «скорой» и даже вернула его в сознание. Увы, но сколько бы тётя Рита ни была доброй крëстной для всех, смерть оказалась ей неподвластна. Отец умер вечером в тот же день. А через два дня его уже хоронили. Настя почти не помнила день похорон. Только страшную дорогу от морга до кладбища, когда она рыдала в катафалке, билась раненой птицей, а мама просто гладила отца по белой и твëрдой, точно камень, руке и говорила: — Гера, Гера... Максик, слава Богу, ждал их с бабушкой уже на кладбище. А ещё — толпа друзей, коллег и сочувствующих. И, конечно же, Валерия Викторовна и Юля — первая жена отца и его дочь. Настя общалась с Юлькой, хоть та и была старше неё на одиннадцать лет. На нейтральные темы типа реконских фестивалей, турпоходов и лучшей альпинистского экипировки они отлично беседовали. Никто сёстрам не препятствовал, и Настя была рада. А вот Валерию Викторовну она до сих пор стеснялась. Не знала, как вести себя с этой тихой невзрачной женщиной с большими серыми глазами. Валерия Викторовна всегда была спокойной и доброй. Настя слышала, как та поддержала маму, когда Карина сообщила об инфаркте у отца. Но как-то пообщаться даже на похоронах не смогла. Только рассеянно ответила на объятия. Такие разные женщины были жëнами её отца. Теперь он принадлежал земле. Настя глядела на застывшее маской лицо отца и в какой-то миг заметила засохшую кровь над ухом. Приглядалась и чуть не упала: среди волос виднелся шов, из края которого торчала чëрная нить. Первобытный, стирающий всё ужас полного осознания смерти обуял Настю. В глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Настю повело, она оступилась, отклонилась назад, и в этот же миг на кого-то наткнулась. Крепкие руки обхватили её за плечи, развернули: перед Настей стоял Март. Как всегда в расстëгнутой куртке и без шапки, хотя стоял коляный январь. — Тихо, тихо. — Он обнял опустошëнную страшным открытием Настю, погладил по голове. Натянул капюшон на её растрепавшиеся каштановые волосы с синими прядями. — Замëрзнешь, холодно, вирус цепанëшь. — Да наплевать, — шмыгнула носом Настя и вытерла покрасневшие от слёз глаза. — Сами — друг менингита. — Я — коренной сибиряк, мне не страшно, — серьёзно ответил Март. — Папочка! — тихо всхлипнула Настя и повернулась к гробу, у которого сидела на стуле согбëнная горем совершенно седая баба Матрëна. — Сыночек! — Бабушка зарыдала в голос, Настя бросилась её обнимать. Только ощутила, как ладони Марта непозволительно долго соскальзывали с её плеч. Настя очнулась от воспоминаний, когда всем налили по третьему кругу. Гости вспоминали отца, поддатый дядя Миша рассказывал Карине и бабе Матрëне какие-то добрые истории о Германе Романовиче. Все сто раз их слышали, но сейчас отголоски и оттенки чувствовались особенно горько-сладко. Как будто отец куда-то уехал. В далëкую экспедицию к истоку небесной реки. Откуда нет возможности связаться с родными. От этой мысли стало странно тепло. Настя налила себе гранатовый сок и вдруг ощутила чей-то взгляд. В груди стало тесно и неловко. Настя повернулась — найти в рюкзаке салфетки — и увидела в дверях столовой Марта. Тот выходил постоять с тётей Ритой, хотя сам не курил. В рыжих волосах последней виднелись снежинки, как и на длинном синем шарфе с аляповатыми цветами. Но тётя Рита растворилась на краю сознания, когда Настя поглядела Марту в глаза. Пристально. Откровенно. С печалью и обречëнностью. Настя забыла, как дышать, пока смотрела на Марта. Понимание обрушилось на неё снежным комом. Такое простое и понятное, что казалось нереальным. Дурным сном, который растает с рассветом. И весь сюрр заключался в том, что Настя не хотела бы проснуться. Она отвернулась, так и не взяв салфетки. Отхлебнула сок, закашлялась. Бросила на Марта быстрый взгляд из-под ресниц. Снова. Вот так на отцовских сороковинах она поняла, что его друг в неё влюблён. Настя не сомневалась. Не могла додумать. Только старалась собраться. Такой знакомый Март Григорьевич... Господи, да почему Григорьевич?! Он же всегда был «дядя», как и дядя Женя с дядей Мишей. Кусок не лез в горло. Настя тихо накручивала себя, раз за разом думая, что ей делать с вновь открывшейся истиной. Забыть, сделать вид, что ничего не заметила? Понадеяться, что всё само пройдёт? Или... «Ты — дура, Настя Елагина, — сказала она самой себе. Внезапно стало до дрожи странно, словно от принятого решения. — А смогу ли я начать с ним встречаться? Вот так вот закрутить роман со взрослым мужчиной? А? Смогу?» Если да, то он всё равно уедет летом на Север. Если нет, то нет. Вот Настя и узнает, слабо ли ей. Спор с собой, тоже спор. Победитель же и так, и так только один. А на выпускном вечере, когда в рассветное небо величаво поднялись китайские — «адские» — фонарики Настя со всей неумолимостью случившейся беды поняла, что проиграла. Спор. Себя. Марта. И проиграла самой себе. Март уехал с вахтовиками «Арктикстроя» сразу после её последнего звонка. А она даже не поцеловала его на прощание. Не сказала ему, что всё кончено. Не смогла. Хотя готовилась к этому с самого начала. Стоя во двое школы в чëрном платье с открытыми плечами, без рукавов, чувствуя, как утренний ветерок играет юбкой-солнцем, обдувает голые ноги, Настя поняла всю правду. Март вместо «дяди» стал «Григорьевичем» после прошлого августа, когда Настя наткнулась на него в темноте на Искоркских курганах. Она потащилась во тьму из-за Максика: тот мечтал увидеть Персеиды, и Настя отправилась глянуть, начался ли звездопад и стоит ли будить уснувшего у отца на коленях брата. Она шла, глядя вверх, радовалась редким метеорам, как вдруг увидела Марта. Тот тоже стоял и смотрел на небо. — Дядь Март, вы чего тут? — простодушно ляпнула Настя. — Рановато для Персеид, Анастасия, завтра лучше смотреть, — произнёс он. — Ты загадала желание? — Нет, — отозвалась она. — Я в это не верю. — А я — верю. — И сказано это было с такой светлой печалью, что у Насти защемило сердце. — Может, и моя звезда останется в ладони ромашкой. Смотрела мультик? — Нет. — Настя не понимала, что на неё нашло, но решила оставить Марта одного. А в последующие встречи он стал «Григорьевичем». Теперь же рядом не было никакого Марта. Ни дядюшки, ни по имени-отчеству. Настя потеряла и друга, и любимого. Виноватая. Любимого. Ведь как бывает трудно назвать по имени того, кого любишь. А ещё одна черта, которую Настя провела, первой рассыпалась в прах. И, понимая, что переспорила саму себя, Настя заплакала, ощущая на языке полынную горечь. Полынь да зола тебе, Анастасия.***
Настоящее. Аспирантура
— Ну вот, теперь ты всё знаешь. Настя смотрела сухими до боли глазами на Марта. Они так и сидели в машине, пока она как на духу выложила ему всё, что не стоило знать. Всё, что мучило её. Март слушал внимательно. Не перебивал, кажется, вообще никак не реагировал. Настя глядела то в окно, то на собственные руки, сплетëнные в замок на коленях, то на тест. — Такая вот я обманщица, — добавила она, сыпанув себе на голову ещё горстку пепла. — А в чём ты обманщица? Голос Марта прозвучал неожиданно мягко и твëрдо в ночной тишине. Настя моргнула: в окнах её квартиры погас свет. — Но я... Я же видела, что нравлюсь тебе, вот и решила проверить свои силы и закадрить тебя, — произнесла она, малость сбитая с толку. — А я тебе разве не нравился? — В его карих глазах светилось мягкое тепло. — Н-нравился, — растерялась Настя. — Ты стал Мартом Григорьевичем, потому что я... Потому что я почувстововала... — Она задохнулась. — А потом на сорок дней, — как стыдно, — и восьмое марта... — Настя замолчала, понимая, что несёт чушь. — Тогда в чём ты меня обманула? — Март продвинулся ближе, настолько позволяли руль и переключатели, и взял Настины руки в свои большие загорелые ладони. — Так я же поспорила сама с собой, — пробормотала Настя. — И не сказала тебе... — А что ты могла сказать больше того, что я и так знал? — Он провёл кончиками пальцев по её бледным костяшкам. — И что же ты знал? — Настя во все глаза смотрела на Марта, сердце замерло. — Пожалуй, всё. Кроме того, что ты не смотрела тот мультик, — отозвался Март и улыбнулся. А Настя сидела с открытым ртом и таращилась на Марта, не в силах и слово сказать. В этот миг она почувствовала себя полной дурой. Знал. А Март между тем продолжил: — Ты так убежала от меня на курганах, что я понял, что наболтал лишнего. А потом и вовсе стал Мартом Григорьевичем. Нет, тогда ты интуитивно что-то почувствовала, да и я... Не понял себя до конца. Но потом, когда умер Герман, а потом на сороковинах, сразу стало ясно, что ты всё поняла. Но молчала. А потом слово за слово, и я не удержался, признался тебе. Ты ответила. Явно тоже долго подспудно шла к этому. Вот я и сделал вывод, что ты решила поглядеть, что будет. Настя, что такое? Я тебя обидел? Но Настя уже не выдержала и расплакалась. От облегчения, словно с души свалился огромный камень. Она потянулась к Марту и поцеловала его солëными от слёз губами. Он обнял её в ответ, погладил по голове. Затем вышел из машины и подал Насте руку. — Провожу тебя. — Он крепко обхватил её ладонь. — Передам из рук в руки Карине, а то мы и так до темноты засиделись. — Ты правда всё знал? — Настя заглянула ему в глаза. — Честно? — Честно-честно. — Он наклонился к её губам и тихонько произнёс: — Ведь счастье возможно только совместно.