space inside

      Весна в этом году выдалась под стать всей заварушке: суровая, серая, дождливая и безрадостная. Москва не просыхала от бесконечных ливней уже которую неделю, над головой не показывался даже маленький кусочек голубого неба — что тут говорить о солнце. Ветра задували жуткие, ледяные, впрямь антарктические — до самых костей пробирали так, что Женя серьезно боялась в скором времени слечь дома с затяжной ангиной. Допустить такого исхода, конечно же, нельзя было категорически, но над силами природы и судьбы человек, так вышло, не властелин. Кому, как не Беляевой, знать об этом наверняка. Погода такая ни к каким позитивным мыслям не располагала вовсе. Располагала вспоминать прошлое — обязательно самое гадкое, самое гнилое и паршивое прошлое — это да, это извольте. Впадать в меланхолию на фоне красиво стекающих со стекла капелек дождя — романтика, мечта исконно русской души, хоть раз испытывающей нечто, пусть даже отдаленно напоминающее страдание.       Но впадать в меланхолию — непозволительная роскошь для того, кому поручена разработка первой в истории операции в условиях невесомости. В корабле, котором едва поместится полтора человека, в котором нет банальной гравитации, требуется придумать расположение всех нужных для полноценной операции предметов. Придумать, как их закрепить, как сделать положение самого хирурга и оперируемого устойчивым, как расположить стол и приборы, и еще много-много-много всего…       Меланхолия меланхолией, а служба службой. Женя, пусть и человек, к этой самой меланхолии склонный, но все таки слишком уж своей работе преданный. Местами даже доходящий до фанатизма (не до безумства, а значит, в пределах разумного). Надо будет — сама в космос полетит и операцию проведет подручными средствами, дайте только добро. А можете и не давать. Все равно проведет, уговаривать не придется.       Очередной день испытаний подошел к концу. Со стороны наблюдать за вечными проверками, за испытаниями и тестами было несколько тревожно. Ребят отсеивали пачками, претендентов на полет становилось все меньше и меньше с каждым пройденным этапом, а впереди еще было не одно препятствие, которое могло помешать успеху этого дерзкого, смелого плана. Женя следила за всем издалека. Следила, стиснув зубы, внимательно и завороженно, как будто от успеха или провала зависела ее, а не Богданова, жизнь. Делала ежедневно все, абсолютно все, что зависело от нее, стараясь не упустить ни одной, даже самой незначительной детали, которая там, на орбите, могла привести к роковой ошибке. Долго уже трудилась, и соврала бы, безбожно соврала, если б сказала, что не устала.       Только нет здесь места жалобам, нет времени даже на коротенькую передышку. Счет идет на секунды, и каждую из них нужно использовать во благо. Работа пошла интересная, но до того нервная, что Женя иной раз просыпала несколько ночей подряд, не увидев совершенно никаких снов. С детства мама говорила ей: «Не снился сон, значит, мозг не отдыхал».       С другой стороны, а кому из них было легко? Ребятам, проходящим ежедневно изнурительные испытания? Может, Валентину Борисовичу, на плечах которого ответственность за всех них лежала тяжким, неподъемным грузом? А может, Олегу в космосе с непрооперированным легким легко? Или товарищам его, которые заперты с ним в тесном корабле и вынуждены наблюдать, как он мучается. Как день за днем ему становится хуже, а они, находясь рядом, не способны банально облегчить страдания друга…       Женя трясет головой, отгоняя от себя непрошеные мысли. Вечер, на улице стало совсем уже прохладно, а на небе тучи все еще не думали расходиться, дабы уступить наконец законное место вернувшимся из зимней спячки солнцу и теплу. В холле станции было пусто, темно, как и все дни до этого. Женя в какой-то момент установила для себя что-то вроде традиции. В конце рабочего дня, в темноте, когда почти все уже разъехались или разошлись по другим делам, выходить сюда, к стеклянным дверям и окнам, и наблюдать за бушующей природой.       Тишина давала возможность отключится. Тишина защищала и успокаивала. Пусть ненадолго — совсем на короткий, почти ничтожный промежуток времени — но позволяла почувствовать себя где-то далеко-далеко отсюда, от всех забот и трудностей. Позволяла отдохнуть и набраться сил, необходимых для продолжения усердной работы.       В конце концов, ведь у всех есть свои маленькие ритуалы? Кто-то, например, курит, а кто-то любит помечтать под шум дождя и ветра…       Женя горько усмехнулась. Ведь Константину Андреевичу, конечно, тоже очень-очень трудно… Возможно, труднее, чем кому бы то ни было. Ведь это он взвалил на себя ответственность за принятие решения. Он настоял на этом опасном, практически невыполнимом эксперименте… И у него, точно так же, как и у всех них, не было и нет никаких гарантий на успех. И все же он решился на этот отчаянный шаг. Отдал приказ, начал работу, провел подбор кадров. Несмотря ни на что…       Дождь на улице будто бы учащался. Асфальтированная дорога, казалось, находилась уже под километровой толщей дождевой воды.       Боязно представить, сколько Волин курит в день, если сигареты — единственный для него способ справиться с таким количеством стресса. Курит, нервничает, постоянно пьет кофе и снова курит… Женя, как врач, посоветовала бы ему хорошенько озаботиться своим здоровьем и в корне поменять привычный образ жизни.       Однако ж, до своих лет он дожил, верно? Мало того, умудрялся Беляеву поддерживать так, словно ее положение здесь заслуживает куда большего сочувствия. Та ведь, если со стороны взглянуть, совсем плоха покажется: по несколько раз на дню то вздыхает отчаянно, то лбом поникшим в прохладную стену тычется, а то и вовсе, скрыв лицо рукой, пустит по щеке одинокую слезу. И понять ее можно — не каждый день хирурга из частной клиники отправляют на станцию МКС. Константин Андреевич смотрит сочувствующе, хлопает по плечу и улыбается так лаского-подбадривающе, как бы говоря одним только взглядом: «Я рядом, так что вы, Евгения, не смейте сдаваться». И кого-то — давно ушедшего, но, к сожалению, не забытого — ей этот взгляд напоминает…       Она и не посмела бы сдаться. Женя, вообще-то, барышня не из пугливых. В опасность бросится, не думая, не гадая. А Константин Андреевич только улыбается и курит, молча курит ей в ответ, изо всех оставшихся сил стараясь вселять в нее уверенность в успехе.       Не только в нее, в принципе во всех окружающих. Ведь не только с ней ведут они порой беседы — совсем короткие, так, пара ничего не значащих фраз — пересекаясь в коридоре. Она — с вечными синяками под глазами, и он — с истлевшим наполовину бычком.       Дело ведь вовсе не в том, что Женя, именно Женя для Волина является тем человеком, которого хочется поддерживать. Не только к ней он оборачивается с улыбкой, ставшей за последнее время такой привычной и родной — вовсе нет. У Жени рядом Влад. Они знакомы уже лет сто и, казалось бы, они друг для друга самая надежная поддержка и опора. Но женины глаза в толпе упрямо ищут тонкие запястья, потухший взгляд и тронутую проседью укладку, что вечно мелькает где-то за спиной, стоит только присмотреться повнимательнее.       Константин — Женя знает — лишь кажется таким бесконечно от нее далеким. На деле — вот ведь, постоянно рядом. Словно готовый в любой момент подхватить под локоть, а то и вовсе поймать и нести дальше на собственных руках. Мало ли что?       Вдоль стены медленно проплывает нечеткая тень.        Беляева дёргается, словно взволнованная тем, что ее застукают за чем-нибудь постыдным — до того внезапно неизвестный гость прервал поток ее раздумий, на миг удививший даже их собственную обладательницу.       — Евгения Викторовна, что вы от меня скрываете?       Женя тут же принимает изначальную позу, умиротворенно улыбаясь, стоит ей только разглядеть в темноте коридора приветливое лицо Константина Андреевича. И даже легкое, тошнотворно-покалывающее где-то под ребрами смущение за все те мысли, предшествующие этой встрече, не омрачает ее искренней, даже какой-то детской радости от того, что она просто снова видит его.       — От вас скрывать неинтересно, Константин Андреевич, — Женя не оборачивается более, но чувствует, что Волин медленно подходит к дивану и облокачивается локтями, совсем близко к ее спине, — стараешься, а вы внезапно появляетесь из темноты — и все.       — Грех прятать что-то от дорогого и любимого начальства, — устало резюмирует Константин, едва заметно дернув уголками губ, — а если серьезно, Евгения Викторовна, чего вы здесь сидите? Смена закончилась, вам бы выспаться хорошо, а?       — А вам, Константин Андреевич? — Женя пытливо откидывает голову назад.       Профиль его освещает одинокая далекая лампа. Теплый желтый свет очерчивает залегшие под глазами мешки. Женя и сама может такими похвастаться, да только одно дело — смотреть на свое лицо в зеркало, а совсем другое — разглядывать чужое со стороны. Другого человека всегда жалеешь куда больше.       — А мне еще нужно написать парочку важных бумаг.       — Что, обязательно на ночь глядя?       — Любой отчет, пришедший сегодня, должен быть сделан вчера. Но на мой вопрос вы так и не ответили.       Константин переводит на нее свой задумчивый взгляд.       Вдалеке послышались первые раскаты грома, на миг заглушившие непрекращающийся шелест холодного дождя. Женя заинтересованно отвернулась на звук, а после, снова грузно откинувшись на спинку кресла, проговорила:       — Да я вот тут уже несколько дней зависаю. Просто знаете, вся эта дневная суета… Не хватает времени побыть в тишине.       Тяжелые капли врезаются в бетонные стены, асфальт, плиты и распустившиеся листья. Ветер завывает звериным воем, словно желая прокричать забывшимся людям об истинном могуществе природной стихии. Все это, если приглядеться, действительно выглядит потрясающе красиво. Пугающе, буйно — и оттого лишь более притягательно.       Человека всегда привлекает то, что он не в силах контролировать. Конечно, если бы не это искреннее восхищение в сочетании с безумным порой желанием подчинить себе, освоить и сделать управляемым — прогресс сейчас не дошел бы до таких высот.       — То-то я уже который день наблюдаю вас здесь, — Жене кажется, что Волин слегка отдаляется от нее, — не знал, прошу прощения, что помешал.       Константин уже разворачивается, собираясь было уйти.       — Нет-нет, вы не помешали! — как-то неприлично эмоционально кричит Беляева, краем глаза завидев удаляющуюся фигуру.       Грохот раздаётся совсем рядом. Вспышка молнии на миг освещает погруженное в полутьму помещение, заставляя Женю вновь обратить все внимание на происходящее снаружи.       Она вновь не видит — чувствует — что Константин Андреевич, на секунду задумавшись, возвращается обратно. Обходит диван, садится и так же обращает свой взгляд на испещренное каплями дождя стекло, словно желая понять образ мысли сидящей рядом Беляевой.       Только с появлением Константина под боком Женя чувствует этот противный холод, идущий со стороны двери. Чувствует прохладу дождя и ледяного ветра и, наверное, поэтому ненавязчиво, еле заметно двигается чуть в сторону Волина, сокращая и так совсем небольшое расстояние между ними.       — О чем вы думаете, Евгения Викторовна? — разрывает затянувшуюся тишину чуть хриплый голос, почему-то звучащий почти полушепотом.       — Я? — в тон ему бормочет Женя, — О чем же я еще могу думать? Я думаю о том, есть ли у нас шанс справиться. Серьезно, Константин Андреевич, на нас столько всего свалилось…       — Да, не могу с вами не согласиться, — Константин снова приподнимает уголок рта в успокаивающей улыбке.       — И часто мне кажется, что я просто не осилю того, что на меня возложено.       Новый раскат грома раздается над самой крышей центра. От неожиданности оба коротко вздрагивают. Молния вновь освещает всю округу на короткий промежуток времени, но, опереженная громом, уже ни для кого не становится неожиданностью.       Волин осторожно приобнимает девушку одной рукой. В успокаивающем жесте широкая ладонь легонько похлопывает ее по плечу, а тишина теперь нарушается не только мерным постукиванием дождевых капель, но и негромкими рассуждениями Константина, в которых Беляева вновь обретает спокойствие.       И это позволяет ей расслабиться хотя бы на секунду. Почему-то именно сегодня, именно в этот вечер все правила приличия отходят на задний план. Ей хочется тепла. Она резко прижимается ближе, пряча лицо на груди мужчины, утыкаясь носом куда-то в шею. Константин Андреевич уютный, а еще от него, конечно же, пахнет едким табаком и каким-то дорогущим одеколоном.       — Всегда помните, Евгения Викторовна, — уже совсем тихо говорит он, но от того слова его звучат не менее уверенно и твердо, — тот, кто уклоняется от игры — всегда проигрывает.       Широкая ладонь ложится на затылок, едва ощутимо поглаживает мягкие волосы в попытке успокоить.       На улице все так же шумит гроза, но раскаты грома слышатся уже в отдалении.       — Я недавно смотрела про него видео, — почему-то Жене кажется, что говорить громко сейчас нельзя. Будто кто-то услышит, придет сюда и застанет их необычную близость друг к другу. Будто в самой этой близости есть что-то постыдное, запрещенное, — Константин Андреевич, у него же дочка есть. Маленькая еще совсем. Как она будет, если мы не?…       Она запинается, так и не окончив этой страшной мысли. Константин Андреевич ничего не отвечает, лишь медленно убирает руку с взлохмаченных волос и мягко прижимается губами к макушке. Всего на секунду. Но этого достаточно для того, чтобы Женя поняла: не будет никаких «мы не». Не должно быть. Просто не может.       — Вам правда нужно поспать, — практически на ухо шепчет Константин, опаляя кожу приятным горячим дыханием, — завтра нам с вами предстоит много работы.       Беляева доверчиво поднимает глаза и, на мгновение замешкавшись, коротко кивает. А после — всего на секунду — прижимается губами к его губам, и от этого нерешительного действия у нее же самой напрочь перехватывает дыхание.       Женя тут же опускает голову, прячет лицо на чужом плече, отдаляться, однако, не собираясь.        За окном все так же шумит дождь. Наверное, ей и вправду стоит использовать свободное время с пользой и направиться спать. Но сейчас, в сильных руках Константина Андреевича, она чувствует себя в безопасности и уходиться, покидать его совсем не хочется.       — Простите, Константин Андреевич, — наконец шепчет она, с трудом находя в себе силы.       — За что мне вас прощать, Жень?       И в этом вопросе отчетливо слышна его нежная, искренняя улыбка.