Дотлей
Это лето догорает во мне
Беглый ветер заметает наш след
Лето догорало. Тридцатое августа, как никак. Тридцатое августа. Какучё, ты помнишь, что было тридцатого августа? Помнишь ли прошлое лето, позапрошлое? А лето более двенадцати лет назад, помнишь? Кажется, то лето ты помнишь лучше, чем все недавние, чем даже то, нынешнее, что и закончиться-то не успело. За то, последнее ваше лето ты помнишь прекрасно, да, Каку-чан? Вздох тяжелый. Растрепанный Какучё смотрит на себя в зеркало. Слегка лицо опухшее, и может быть, от слез, которые он не заметил вовсе. Такое бывает. Лицо будто бы немеет от воспоминаний, как бы и не твое собственное вовсе. Глаза красные, и вероятно, все по той же причине. Или он очень плохо спал. Спал по-настоящему плохо, кошмары видел, а может воспоминания простые, однако он давно перестал их различать, ибо за истечением времени все они переплетались с кошмарной сутью реальности убогой, глупой и убогой. Убогим он себя и чувствовал. Стоит, в безмолвном рассвете этом, бросившем на стену этой комнаты разводы ало-розовые, кривоватые, разрезанные шторами. Такие отвратительно-яркие для этого дня, дня без него. И вспоминает. Вспоминает то лето, где Изане ещё восемнадцати не исполнилось, то море, соленое-соленое, куда более соленое, чем слезы. Изана, вроде как, даже улыбается. Смеётся, черт возьми, волосы его вьются, ибо мокрые, влажные такие, к лицу смуглому липнут узорами белоснежными, — красиво, до невозможности красиво, — а глаза отливают таким благородным фиолетовым на солнце, что Хитто это бросает в ступор некоторый, что он замирает так, по колено в воде теплой, подобно молоку парному, и стоит. Стоит, смотрит, поверить глазам не может, будто это не он, Какучё юный, а именно этот самый, перед зеркалом стоящий в догорающем лете, так давно его, своего короля, не видевший. Так давно, что чувствует дрожь в пальцах сильную, коснуться бы видения этого, но нет, Какучё запрещает себе двигаться, боится спугнуть. В воспоминании Курокава пробудил его от лирической паузы наблюдения за прекрасным тем, что брызжет в него водой, произнося резкое, с усмешкой: — Чего остолбенел? Хитто вздрагивает, в себя приходит, картинка перестала двигаться перед глазами как в замедленной съемке, — как он думал, — и Какучё улыбается слабо, но неловко так, что от внимания Изаны не уходит. Он это подмечает, подмечает и в мыслях на отдельную полку укладывает. Какучё отвечает, мол, да нет, ничего, извини, и дальше в воду проходит, поближе к Курокаве, замечая то, как игриво он его пальцем за собой поманил туда, где поглубже, где по плечи вода. Хитто следует за ним не думая, как за русалом, умеющим гипноз применять на своих глупых, глупых жертвах. Таких наивных. Каким Какучё для Изаны и был, ведь доверял ему всецело, себя, жизнь их общую. От этой же наивности своей оказывается в ловушке предсказуемой. Курокава приближается к нему резко, за шею приобнимая, и Хитто тревожно на плаву удержаться пытается, от того, как внезапно это, как… непривычно. Такая близость. Изана инициатор. Улыбается ему так лукаво, с прищуром хитрым, одним взглядом говоря многозначительное “попался! Как маленький ребенок”. И вправду ведь. Так глупо. И погода и без того жаркой была, но ощутил себя Какучё так, будто на него сверху ещё раскаленного чего-то вылили, а это он смущался так просто, рдел перед ним, и ведь не было же в компании никакой того, чтоб просто так можно было довести его до подобного состояния, а Изана… Изана, это, несомненное, другое. Ему достаточно было жест сделать, адресованный Какучё именно, и он уже чувствовал, как жар окутывал с головы до ног, не оставляя выбора. Он думал — так быть не должно. Не перед Королем же своим, которого он так уважал, думал, что это позорно, стыдно, даже не представляя, как Курокаве это нравилось на самом деле, о чем он молчал успешно. Молчал, на самом деле, о многом, что в голове его временами происходило, но отчего-то именно сейчас решил воплотить одну из таких идей в жизнь, продолжая глазами блестяще-фиолетовыми, яркими, как камень драгоценный, гипнотизировать его, вызывая на скулах чужих румянец. Забавно, думает Изана, — забавно, — и приближается к Какучё ещё ближе, приближается и целует. Целует нежно, солено так, протяжно, и это самое аккуратное действие, которое Хитто в свой адрес получал от него за все время, и это многократно лучше снов, в которых Какучё видел сюжеты похожие. Так ярко. Тепло. Так, что внутренности в узел сворачиваются, а сердце неясный ритм отбивает, аккорды странные, которые Изана с легкостью бы на гитаре сыграл, но сейчас он и без неё задевает струны нужные пальцами своими тонкими, длинными, что в слегка отросшие волосы Какучё вбивались. Он, потом, конечно — подстрижется, но как же это было приятно. Солнце яркое выжигало веки снаружи, и перед глазами прикрытыми плясали кляксы выжженные, а Изана ведь, скорее всего, глаза на время поцелуя не прикрывал. Наслаждался им, Хитто, таким вот. Вбирал в себя, изучал, проницательно съедал его взглядом, не оставляя внешнему миру ни кусочка, ни от сердца его, ни от сути. А Какучё и сам отдавал безвозмездно, мол, держи, мне и не надо вовсе, если это пойдет на благо нашему с тобой Королевству, где будем только мы вдвоем. Мы вдвоём. И там, тогда — будто бы только они и существовали, объятые друг другом и теплой водой. Язык у Курокавы теплый. Мягкий такой, нежно проследовал внутрь, нежно десна обвел, а напоследок он губу его нижнюю зубами подцепил слабо, и тут же отстранился. Всё ещё улыбающейся, собою довольный, с прищуром прежним. — Это мой собственный подарок себе на день рождение. Понял? Хитто завороженно смотрел, как губы эти, только что с его были сомкнуты, произносили каждое слово, букву, которым Какучё внимал с тщательностью крайней. И кивал. Кивал даже тогда, когда не совмес и не до конца смысл сказанного ему был ясен, но это лишнее, главное, что Изана прямо сейчас улыбается ему улыбкой нисколько не жуткой, более его лицу привычной, отнюдь и наоборот. Подарок на день рождение. Какой же подарок на день рождение предоставить тебе теперь, А, Изана, мой Король? Только поверхность плиты могильной Какучё целовать и мог.Возвращайся в реальность, Какучё, —
— сказано будто и не его голосом вовсе.
Сделать это и вправду тяжело. Обнаруживает себя Какучё на краю кровати смятой сидящим, держащим в руках что-то плоское, что-то знакомое. А… Серьги. Вдох… Выдох. Рядом шевелится что-то белесое, бледное, тонкое. Что-то вялое, может быть, слабое. И не то что физически. Моральную слабость как таковую тоже можно заметить, если так по-идиотски не назвать это ленью. Было бы слишком просто. И этот призрак, поистине призрак, — волосы белые, даже белее, чем должны быть, кожа бледная-бледная, как у едва ли живого человека, — льнет к нему обнаженным телом, льнет к его плечу, рассматривая то, что было в руках Хитто. Эмоции Манджиро прочитать было невозможно. Их просто-напросто не было, никак, никоим образом их не различить в этом… полном отсутствии выражения, маске, как угодно назови, не ошибешься. А у Какучё мурашки по спине. От плеча того, к которому это существо прильнуло, и по коже всей. Хитто старается внимания на этот образ призрачный, на периферии возникший, не обращать, продолжает взглядом сверлить серьги чужие, которые он так берег. — Они всё это время были у тебя? Раздается сбоку, не то хриплое, не то чрезмерно тихое, но Какучё все равно расслышал. Привык к такой тональности разговора с ним, всего-то. Он сообразить не успевает, сосредоточенный на этом контрасте черного с красным, и совсем немного — белым, когда сережки у него легким движением выхватывают, и он встрепенулся весь, вздрагивает, и требуется лишняя секунда на то, чтобы заставить тело двигаться так, как его хозяину угодно. И когда Хитто к Манджиро разворачивается, то замирает в каком-то… Ступоре? Испуге? В чем-то первородном, перевернувшимся внутри, склизко скользя вдоль горла, оплетая ребра и следуя ниже, не забыв задеть сердце, да так, что Какучё холод ощутил неприятный, очень неприятный, который бывает, когда о мертвых думаешь. Видишь мертвых. И отчасти же — правда. Кровь запачкала белые простыни, но волновало обоих это в последнюю очередь. На что же ты, Какучё, смотрел? На его нынешнего Короля, что пусть и не мог заменить ему прошлого, но, хочешь не хочешь — встал на его место. На Манджиро, что наживую, не имея до этого проколов ни в одном из ушей, вонзил себе в мочку уха одну из серьг. С трудом. Разодрав. На губах — улыбка нервная, дрожащая, руки его сотрясались не меньше. Как никак, это больно. Любому человеку больно. А Майки, несмотря на то, что превозносили его до статуса Бога чуть ли не буддийского, всё же был человеком. Также кровоточили раны. И он в состояние постоянное старается вернуться, к безразличию бесконечному, пока струйка алой жидкости от уха шествует по подбородку и шее. Нынешний Король этого проклятого царства протягивает ему руку, с одиноко лежащей в ладони второй сережкой. — Как тебе, Какучё? Майки улыбается. Тут же вопрос задает ещё один: — Поможешь надеть вторую, а, Каку-чан? Какучё, глаз не сводя, смотрел на уже с трудом надетую серьгу Изаны, только Изаны, только его — измаранную кровью чужою. Возможно, Курокава бы этого и хотел. Хотел, чтобы Манджиро стал таким. А кто он, Какучё, чтобы перечить идеям своего Господина, пусть и умершего? Хитто сережку не надетую в руку берет бережно. Подсаживается к Майки поближе. Какучё делает вид, что скатывающихся по подбородку вместе с кровью слез он не заметил. — Не дергайся.