А ты такой разный-разный-разный...

Антон пытается открыть глаза. Словно медный шар в голове катается по периметру, так и боль накатывает волнами; перед глазами темно и летают пятна, в ладони и ступни точно вбиты гвозди — от пола не оторвать, затылок тупо и монотонно пульсирует. Ни одна мысль в голове не собирается в удобоваримую, точно провода перепутали, лишь мерзкий писк и полнейшая пустота вместо обеих долей. Судя по ощущениям, там что-то есть, но лучше бы не было — Антона тошнит, он весь мокрый, мышцы, натруженные невесть чем, выкручивает так, что впору только скулить. Он очень осторожно пытается рассмотреть, где он и что происходит. От малейшего усилия глаза болят и слезятся, и он обеспокоенно хрипит. Под ним — точно что-то холодное и плоское. Возможно, пол, стол, доска. Нет, не доска. Или доска? Антон прижимается щекой: так не очень понятно, но вроде бы не дерево. Наверное, это пол. Кончиками пальцев он скребёт по поверхности, и звук получается никаким, текстура однообразная, не шершавая и не гладкая, какая-то неопределённая. Антон приоткрывает один глаз на самый минимум. Бетонный пол. Ура. Нет, радоваться пока нечему. С кряхтением Антон разворачивается на спину, чувствуя, как все сухожилия, мышцы и связки сковывает болью. Перед глазами плывут круги. Становится сильно светлее. Над ним висит лампочка на проводе. Не прикрытая плафоном, чуть померцывающая, ужасно яркая; из глаз опять текут горячие слёзы, затекают в уши, совершенно лишая Антона возможности слышать и помещая его в неловкий аквариум из собственной болящей головы и полнейшей тишины. Так. Надо понять, где он. А сначала — как он сюда попал. А после — как он отсюда будет выбираться. Медленно, позвонок за позвонком, Антон поднимается — пресс гудит по-страшному, причём гудит физически, словно у него внутри то ли клаксон, то ли резиновая утка, — опирается на собственные руки и ещё пару минут ждёт, когда мушки перед глазами, иждивенцы чёртовы, наконец разлетятся. Он моргает, сгоняя желейную пелену слёз, и смотрит по сторонам. Очевидно, это какая-то огромная комната, или ангар, или ещё какое-то производственное здание, — отсюда Антон не видит ни одну из четырёх стен. Чрезвычайно аккуратно запрокидывая голову назад и чувствуя, как от этого болят плечи и вопит затёкшая от лежания шея, Антон понимает, что потолка он не видит тоже. По коже бежит мороз, и это явно не от того, что он на полу и здесь сквозит, — Антону страшно. Очень. — О, ты уже проснулся? Антон дёргается, как сумасшедший, в сторону, услышав голос. Идущий откуда-то отовсюду, он не сулит ничего хорошего. — Ты… — Антон закашливается; во рту — сухость Мохаве и железный привкус крови, и ни одной рациональной мысли кроме мата на языке не крутится. — Ты кто? — Так ты же сам знаешь. Не узнаёшь? Голос действительно кажется знакомым. За спиной раздаются шаги, и Антон, резко развернувшись и тут же об этом пожалев, понимает, кого он увидит, за секунду до этого. Кажется, ему отшибло память и способность распознавать голоса. Арсений. — Арсений. Ты что, забыл? Антон счастливо ползёт в его сторону и утыкается носом в штанину; сквозь мигрень и дезориентацию он едва ощущает сильный запах сигарет. — Господи, Арс, ты живой, я так перепугался! — М-гм. Интонации режут слух — слишком чёрствые, слишком безучастные. Антон поднимает голову и напряжённо всматривается: да, это определённо Арсений, однако иголка узнавания не колет его ни в сердце, ни под лопаткой. Что-то кажется… не так. Едва заметно что-то его отталкивает, словно внезапно сменившаяся озвучка любимого героя сериала, кривоватое отражение в фальшивом зеркале, вызывающее неясное ощущение неподходящести, или крохотная ворсинка, попавшая под линзу, которую ты не можешь достать, как бы ни плевался. Антон линз не носит, но метафора ему понятна. На всякий случай он отползает подальше и ещё раз внимательно осматривает человека, к чьей ноге только что лип. Арсений стоит в белой футболке, тёмных джинсах и полосатых подтяжках. Чёлка зачёсана набок, в тонких губах зажата дымящаяся сигарета. Взгляд суровый, холодный, черты лица гротескно брутальные и нарочитые. Весь он какой-то неумытый, нечёсаный и ещё синяк под глазом — абсолютно не тот Арсений, с которым Антон провёл свой последний выходной. Твою-то мать. Они же были с Арсением. Пиздец. — Арс?.. Арсений смеётся. — Серьёзно? Только щас срастил, кудряшка? — он легко садится на корточки и треплет Антона по щеке — грубо, не по любви, совсем не так, как сделал бы настоящий Арсений. Сигаретный дым от его пальцев такой густой и сказочно-неправильный, что Антон закашливается от одного вдоха, даром что сам курильщик со стажем. — Да как-то всё не так… Сердце ухает в высокие носки, оставляя липкую полосу на теле; прежде чем Арсений успевает ему ответить — опасно темнеющие глаза вспыхивают на секунду злостью, — Антон ляпает: — А где мы вообще? В ответ — фырканье. — А тебе ли не всё равно? Сталь в голосе не нравится ему категорически. Арсений встаёт обратно и со скучающим видом изучает Антонов помятый вид. Постояв так секунду, он разворачивается и, оставив после себя удушливое серое облако, направляется куда-то в темноту. — Не-не, подожди, — Антон поднимается на ноги; если, эм, этот Арсений сможет ему подсказать, где находится настоящий, ему нельзя упускать этот шанс. Не факт, конечно, что он захочет сотрудничать, совсем не факт, но надо же как-то справляться с этим! Шнурки на правой кроссовке оказываются развязанными, и он чуть не падает носом в пол — в последний момент его подхватывает чья-то тёплая рука. — Ну что же ты, милый, куда ты бежишь? Воздух, кажется, теплеет на градус — другой Арсений аккуратно держит его за локоть и смотрит, беспокойно поджав губы. И он — тоже не его Арсений. Антон в недоумении оглядывает его и неумело маскирует разочарование. Хотелось, конечно, найти нужного со второго раза, но — увы. Этот Арсений, явно более благонастроенный, выглядит так, словно вышел из дешманского салона. Новомодный кроп (ну или бобёр, смотря как посмотреть) на голове оттеняет прозрачные глаза, нахмуренные озадаченно брови и серую закатанную в рукавах рубашку. Всё не то. Чёрт. — Где мы? — Антон пытается выяснить хотя бы это. Вариантов в голове масса, но не творожная, а тревожная: он понятия не имеет, куда он мог попасть. Это всё альтернативная вселенная? Он умер и вот так выглядит рай? Это всё — плохая симуляция? Его разыгрывают? — У тебя неплохие варианты, — Арсений хихикает, — но ни один из них не похож на правду, дорогой. Антон запускает руку в волосы: — Господи, ты ещё и мысли читаешь? — Мы все, — просто отвечает Арсений и тут же напряжённо вглядывается Антону куда-то за спину. — «Мы»? — Антон искренне обалдевает. — Да сколько же вас здесь! Арсеньева ладонь на рёбрах опаляет даже через толстовку, и до того, как Антон успевает сообразить, в чём дело, тепло исчезает — исчезает и Арсений. Этот тоже ускользнул от ответа. Сука, ну как живой прямо! — Прошу прощения, — голос из темноты кажется сильно моложе, чем те двое, с которыми Антон только что разговаривал — вернее, не разговаривал, а пытался поговорить. — Молодой человек, мы знакомы? Антон поворачивается и не может сдержать истерического смеха. От нервов, само собой, так бы он никогда не стал ржать над Арсением. Ладно, стал бы, конечно, но явно не в такой ситуации. В полутора метрах от него стоит очередной Арсений — с невероятно высокой линией лба, с волосами, заплетёнными в длинную, по плечи, косу, и в совершенно нетипичной для него красной олимпийке. — Знакомы ли мы? Мы… Антон зависает, чувствуя, как внутренности сжимает ледяными пальцами. Знакомы ли они? Боже, да они же знакомы десять лет, два года из которых — прекрасных, восхитительных, сумасбродных и фантастических года — проводят вместе в самом настоящем смысле. Вдвоём. Как можно чаще, если то позволяет загруженный график. — Молодой человек, вы в порядке? Сочувствия в этом Антон не услышал бы, скорее, только вынужденное участие и сильную опаску, но он так глубоко погряз в воспоминаниях и ощущении одиночества, что не обращает внимания на интонацию. — Ты ничего не помнишь? — А должен? — Арсений хмурится и дёргает головой; коса бьёт его по шее. — А как же, ну… наши прогулки, наша работа вместе? Всем вместе, вчетвером? Как ты вылил на меня кофе на нашем первом «официальном» свидании? Как мы спим вдвоём и тебе всегда жарко, а я всегда в носках? Что на твоей премьере ты воровал мой попкорн? Что я ненавижу мыть посуду, а ты терпеть не можешь посудомойки? Как мы целовались на заднем сиденье такси после вечеринки? Арсений выглядит не особо довольным этим рассказом, но как может умеряет в голосе брезгливость: — Извините, но вы меня с кем-то путаете. Я с мужчинами не… — Да как же «не», если со мной — «да»? — Антону больше не весело, он боится за их с Арсом жизни, за будущее и за настоящее. — Ладно, может, и впрямь обознался, — врёт, чтобы как-то смягчить настрой собеседника. Видимо, это Арсений из стародавних и бородатых (хвостатых) времён, который себя принять не мог, а реагировал только так — отвращением и непониманием. Антону становится его даже жаль — в конце концов, это же тоже Арсений, просто, ну… а какой? — Но ты же Арсений? — Да, — смотрит подозрительно и явно без понимания, что происходит. — И ты знаешь, что здесь есть другие… Арсении? — Знаю, — хмыкает самодовольно. — Странно, что ты не знаешь. Но вообще я ими не очень-то доволен. Слишком разнузданные они. А меня понять не хотят. Поэтому я отдельно сижу, чтобы друг другу не мешать. — Разнузданные? Почему? — Ведут разгульный образ жизни, делают так, как нравится. Правила не соблюдают. — И что же в этом плохого? Арсений делает страшные глаза и одёргивает рукава вниз: — Всё плохо. Мы разные, и это плохо. — Но среди вас же есть настоящий Арсений? — Все мы — настоящий Арсений. Он загадочно улыбается. Лампочка снова мигает — перед Антоном больше никого нет. — Да ёб твою мать, Арс. Я тебя найду и… — И что? Антон блякает и резко оборачивается; ему стоит оборачиваться поменьше, иначе от таких финтов ему станет плохо, голова болеть так и не прекращала ведь. На привычной высоте его глаз никого нет, и Антон, опуская взгляд, расширяет глаза: там стоит маленький семилетний Арсений, в школьной форме, белых гольфиках и с потрёпанным плюшевым зайчонком в руках. Глаза смотрят на него пронзительно-пронзительно, и Антон вопреки воле чувствует такую затапливающую нежность, что все мысли из головы вылетают разом. Он медленно опускается на колени, смотрит на низко болтающуюся белую лапку зайчика, уложенную как на праздник тёмную чёлочку и очень грустный для ребёнка взгляд. Разговаривать с детской версией Арсения кажется очень странным, потому что даже если бы Антон захотел, он бы не смог сделать этого в жизни, учитывая их восьмилетнюю разницу, но других опций у него пока что нет. Впрочем, может, это и к лучшему — у детей всегда гораздо проще что-то узнавать, чем у взрослых. — Извини, что ругаюсь, Арсюш, мне не надо было этого делать при тебе. — Ну да. Отец меня ругает, если я использую такие слова. Антон смеётся: такой маленький, а уже матершинник? — А зачем ты их используешь? — Я случайно! Один раз меня током ударило, я и не сдержался. — Ток — это уважительная причина, — Антон улыбается и треплет зайчика по голове. — Как его зовут? — Снежок. — Какое крутое имя для зайца! — Это кролик. Арсений — громоздкое, пафосное имя для семилетнего мальчика; в школе ему точно доставалось, если он, конечно, не предупреждал это сразу — ласково гладит кролика по голове и трёт пальцем глянцевый тёмный глазик игрушки. Антон протягивает ему ладонь, и на фоне детской она выглядит гротескно огромно: — А расскажи мне, Арсюш, мы вообще где? — Мы везде. И нигде. И никогда, и всегда. Антон мученически стонет: любовь к уходу от вопросов в Арсении явно с самого детства. — Мы хотя бы в Москве? — Это там, где Кремль и президенты? — Да, там. — Я не знаю, — дует губы. — Мы всегда здесь. — Где — здесь? — Ну здесь! — Арсений устал повторять одно и то же глупому взрослому и в голосе появилась капризная нотка. Антон хмурится. Так они ни к чему не придут. — Ладно, здесь так здесь. А вас здесь много? — Много. Мы же разные. И отвечаем за разное. Он сажает своего кролика Антону на руку, «прыгает» им вверх по предплечью, пару-тройку раз ударяет круглой головой об Антоново плечо; тот фыркает. — И что мне делать с этим? — Антон запрокидывает голову; кролик на его руке скачет туда-обратно, сопровождаемый детским бормотанием и явно очень осмысленным диалогом с игрушкой. — Вы всегда можете обратиться ко мне! Исчезает кролик, исчезает маленький Арсений — по нему Антон явно будет сильно скучать, — зато из темноты вырастает очередная фигура. Антон охает, когда новый Арсений попадет под неверный свет лампочки. Арсений в высоких чёрных брюках, казаках, в шёлковой цветной рубашке с крупными манжетами; держится он так гордо и высоко, что Антону вмиг становится неловко за свои корточки, худак и сильно помятый вид — и неважно, что он здесь оказался вообще чёрт пойми как. Этот Арсений преисполнен изящества, он сама грация и аккуратность, и каждый его танцующий, лёгкий шаг в сторону Антона навевает мысли о балах и дуэлях. — Как вам помочь, сударь? — Ого, у нас такой сервис сегодня? — Антон неловко шутит, понимая, что ситуацию этим спасти уже не удастся. — Вы не могли бы мне рассказать, как отсюда выйти? Арсений улыбается ему белоснежно, тягуче ведёт рукой вокруг себя: — Отсюда? Зачем же отсюда выходить? Тут же замечательно! А музыка, вы не слышите музыки? Та-ра-рам, та-ра-рам… Он тут же принимается чуть фальшиво мычать мелодию и кружиться словно в вальсе, и Антон озадаченно трёт затылок ребром ладони. Это-то что за альтер-эго? — Не говорите же, что вам здесь не по душе! — Ну, э-э, темновато, на мой взгляд. — Темновато? Ха! Это не проблема, мой милый друг! Он щёлкает пальцами, и только Антон успевает подумать, что это хреновая затея и из неё ничего не выйдет, как сверху — откуда? — спускается множество таких же лампочек, как и та, что висит над ними, и на второй Арсеньев щелчок все они загораются, опаляя Антон жаром и невообразимо ярким светом. — Ух… — он стонет, закрывая глаза рукой и разглядывая помещение через узенькие щёлочки между пальцами. — Так лучше, сударь? — Арсений участливо протягивает ему руку и тут же продолжает: — Вы были бы не прочь познакомиться с остальными? — А, прям так, да? Не прочь, конечно. Антон благодарно принимает ладонь — и лампы тут же гаснут. Антон думает, что у него лопнули глаза. Антон думает, что он умер. Антон промаргивается под тускловатым, качающимся светом единственной оставшейся лампочки, той же самой, что была в самом начале — и замечает поставленные широко вкруг него стулья. — Это ещё что такое?.. Стульев так много, что он даже сосчитать отсюда не может. Они ровными окружностями рядов уходят вдаль, вдаль, вдаль… Раздаётся низкий гул, как от машины с басами, проезжающей под окном дома, пол под Антоном чуть вибрирует, и с громкими хлопками дальние лампочки начинаются лопаться. — Вы чё, блять? — Антон беспомощно смотрит за выключающимися вдалеке лампочками, наблюдает, как медленно вся комната снова погружается во тьму. Хлопок — гаснет ряд в двух метрах от него. Хлопок — гаснет ряд в метре. Хлопок — гаснет предпоследний ряд. Остаётся только самая первая лампочка, к которой Антон уже, если честно, прикипел как к родной, и она освещает только ближний к нему ряд. За спинками белых аккуратных стульев не видно ни черта. Голова снова начинает трещать, и в этот раз Антон жмурится так сильно, что у него болит лицо. Тревога патокой стекает по стенке горла, заливает сердце так, что то барахтается, как выброшенная на берег рыба, в попытке пожить хотя бы немного, руки начинает мелко потряхивать. Браслет на левой руке, бьющийся сам об себя, бренчит похоронно, и Антон пытается дышать поглубже. — Всё окей? Он распахивает глаза: на стуле перед ним сидит, залихватски заложивший ногу на ногу, Арсений в тёплом пальто и с картонным стаканчиком кофе в руках. От него пахнет терпкой свежестью, осенними листьями и промокшим насквозь асфальтом; он гораздо больше похож на того Арсения, которого Антон безуспешно ищет, но — всё равно не то. По взгляду, по одежде, даже по чёртовому латте на альтернативном — не он. — Арс, что происходит? Антон интересуется устало, прикрывая один глаз и морщась от того, сколько запахов слышит в эту секунду. В другой ситуации он бы ими, может, насладился, но явно не сейчас. — А что происходит? — спрашивает, наклонив голову к плечу — блять, настоящий Арсений вообще её не наклоняет, он кивает вперёд и ждёт, когда ты ответишь. — Я понял, что этот вопрос вам задавать нельзя, но… — Антон опускается на пол и осторожно, понимая, как этот жест может быть воспринят, измученно утыкается лбом в Арсеньевы колени. На макушку, липкую от пота и пыльную, мягко ложится ладонь. — Как я сюда попал? — Он захотел, чтобы ты здесь оказался? Арсений отвечает вопросительно, словно сам не уверен, и Антон фыркает: — Тоже не понимаешь? А как же вот это всё, что вы единый организм? — Так и есть, — Арсений делает глоток из клубящегося паром стакана, — но он — другой разговор. Некоторые вещи не знаем даже мы все. — И сколько же вас? — голос звучит глухо, теряющийся в чуть влажных от дождя мягких штанах. — Несколько десятков, я думаю. А может даже и сотня. Слушай, я не знаю, даже я не со всеми контактировал. Хотя я тут вроде как на хорошем счету. Антон поднимает голову: — А есть кто-то, кто не? — Конечно. — Он подпирает щёку двумя руками, от чего губы дуются: — Например, у нас есть Арсений-гопник. Он ненормальный, — говорит с сожалением. — Мы, конечно, стараемся его обходить и не тревожить, но от него никогда не знаешь, чего ждать. Сегодня всё нормально, а завтра он орёт, ломает мебель и оскорбляет такими словами, которых я и не знал. Но до рукоприкладства никогда не опускался. У него ещё шапка такая серая, пидорка называется, точно не пропустишь. Но я надеюсь, что ты сумеешь выбраться отсюда раньше. Антон чуть оживляется: если Арсений сказал про возможность ухода и не исчез, то это реально исполнить. — То есть отсюда можно всё-таки уйти? — Можно. Но… — он щёлкает языком и делает ещё глоток, — пока сам Арсений этого не захочет, боюсь, заяц, у тебя нет шанса. — Так а где он? Сам Арсений? Это же не ты? — Не я, — мягко кивает. — И никто из нас. — Да ёб твою мать, блять, в смысле «никто»? Арсений-пиздюк мне то же самое говорил? «Мы нигде и везде, мы всегда и никогда», — он зло передразнивает тонкий детский голос, рывком встаёт с пола и носком кроссовки несильно пинает ножку стула. — Мне-то чё делать? Вам тут заебись, я понимаю, а я, блять? Арсений смотрит на него, скуксив грустное лицо и сложив брови домиком — уже научился жесту у Антона, но делает ещё не очень уверенно. — Эй, ты! Неожиданно крикливый голос из-за спины вынуждает Антона развернуться, как волчок, и потерять дар речи. Невероятно кудрявый Арсений стоит возле одного из стульев, агрессивно сложив руки на груди и феминно выпятив опорное бедро. Он весь в чёрном, на лице — недовольное и обиженное выражение. — Ну я же его просила! Просила? — Что сложного последить за ребёнком какое-то время? — Э-э… — Вот и я ему так же сказала! — Арсений подходит поближе, взлохмачивая кудри, и начинает недовольно стучать носком об пол. — А он сразу: «да я не справлюсь, да давай сама как-нибудь, всё-таки ты мать». Я знаю, что я мать! — он снова крутит кудри. — Но неужели мне не нужна хотя бы чуточка помощи? — Нужна, конечно, — Антон теряется совершенно: кто это? Какие ещё дети? Почему он мать какого-то семейства? Когда Антон упустил эту часть Арсеньева персонажа? — Вот! Нормальный мужик! А не эти все… пидорасы. Антон морщится. Обидно. — Между прочим, проблема как раз-таки в пидорасах, а не геях. — Молчи! А если ребёнок услышит, что ты эти извращения вслух произносишь? Смех вырывается сам собой: это точно Арсений, а не точно такой же заблудившийся в чужой голове (голове ли?) путник, как и Антон? — А можно мне другого собеседника? — Ты сбрендил? — Арсений, кажется, очень оскорбляется, потому что в следующую секунду на щёку приземляется увесистая такая пощёчина — совсем не женская. — Ай, бля-ять, Арсений! — А не надо было себя так вести! И вот эту дурость свою распространять, мол, «у нас любовь», «это всё надолго», «да никто не узнает». Тьфу! Ему нужна нормальная семья, а не ты. — Не понял, — Антон закипает уже серьёзно, — в смысле «нормальная»? А я какая, плохая? — Само собой, — Арсений делает вид, что информация столь очевидна, что её уяснил бы даже камень. Антон не камень, он, видимо, говно собачье, раз даже этого понять не может. Быть говном явно хуже, чем быть камнем. — Кто ему рожать будет? А готовить? Убирать? Рубашки гладить на работу? — Какие… он не носит рубашки на работе! Человеку сорок лет, он в состоянии сам себе еды приготовить. Как-то же дожил до этого момента. Ты вообще за кого меня принимаешь, прислугу? — Антон хмурится. — Убираться можно по очереди. — Вот и выметайся отсюда! — верещит Арсений, несильно отпихивая Антона назад. От неожиданности Антон по инерции валится всё дальше и дальше и останавливается, напоровшись на стул коленками. Падает на него сам собой, чувствует, как внутри клокочет кислота обиды и масляно подтекает злость. — Ненормальная. Извини, Арс, что обзываю её, — обращается к потолку, — но тут совсем завал. Ты хоть живой? Лампочка дважды мигает, и Антон принимает это за «да». Становится очевидным: надо что-то делать. Свет начинает мигать чуть чаще — Антон прикрывает лицо ладонью и напряжённо смотрит в неровный бетон пола, усиленно думая, что он, собственно, может предпринять. Слуха касается еле ощутимый шёпот, и Антон вскидывается, бегая глазами туда-сюда в попытке найти источник, но не может разобрать ни слова. Антон пытается сконцентрироваться, но пальцы почему-то немеют, а язык становится смешным и неповоротливым, и в следующую секунду он валится со стула на холодный пол. Повисает тишина. Первое, что понимает Антон, — он никуда отсюда не делся. Второе — у него ноют рёбра, на которые, видимо, он приземлился. Под языком копится густая, горячая слюна, и Антон без зазрения совести сплёвывает прямо рядом с собой. Радужные мушки опять атакуют его со всех сторон — зажав голову ладонями, Антон тихо кряхтит что-то беспомощно-агрессивное. Встаёт, отряхивает пыльную одежду. Он твёрдо намерен всё это прекратить. — Арсений! Вылезай! Все из вас, — кричит, обводя руками воздух; звук отражается от невидимых, далёких стен и возвращается, почти что оглушая, — а ну быстро сюда! Щас будем, блять, эксперименты на вас ставить. Лампочка — да чёрт бы её побрал, сука, Антон оторвал бы, да не дотягивается, — снова мигает, затем потухает на нескончаемые пять секунд — а затем Антон открывает глаза. Все ряды стульев перед ним заполнены Арсениями. Самыми разными. Вот Арсений с жестянкой колы в руке и брутальным взглядом из-под чернёных бровей, вот маленький Арсений со своим неизменным зайцем (кроликом) под мышкой, вот надменно выглядящий Арсений в белоснежной льняной рубашке и таких же брюках — всё полупрозрачное, — вот там, в глубине, сидит, картинно взмахивая руками, Арсений в полосатом трико и с каким-то длинным — Антон не может разобрать — предметом, лежащим на коленях у него и его соседей. Вдалеке кто-то смеётся — это Арсений в огромном пушистом парике и с неестественно красными губами-сердечками. С другого конца слышен непрекращаюйщися разговор — два Арсения, один в нежно-розовой футболке, другой в чёрной майке, весь обвешанный украшениями, о чём-то спорят, кидая в воздух колкие аргументы; пахнет сигаретами. У Антона на миг отпадает челюсть, но он тут же берёт себя в руки — выходит средненько, потому что пальцы мелко потряхивает от волнения, а ком в горле получается проглотить не с первого раза. Сжимая кулак, он украдкой замечает небольшое жемчужное колечко на безымянном пальце правой руки. От него становится капельку теплее. Антон прокашливается. — Уважаемый Арсений, тот, который настоящий, ты не мог бы, пожалуйста, выйти ко мне? — Так мы все настоящие! — кидает ему кто-то издалека — зал тут же тонет в смехе. — Да что ты врёшь?.. Ай, с кем я разговариваю, — Антон машет рукой и лихорадочно бегает глазами по рядам, пытаясь сообразить, что бы такого сказать, чтобы вычислить настоящего Арсения. — Итак, давайте поиграем в следователя. — Я любил эту игру. Голос какой-то преспокойный, словно умудрённый опытом. Антон пожимает плечами: — Я тоже. Так вот. Задача: найти потерпевшего. Или преступника. Или свидетеля. Да хуй его разберёт, кто он там ваще, — встряхивает головой, фокусирует взгляд на семилетнем Арсении, сидящем на ближайшем к нему стуле и болтающем ногами: — Давайте так. Мы ищем человека, который старше… скажем, тридцати трёх, я не знаю. Все остальные — вы свободны. Мигает лампочка. Исчезает примерно треть Арсениев, но выборку это не то чтобы сужает. Зато маленькому Арсу не придётся выслушивать всё то, что сейчас может Антон ляпнуть. — Если вам ничего не говорит имя «Помидорка» — вы свободны. Антон вновь видит, как всё погружается во тьму на секунду, и мягко улыбается: Помидоркой звали собаку, которую они очень хотели забрать из приюта, но не решились — слишком высокая была занятость, а оставлять девочку одну дома им не хотелось категорически. Её, к счастью, забрала какая-то другая пара, но о Помидорке Антон периодически всё же вспоминал — ну слишком прикипел к чёрным полуопущенным ушкам и белым гольфикам. Вопрос оказывается не самым удачным — количество Арсениев уменьшается лишь незначительно. «Надо что-то прицельно спрашивать, что-то такое…» О! — Если вы не знаете, где я был на премьере в театре, уходите. Раздаётся одно удивлённое «где?!» — и комната вновь падает в темноту. На этот раз, кажется, попал — многие всё ещё не знают про «Вселенную Островского», а жаль: Антон даже был на премьере, хотя Арсений об этом так и не знает. Зато потом встречать его у чёрного входа и смеяться, видя, как в машину садится не Арс, а цветочный магазин, Антону было очень приятно. И ещё он гордился. Невероятно им гордился в этот момент. И любил — невероятно. — Вы же все знаете, что такое «Импрокоманды»? Снова мигание, снова комната пустеет на четыре человека. Антон оглядывает стулья: много, но уже не так, как в самом начале. Придётся спрашивать буквально всё, что приходит в голову. Ладно. — Кто выиграл в че-гэ-ка на летнем пикнике? Минус трое. — Что я такого пролил на стол, что потом долго не мог оттереть и очень боялся, что ты дашь мне пизды? Минус пятеро. — Что я говорю каждый вечер вместо «спокойной ночи»? Споки-ноки, чтоб волки не кусили в бо́ки. Ура, попал — много Арсениев испарилось. У Антона потихонечку заканчивается фантазия, хотя стулья кажутся уже сильно опустевшими. В затылок ему словно кто-то дышит, и он ёжится от неприятного ощущения. Обернувшись, он не видит никого, но присутствие чувствует. — Э-э… какая у меня тачка? Мимо. Об этом все знают. Сука. — Что я подарил тебе на четырнадцатое февраля? Кажется, успех. Ряды заметно редеют и теперь Антон может посчитать, сколько осталось Арсениев. — Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, — шепчет на вдохе, — четырнадцать. Нормально. Справимся. Следующий вопрос, — он осёдлывает стул задом наперёд, — когда я сказал, что… — он почему-то тушуется, — что нам стоит быть вместе? Лампочка зависает, словно сама думает над этим вопросом, и медленно, с задержкой мигает. Одиннадцать. — Какие цветы я не выношу? Девять. Надо придумывать вопросы лучше. А не выносит он лилии. — Что я сказал, когда мы ехали домой с «Джема», а ты был одет как сутенёр? Четыре. Джекпот. Он сказал, что Арсу так одеваться нельзя, потому что стояк гримировать очень тяжело. И визажиста жалко. Антон медленно обводит глазами зал: какой-то потерянный Арсений в серой кофте, Арсений в гавайской рубашке, Арсений — твою ж мать — в прикиде гопника и с сигаретой и Арсений с вихрастой, неожиданно буйной чёлкой и в майке. Такую майку да запретить бы… От тяжёлого взгляда Арсения-гопника у Антона шевелятся волосы на затылке. Тот сидит, нагло сложив ноги на соседний стул, и смотрит исподлобья, зло, оценивающе. Ладони вмиг потеют — вопросов в голове не осталось, то есть выборку придётся производить так. Очевидно, что его Арсений точно не этот, агрессивный, но как бы его отсеять?.. А вот остальные трое подходят — как выбирать между ними? Он вздыхает. — «До рассвета» смотрел? — спрашивает он у гопника. — Ты зато больше не увидишь, — сплёвывает Арсений и продолжает пялиться. — Так смотрел или нет? Хули ты угрозами сыпешь? — А чё мне будет, шпала? — Ах ты козлина, — злится Антон и повторяет громче: — Если не смотрел — пошёл нахер! — Сам пошёл, слышь, — Арсений отпинывает стул и подходит к нему поближе; куртка остро пахнет куревом, кожей и металлом, под глазом зреет фингал, а кулаки угрожающе сжимаются-разжимаются; вспышкой мелькает кастет. — Ты мне тут правила-то не строй, мямля. Сам ни хуя не можешь, а другим указываешь, ходишь в розовом, как пидор какой-то. — Ты охуел? — совершенно искренне спрашивает Антон. — А «Последний аксель» тоже небось смотрел, быдлозавр? Арсений исчезает. У Антона камень с души сваливается. Нельзя так пугать. Пиздец. Чуть позже ему, наверное, станет стыдно за то, как он разговаривает — точно вернулся в две тысячи девятый и на левый берег Воронежа, — но это будет потом. Сейчас надо разобраться с оставшимися тремя. Сердце бьётся быстрее обычно, булькает где-то в горле, и Антон заминает паузу новым вопросом, направленным Арсению в рубашке: — Продолжи: «хочется нам…?» — Покуролесить?.. — неловко отвечает Арсений — и тоже исчезает. Остаются двое. У Антона больше нет ни единой идеи. Этот в майке, этот в кофте, выглядят одинаково, цвет одежды одинаковый, волосы уложены чуть по-разному, но глаза блестят ярко у обоих, держатся оба одинаково… Чёрт. Антон вытирает влажные ладони о штаны и на автомате прокручивает одно из колец большим пальцем. Какая-то мысль самым своим кончиком вертится на периферии, но Антон её поймать не может — ускользает, плутовка, из хватки, издевается, шутит. Что бы спросить, что бы спросить… Лампочка начинает мигать с такой скоростью, что у Антона кружится голова — он загораживает свет ладонью, жмурится, надеясь, что скоро пройдёт. Арсении, кажется, не обращают совершенно никакого внимания. Через бесконечные тридцать секунд пародия на стробоскоп заканчивается, и Антон осторожно отнимает руку. Теперь лампочка спокойно виднеется сквозь промежутки между пальцами, просвечивает ногти докрасна, симпатично отблёскивает от колец… Антоново сердце падает вниз, как с тарзанки. Кольца! Кольцо! У них же парные, господи, Антон же за ними катался по Москве несколько дней, чудом выхватив нужный размер. — Покажите руки! Правые! Оба! Он срывается с места, раскидывая вокруг себя стулья — те с грохотом падают и разваливаются, ударившись о бетон, — и дёргает каждого из Арсениев за руку. Пожалуйста, скажите, что да, скажите, что да… Своим кольцом на фаланге он стукается об аккуратное жемчужное кольцо на чужой руке. Арсений в майке исчезает сам собой. — Это ты? Арс? Ты? Антону страшно, ему больно и непонятно, больше всего он надеется, что ответ сейчас будет «да». Арсений — тот, который в кофте, и, чёрт, Антон даже узнаёт эту кофту, — неопределённо жмёт плечами. Его глаза пробегаются по антоновой фигуре вверх-вниз, и он выдаёт неуверенно: — Наверное, это я. Я… ты знаешь, я не знал ничего сам, пока ты не начал задавать эти вопросы, а потом оно… оно словно по кусочкам начало собираться, как мозаика, понимаешь? Не уверен, что такое Помидорка, но внутри от этого почему-то очень тепло, — он взволнованно улыбается, подтягивая к груди руку с кольцом. Глаза сверлят ножки соседнего стула, ещё немножко — и он раскрутится и рухнет на пол бесполезной грудой палок. — Это собака, Арс, наша собака. Почти наша, — он шепчет, пытаясь справиться с волнением, — мы за ней присматривали в приюте, пока не нашлись другие хозяева. — Точно, — отвечает растерянно, криво улыбаясь. — А на четырнадцатое февраля ты мне подарил печатку? Чёрную? Да? Антон мотает головой: да, да, да! Это он! Он нашёл его, он угадал! Он попал! — А почему ты… — Арсений порывается что-то спросить, но устало трёт глаза. Моргает, хмурится, но продолжает: — Ладно, неважно. Может, мне уже кажется. Я… я рад, что ты меня нашёл. — Арс, я, блять, я так переживал. И всё ещё переживаю. И до сих пор не понимаю, что происходит. Где мы, Арс? — Где-то в моей голове, кажется. Не знаю, не понимаю. Болит, — он трёт пальцами виски. — У меня тоже. Антон мягко гладит его по плечу и, не сдержавшись, чмокает в макушку. Арсений пахнет домом. Арсений пахнет собой. Арсений — немножко — пахнет страхом и какой-то неуверенностью, но Антон думает, что так всё и должно быть. В конце концов, они в этой ловушке оба. — Пойдём отсюда? — шепчет, осторожно опускаясь на колени. Арсеньева ладонь в свою ложится идеально привычно — ну точно мозаика. Тот смотрит пронзительно-отчаянно, и Антон только сейчас понимает: он тоже от этого устал. Если всё это действительно происходит в его голове, то здесь потребуется что-то мощнее си-клинера или Касперского. И даже психолог, возможно, окажется бессилен. Но об этом они подумают потом. Арсений поднимается со стула, загнанно осматриваясь по сторонам, и быстро идёт в какую-то конкретную сторону. Антон торопится за ним, находит его руку и переплетает пальцы. — Как это всё случилось? — Слушай, ну… понятия не имею, — Арсений сдувается, как шарик, неспособный выдумать ни единого варианта. — Я оказался здесь, ты оказался здесь. Нас — меня — было так много, что в какой-то момент я вообще потерялся в самом себе, как бы это ни звучало. Ходил, как привидение, ничего не понимал. Я даже не был уверен, кто я. Стулья заканчиваются ещё несколько десятков шагов назад, и теперь они идут по абсолютно пустому пространству. Только лампочка над их головами временами зажигается — и каждый раз новая. — Мы пересрались оба. Прикинь, я просыпаюсь — а тут просто ничего нет. Один пол и лампочка эта ебучая. Сейчас хоть светит нормально, уже спасибо. Башка каменная, мне плохо, тебя нигде не видно. Чё делать — неясно. Ну я пошёл тебя искать. — А попутно нашёл Руфь, Глэдис, Розмари и Ирвинга? — Вроде того, — Антон улыбается. — А в итоге нашёлся ты. И я так рад, Арс, бля, ты даже не представляешь. — Мне кажется, могу представить. Голос звучит чуть напряжённо, и Антон списывает это на общую усталость. — А как ты понял, что я к тебе приду? — спрашивает, заглядывая в глаза, словно наивный щеночек из того самого приюта с Помидоркой. — Я не понял, мне кажется. Точнее, понял, но не мозгом. Мне было так спокойно и я был в полной уверенности, что что-то произойдёт, что решил никуда не уходить. Хотя, блин, куда б я здесь ушёл? Арсений пытается пошутить, и выходит неловко, как у жеребёнка, впервые встающего на ноги: он пошатывается, дышит неровно, зовёт на помощь. Антон покрепче сжимает его пальцы и на секунду утыкается лбом в мягкое плечо, жмурится, задерживает дыхание. В нескольких метрах от них появляется какая-то тень. — Нет, я всё-таки спрошу. Почему ты так выглядишь? Арсений смотрит обеспокоенно; Антон сглатывает смешок и непонимающе вертит головой: — Как — так? Арсений молчит. То, что издалека казалось тенью, вблизи оказывается очень высоким безрамочным зеркалом, уходящим ввысь всё дальше и дальше. Его за руку подводят вплотную; шаги по бетону раздаются гулко-гулко. Антон отрывается от нахмуренных Арсеньевых бровей и непонимающе поворачивает голову. Из зеркала напротив на него смотрят два голубых глаза.