haru yo, koi

      Тэён всегда садится за первый ряд и упрямо смотрит вперёд, не оборачиваясь и не вертясь по сторонам — вдруг ещё покажется, что ему есть до кого-то из присутствующих дело. Справа и слева от него тоже пусто; отчасти из-за того, что первые ряды в принципе мало кто жалует, отчасти потому, что Тэён действует, словно анти-магнит, просто ходячий антоним дружелюбия. Так и получается, что Доён оказывается к нему ближе всех, сидя позади. И было бы ложью сказать, что так вышло случайно.       Доён пялится на чужой крашеный затылок не менее упрямо, чем обладатель это затылка пялится на доску и препода. Тэён выглядит расслабленно; откинувшись на спинку, черкает в тетради неровным угловатым почерком. Хорошо притворяется. Должно быть, давно привык, потому что не ощущать столь пристального внимания к собственной персоне просто невозможно — Доён знает это по собственному опыту, пусть и интерес, направленный на него, несколько иного рода.       Донхёк ёрзает по ряду сзади, подбирая оптимальный угол, с которого будет удобно списывать. Из вредности Доён ёрзает тоже. По правде говоря, он не лучший кандидат на списывание, но фишка и не в этом. В любом случае, на контрольной он сам скатает у Чону и позволит Донхёку скатать у себя, а тот поделится с Минхёном.       Чону сидит рядом; правой рукой конспектирует, а левой — листает вакансии в смартфоне, время от времени бурча: «Двадцать часов в неделю за тридцать тысяч вон? Они себе там раба подыскивают?» Иногда препод что-то спрашивает, и тогда Чону почти мгновенно выкрикивает правильный ответ, за что вся аудитория ему безмерно благодарна. Периодически на его ворчание накладывается очередной вопрос лектора, и тогда Чону работает как телевизор или радио: прерывает бейсбол, чтобы вклинить в эфир срочные новости, а потом продолжает трансляцию, словно ничего не произошло. Юлий Цезарь нашего времени, чтоб его. Надо будет попросить конспект, чтобы на ближайшей контрольной хотя бы понимать, что катаешь, потому что сейчас вникать в лекцию он не в силах.       Доён со вздохом захлопывает тетрадь и укладывает голову на сложенные руки, по-прежнему не отводя взгляда от ярко-синей макушки, только теперь перестав пытаться сделать вид, что учится. Донхёк позади недовольно цокает и перестаёт ёрзать.       Парой рядов выше Джэхён, заткнув уши эйрподсами, смотрит на смартфоне сериал, а у него на коленях спит Юта, уложив всю свою тушку на узкую скамью. Не знай, что он там есть — и не догадаешься; ну, разве что по слишком громкому иногда сопению.       Хоть кто-нибудь в этой аудитории учится нормально? В смысле, кроме Тэёна.       Человек-назло, человек-вопреки. Тэён вполне мог бы сойти за какого-нибудь панка. Крашеные волосы, рваные джинсы, тату — всё при нём, не хватает лишь подводки, но Доён уверен, что где-то на дне рюкзака завалялась и она.       Тэён садится прямо и вытягивает руки вверх, сцепляя пальцы в замок, напрягает плечи, и на тонкой мятой ткани вырисовываются лопатки. Широкие рукава сползают от локтей почти до самых плеч и ложатся неровной драпировкой, а нижняя кромка идёт вверх, приоткрывая тату на пояснице… Такая короткая футболка?       Доён роняет голову на стол, стукаясь лбом о жёсткое лакированное дерево. Оверсайзный кроп-топ? Да он издевается…       Пару лет назад, когда они все только знакомились — вчерашние абитуриенты, исполненные надежд и ожиданий, — Юте сразу приглянулся отстранённый паренёк, державшийся немного в стороне и слабо заинтересованный в студенческой жизни, но определённо выделявшийся внешне. Тэён выглядел так, словно отчислится после первого же семестра, однако время шло, группа уменьшалась, а синяя макушка в первом ряду оставалась на своём месте. Было ли это удивительным? Доён бы сказал, что да, пожалуй, было. Он давно понял, что остаются только те, кто успел зацепиться за однокурсников. Абсолютно неважно, насколько глубок интерес к учёбе, насколько сильна мотивация и прочая лабуда от бизнес-коучей. Единственный способ доучиться до конца — завести хороших друзей. И Тэён так откровенно плевал на это правило, что становилось некомфортно.       У Юты, наверное, всегда были странные вкусы на друзей. В любом случае, к Тэёну он тогда прилип основательно — всюду таскался за ним и всюду таскал его за собой, пытался разговорить и приглашал на любые движухи, но довольно скоро бросил это дело и сказал, что к нему не подступишься, Рапунцель хренова. И вот тогда Доён по-настоящему охуел, потому что от Юты нельзя отвязаться, у него в программном коде нет команды «сдаться», он просто не принимает поражений, потому что никогда не проигрывает. Накамото медленно, миллиметр за миллиметром влезает под кожу, ласкает нервы и забирает землю из-под ног; незаметно стаскивает с плеч ангела и демона, выметает тараканов из головы и воцаряется сам. Внутренний голос начинает говорить голосом Юты, и с этого момента пытаться сбежать от него — всё равно что пытаться сбежать от самого себя.       Доён знает этого чертёнка со средней школы и уверен, что есть такой физический закон, согласно которому переиграть Юту невозможно — его просто ещё не открыли. Накамото вообще та ещё неизвестная науке тварь.       Тэён, он мог бы спокойно сойти за какого-нибудь панка. Не хватает лишь разрисованной гитары за спиной. Впрочем, он всё равно не смог бы на ней играть. Доён не знает, откуда взялась такая уверенность, ведь Тэён и раньше редко оправдывал чужие ожидания. Просто чувство. Странное чувство, что даже воздух вокруг Тэёна другой, им дышать сложнее, он словно не для людей предназначен.       Столик в столовке на цокольном этаже достаточно маленький, чтобы можно было при желании легко дотянуться до сидящего напротив. У Доёна нет ни желания, ни понимания, что он делает за одним столиком с ним. Тэён пьёт бесплатный зелёный чай из бледно-бежевой пиалы. Смотрит вниз, не поднимая глаз. Доён делает то же самое.       Реальность становится тише. Где-то далеко, через пару столиков у Джэхёна и Чону один ланч на двоих. Одно ведро крылышек и одна банка пива, крылышки в основном для Чону, пиво в основном для Джэхёна. Они разговаривают беззвучно, и Доён едва может расслышать даже глухой стук, с которым пиала встаёт между ним и Тэёном. По поверхности чая расплываются круги, равномерно от центра к керамическим стенкам, выходят за пределы пиалы, распространяются сначала на столик, потом на пол и потолок и дальше. Доён касается кончиками пальцев стола, и от подушечек расходятся круги. Его рука проходит насквозь. Он поднимает глаза и встречается взглядом с Тэёном. Чужие зрачки колеблются, перемешиваются с радужкой и всё теми же кругами расплываются на склеры, подобно тому как молоко растворяется в кофе и кофе растворяется в молоке. Весь мир словно дрожит, и Доён чувствует, как дрожь исходит изнутри, словно вместо позвоночника теперь камертон.       Всё возвращается к норме, когда по ушам бьёт оглушительный звук, словно кто-то рвёт неоднородный металл голыми руками. Джэхён и Чону снова обретают голоса, Юта смеётся на всю столовую, поверхность чая разглаживается, и Тэён допивает одним глотком.       Стекло разлетается на осколки, хрустит и впивается в подошвы, поезд сходит с рельс, громадный боинг уходит под воду со всеми пассажирами на борту. Лучше бы скорее уйти. Но бесполезно и дальше отрицать очевидное. Доён пристрастился.       Чужой ланч подходит к концу. Как только все доедят, можно будет уйти.       Потому что Тэён остаётся на месте, и сам Доён не видит возможности просто встать, хотя казалось бы — что может быть проще. Он мысленно упрашивает Тэёна уйти, но тот совершенно глух.       Ожидание подобно шарику, который надувается у него внутри по мере того как из картонного вёдрышка исчезают крылышки. Наполняя свои желудки, они одновременно надувают этот шарик, и Доён ждёт той секунды, когда он лопнет.       Его внутренний камертон недовольно подрагивает, медленно перемалывая кости в порошок. Шум в ушах то возникает, то исчезает, непредсказуемый и иррационально завораживающий. Должно быть, именно так и звучит внутренний мир Тэёна.       Тэён — это плеск наводнения, дробь автоматной очереди, гул лавины, всхлип на похоронах, лязг столкновения машин, упругий звук удара ладонью по щеке, треск падающего дерева, предсмертный крик солдата, хлопок двери, лай больной собаки, звон колоколов на панихиде, диминуэндо монитора сердечного ритма, мелодия заставки срочного выпуска новостей и последний гудок поезда, на который нет обратного билета. Он «Симфония разрушения».       Струны ржавеют и рвутся в его руках, клавиши рассыпаются в пыль под подушечками его пальцев, трещат и лопаются барабанные мембраны, металлические духовые пожирает коррозия, чернила расплываются на нотном листе, и сам лист тлеет, стоит только Тэёну его коснуться.       Шарик ожидания не лопается. Сдувается, когда Чону, не останавливаясь, хлопает его по плечу и говорит: «Мы покурить», — утаскивая за собой Джэхёна. Теперь у Доёна нет отмазки, чтобы уйти.       У них в компании у всех есть вредные привычки: Джэхён не против выпить, Чону бегает покурить, Юта никогда не тратит ночь на сон, Доён пялится на Тэёна. Стоило бы найти себе менее опасное занятие. Кокаин, что ли.       У Доёна в голове «Турецкий марш» смешался с «Похоронным», потерял половину нот, на место которых встали… кажется «Грёзы любви к Элизе»? Затем нотные листы перепутали, забыв пронумеровать, пролили на них кофе, перевернули вверх тормашками и выдали пианисту. И вот пианист играет это нечто, попутно пытаясь прихлопнуть муху, садящуюся на случайные клавиши, а в соседней комнате другой такой же пианист играет то же самое, только с отставанием в пару секунд, и муха у него другая. А Доён словно стоит в дверях между этими комнатами, прислонившись спиной к косяку, и понимает, что что-то здесь не так, только ответы ускользают. По отдельности вроде бы красивые и чистые фортепианные ноты, а как зазвучат вместе — хуже, чем пенопластом о стекло. Даже биться головой о клавиатуру вышло бы мелодичнее.       Он назвал бы это «Сонатой дисгармонии».       — Не проводишь меня до общаги? — неожиданно спрашивает Тэён.       Едва ли Доён может вспомнить хоть один раз, когда Тэён открывал рот первым, когда Тэён обращался к нему.       — У нас же ещё пятая пара, — отвечает он, проверяя время. Если не пойти в аудиторию прямо сейчас, они опоздают, а если сходить до общаги и обратно, вообще полпары пройдёт.       — Мне нехорошо.       Доён не знает, означает ли это «нехорошо» его эмоциональное или физическое состояние, но всё равно зачем-то соглашается.       — Эй, общага в другой стороне.       — Меня не лечат стены.       В той стороне разве что парк, речка и мост, как будто они вместе идут гулять.       — Ли Тэён, ты наглый лжец.       — Не иди со мной, если не хочешь.       Тэён смотрит ему в глаза, второй раз за сегодня — больше, чем за весь год, — и там впервые что-то человеческое, что-то тоскливое и бескрайнее.       Доён легко бы отказался, если бы уже не пристрастился.       — Хочу.       Что-то будто перерождается. Вечный шторм частот и тонов наконец-то сменяется белым шумом дождя. Не то чтобы «Симфония разрушения» совсем исчезает — она отходит на второй план, уже не такая оглушительная и словно потерявшая какой-то элемент. Чертовски важный элемент, возможно, именно тот, что был ответственен за холодный дискомфорт, неизменно витавший в атмосфере. Доён бы назвал его «Одой страху».