Антидрама с привкусом мела

      Учитель Бен Бэкхён не любил спортивные мероприятия. Лично ему от них одна головная боль. Но школа выступала за поддержание общего здоровья (и заодно помогала ученикам получать дополнительные баллы за спортивность и активность, что конечно же поможет при поступлении в университеты), потому соревнования и выступления были неотъемлемой частью учебного процесса. Если бы дело касалось только учеников, Бен Бэкхён придерживался бы официальной позиции, но именно на него, как учителя литературы, постоянно скидывали «красивое» оформление. У него, как у учителя литературы, уже заканчивались мотивирующе-ободряющие цитаты классиков, призванные подчеркнуть важность происходящего.       Попечалиться об этом учитель Бен решил уже после очередного соревнования, в котором его подопечный класс А-2 занял почётное второе место. С конца. Опять. Убеждать учеников, что надо быстрее бегать и выше прыгать, Бэкхёну как учителю литературы казалось лицемерным. Сам он не отличался атлетическим складом и бесконечной волей к победе. И ему казалось, что тем ученикам, которым почему-то интересны науки, стоит позволить заниматься науками. И пусть прибегают последними, они же прибегают в конце концов?       В актовом зале было тихо. Что и понятно — соревнования проходили на стадионе, раздевалки располагались в другом конце, спортивный инвентарь уже убрали и заперли, а поздравительную речь директор озвучивал прямо посередине футбольного поля. И праздновать все отправятся в столовую, которая уж точно далека от тяжёлого бархатного занавеса и рядов мягких кресел.       Ему тут нравился даже запах, пусть и немного пыльный и застарелый, хотя актовый зал убирали и проветривали. Нравился привкус грусти, накатывавший каждый раз, когда он садился в кресло напротив тёмной сцены. Он бы хотел, чтобы школа проводила и концерты, ставила пьесы, устраивала конкурсы чтецов. Но и в том, что актовый зал большую часть учебного года стоял ненужным, было что-то меланхолично-приятное. Бэкхён отдыхал здесь душой — такой же нужный и ограниченно полезный. И хорошо, что после соревнований его никто не искал.       Бэкхён прошёл мимо рядов кресел и поднялся на сцену. Тяжёлый бархат оставлял достаточно места, чтобы стоять, смотреть в зал и не ощущать, будто тебя выталкивают со сцены обратно — в зрительный зал, в молчащую безликость.       Он развернулся к рядам кресел, оглядел их убегающие в темноту ряды — и решился. Телефон отправился на пол. Его света достаточно, чтобы Бэкхён представил себя в свете софитов, выделенным из темноты, преподнесённым таинственной публике, только и ждущей звуков его голоса.       Зал притих.       Когда-то в юности Бэкхёну говорили, что у него неплохой голос. В караоке с друзьями он имел непременный успех, по крайней мере. Давно же это было…       Бэкхён откашлялся, проверяя готовность связок и вообще их наличие. Он не пел, наверное, с университета. Да, точно, где-то после первого курса и случился конфуз, после которого Бэкхён зарёкся праздновать в караоке с незнакомыми людьми — и вестись на лесть.       Звук разнёсся не по всему залу, но довольно внушительно. Это приободрило, и Бэкхён ещё раз прочистил горло, увереннее и громче. Да! Столько лет прошло, пора перешагнуть замшелые обиды и вернуть себе свой голос.       Помнится, одно время Бэкхён грезил стать айдолом…       Галстук внезапно стал неудобно-жёстким, перехватывающим и подавляющим чистый звук, идущий из глубины души. Но ослабить галстук — не беда, можно и вовсе снять.       Бэкхён дёрнул за узел, всё сильнее утверждаясь в мысли, что петь — его предназначение. Потом и второй рукой потянул дерзкую узкую тканевую полосу, мешающую свободе.       Галстук упал на сцену. Бэкхён прокашлялся. Зал ждал.       Плечи расправились, впуская в лёгкие столько воздуха, что голова закружилась. Ноги сами собой отыскали неведомую раньше точку опоры, готовые удержать поющего Бэкхёна, что бы с тем ни случилось в процессе.       Пиджак натянулся, сковывая движения и дыхание. Но и его скинуть — дело пары мгновений. Бэкхён не колебался, сдирая с себя неожиданно тесные рукава и царапучую ткань, поймавшую его изящное тело и тонкие порывы души в оковы серой обязательности и непритязательности.       Он. Будет. Петь!       Ничто не помешает!       Пиджак попытался зацепиться за руки Бэкхёна и бессильно сполз к его ногам, чуть не накрыв собою свет телефона.       Восторг полыхал в артериях, разносился с током крови, заполнял вены. Бэкхён горел. Сгорал. Особенно изнутри. Да, откуда-то изнутри, из крохотной точки между краем рёбер и позвоночником — точки, о которой Бэкхён почти позабыл, которую почти развоплотил в ничто — распространялось лихорадкой освобождения истинное счастье. Настолько горячее, что, кажется, плавило рубашку на груди.       Бэкхён рвано вздохнул и расстегнул три пуговицы. Сразу полегчало. Лёгкие окончательно расправились, заполнив грудную клетку.       Вспомнились давние уроки пения. Школьные ещё. Что-то про диафрагму и… И положение рук? Головы? А ведь школьник Бен Бэкхён серьёзно относился ко всем урокам, к урокам музыки в том числе. И ведь он подумывал о карьере айдола.       Пряжка ремня впивалась в живот, и тот втягивался, заставляя держать осанку и выставляя Бэкхёна стройнее, чем тот был.       Но Бэкхёну не нужно более притворятся кем-либо. Он свободен от чужих стандартов и предрассудков. Он будет петь! А для этого…       Пальцы уверенно легли на пряжку ремня…       — Учитель Бен! Учитель Бен! Подождите, пожалуйста!       Волосы на затылке и вдоль позвоночника встали дыбом, Бэкхён застыл, разглядев среди полумрака актового зала две поднимающиеся тени.       — Учитель Бен! Простите! Не делайте этого!       — Чего этого?! — Он разглядел в оформившихся тенях Ли Чанёна, ученика вверенного ему класса А-2, и Хон Хэин, ученицу из А-4. Они должны быть в столовой, даже если директор Со уже закончил поздравительную речь. — Что вы здесь делаете? Прогуливаете?       А затем учитель Бен Бэкхён вспыхнул с новой силой. Когда осознал, где лежали его руки до сих пор. И что у его ног валяются галстук и пиджак, а рубашка распахнута. И что он чудом не начал петь, но если бы начал, то не выглядел бы сейчас начинающим стриптизёром-неумёхой.       — Подождите! — шагнул Бэкхён к краю сцены, заодно выпустив пряжку ремня, не расстёгнутого, к счастью. — Ну-ка быстро сюда и объяснитесь, как вы тут оказались, если должны быть в другом месте. Я точно видел тебя, Ли Чанён, на стадионе полчаса назад. А ты, Хон Хэин? Ты вроде показывала справку, что плохо себя чувствуешь, когда отпрашивалась…       — Вот вы где! — раздалось совсем уж неожиданно и громко со стороны малого входа в актовый зал. — О, учитель Бен, вы тоже здесь, — прозвучало несколько растеряно и куда мягче. И следом в область, подсвеченную фонариком на телефоне Бэкхёна, шагнула медсестра Мин. — Учитель Бен, простите, если помешала.       — Помешали? — пробормотал Бэкхён, пытаясь сообразить, как давно медсестра Мин искала в актовом зале кого-то из тех, кого в итоге нашла. — Не помешали, — сказал он увереннее и чётче. Он не будет стыдиться порыва спеть со сцены, он ничего предосудительного не сделал. — Но кажется, у вас какое-то дело?       — Да, учитель Бен. У меня большой вопрос к Хон Хэин, которая пожаловалась на головную боль и тошноту настолько правдоподобно, что я чуть не вызвала скорую. Мне удивительно найти её тут.       Она больше ничего не добавила, но картинка вырисовалась понятная. Стоило забыть эгоистичные опасения, сколько видела медсестра Мин, и вернуться к роли учителя Бен Бэкхёна. В конце концов, рабочий день ещё не закончился.       Возможно, ему не судьба петь, как бы хорошо ни получалось в караоке. Что ж, со старыми мечтами Бэкхён разберётся позже, а пока…       — Сколько успел снять? — придержал он за рукав Ли Чанёна. — Покажешь и сотрёшь.       И голос его не дрогнул, прозвучал профессионально строго и ровно.