Сердцу не прикажешь

Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он завещание оставил. И лучше выдумать не мог… /Из романа «Евгений Онегин"/

*** — Я уж сколько раз говорила с Анной о преподавателе и о том, что негоже ходить везде с ним. Мало ли что. А она упрямится, твердит, что ей так надо. Понимаете, Петр Алексеевич, она старается забыть… — Ирина спохватилась и замолчала: она едва не выдала тайну подруги. Вздохнув, поправила себя: — Она старается забыться и явно перетруждает себя. Петр нетерпеливым жестом остановил собеседницу и достал из кармана часы с посеребрённым корпусом. — Сейчас пять часов пополудни. Я буду у вас к десяти вечера, — обреченно произнес мужчина. Ирина ждала от Кудинова чего-то… Знака внимания, неравнодушия, хоть каких-то эмоций по отношению к себе, но он, лишь учтиво поцеловав ей руку и сухо извинившись, вернулся на свое рабочее место. Поработав еще часа три с документами и архивом, Кудинов раздраженно убрал все бумаги в ящик стола и покинул скучную контору. Восемь вечера. По словам Ирины, Анна появится дома через два часа… Петр отправился в трактир, расположенный неподалеку от места службы. Заказав скудный ужин, Кудинов проглотил его, не почувствовав вкуса. Он волновался, словно перед визитом к Английской Королеве. «Это всего лишь Анна, — внушал он себе. — Бывшая крепостная. Девица весьма упрямая и недостойного поведения. Зато сумела свести с ума моего друга, меня, преподавателя… Как же все это надоело! Но я пообещал Володе…» Петр пропустил третью рюмку коньяка. *** — Ах, Владимир… Ой! Простите… Петр Алексеевич, добрый вечер! — поздоровалась с сидящим на козетке мужчиной Анна. В гостиной царил полумрак, и ей поначалу померещилось, что это Корф неожиданно вернулся: друзья были одного роста и телосложения. Даже манера сидеть, откинувшись на спинку сиденья и положив ногу на ногу, была свойственна и тому и другому. — Испугались Корфа? Увы, я не Корф! А вот вечер… не знаю, добрый ли, сударыня… Лично для меня, знаете ли, отнюдь не добрый! — Кудинов поднялся и развязно, слегка пошатываясь, подошел к Анне. Она содрогнулась: от него ощутимо пахло коньяком. «Я Владимира никогда не видела в таком состоянии», — подумала она. — Что… вы хотите… этим сказать? — тихо спросила Аня и беспомощно оглянулась: где же Ирочка? (Та тем временем стояла за дверью и слушала.) — Ответьте мне, мадемуазель, по какому праву вы всем морочите голову? Мне, Володе, певчему, теперь этому… преподавателю? Как бишь его?.. Назимову! Хлопаете длинными ресницами, ослепляете красотой, завораживаете дивным голосом, а сами смеетесь над всеми, да?.. Владимир перед отъездом приходил ко мне, просил о вас позаботиться. А как о вас заботиться, ежели вы, сударыня, настолько ветреная особа, что не придерживаетесь элементарных правил хорошего тона? — О чем вы? Что я сделала не так? И по какому праву вы так со мной разговариваете? — все так же тихо вопрошала Анна, ошеломленно глядя на Кудинова. — А по такому, что вы пропадаете неизвестно где с малознакомым мужчиной с утра до вечера, что мой лучший друг по вам сходит с ума, а я… А вы никого не замечаете, кроме своей персоны! К чему Владимир дал вам вольную? Оплошал мой друг, ох, оплошал!.. Пожалел вас! Я бы на его месте держал вас в поместье и даже из дому не выпускал! — Петр схватил Анну за плечи, встряхнул ее, а через мгновенье, притянув к себе, поцеловал. Девушка тщетно пыталась вырваться из его цепких объятий. Из-за дверей показалась растерянная Ирина и закричала: — Немедленно перестаньте! — Кудинов выпустил Анну, тяжело опустился на козетку и прикрыл лицо рукою. — Вы пьяны, Петр Алексеевич! Я прошу вас сейчас же покинуть мой дом! Анна же скрылась в своей комнате и до самого утра не показывалась. *** На следующий день перед завтраком расстроенная Анна встретилась с Григорием и повинилась, что ей неловко перед ним и Филиппом: из-за ее бурной деятельности им приходится везде сопровождать ее. А вспомнив о грубости Петра, она едва не разрыдалась на плече у Гриши. — Что ты, Анечка, — растерянно проговорил он, махнув рукою на то, что ее следует величать Анной Петровной. — Не думай ни о чем: сопровождать тебя — моя обязанность. Ты умница и приносишь много пользы людям. Разве это плохо? Вернется Владимир Иванович и не узнает тебя! И станет тобою гордиться!.. — Ох, Гриша, — печально вздохнула Анна. — Ничего ты не понимаешь. Но благодарю тебя… Благодарю… *** Корф и Лаврецкий на восьмой день теплым июньским вечером прибыли в Ростов. Владимир достал из кармана часы: почти десять. Он устремил взор на трехэтажный особняк графа Галицкого, что виднелся за могучими дубами, светясь в темноте желтыми окнами. Дом с усадьбой располагались на невысоком холме, а по словам кучера — на южной окраине города. Войдя в особняк и следуя за слугою по крутой лестнице, наблюдательный барон отметил, что парадные залы размещались на втором этаже и представляли собой анфиладу гостиных, будуаров и спален. Где-то недалеко, за одной из дверей, послышались детский плач и протяжное пение няньки. Странно: чьи же это дети, подумал Корф. Они явно господские. Но ведь у графа детей и внуков нет… Жилые помещения, в том числе комнаты для гостей, размещались на третьем этаже и имели высокие потолки. Прислуга, скорее всего, обитала на первом; здесь же находились и служебные помещения. — Его сиятельство граф уже изволили почивать, ваше благородие, — с поклоном доложил слуга. — Желаете ли в баню али отужинать? Корф напарился в бане и, когда возвращался в отведенную для него комнату, невольно вспомнил строки из пушкинского «Онегина»: «Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог… » — Н-да… Знал бы барон, что приготовил для него дядя… Старый князь Галицкий приходился Владимиру троюродным дядей по отцовской линии, а Лаврецкому — троюродным братом. Корф помнил, как семилетним мальчиком он приезжал с отцом в этот самый дом. Тогда он казался ему огромным сказочным замком, населенным доблестными рыцарями и прекрасными принцессами. Они с мальчишкой-ровесником расшалились, носились по всем залам, открывая двери за дверью, пока им не попало от взрослых… Войдя в гостевую комнату, Владимир Иванович отметил ее богатое убранство. В ней преобладала мебель из красного дерева, украшенная накладками из чеканной золоченой бронзы и полос латуни. Интерьер оживляли несколько античных статуй и соответствующий им декор. Просторная кровать в стиле ампир была сделана из карельских березы и тополя и окрашена в зеленый — под старую бронзу, с позолоченной резьбой. Часы и канделябры — из позолоченной бронзы. Стены комнаты имели чистый лиловый цвет, а высокие окна были занавешены плотными бордовыми портьерами. Темный паркет почти целиком покрывал пестрый ковер. За спиною Корфа вдруг послышался шорох, и он обернулся: в нескольких шагах от него стояло дивное создание с метелкой в руках. Юная служанка в скромном темном платье и в белом переднике, со светлым платком на голове, немного сбившимся, была необычайно хороша. По плечам девушки струились толстые светлые косы, перехваченные розовыми лентами. — Простите, барин, я… прибиралась и разбила вазу. Я… Мне велели собрать, и вот я… здесь… — испуганно пролепетало чудо с косичками. — Не бойся меня! — Владимир, словно кот, плавно приблизился к девушке. Она попятилась, затем замерла и уставилась на незнакомца испуганными карими глазами. — Как звать тебя? — Анна. При звуках этого имени у Корфа на мгновенье замерло сердце и перехватило дыхание. — Аня, значит, — задумчиво произнес барон, бесцеремонно разглядывая красавицу, будто решая, что же с нею делать. Он был в тонком халате поверх рубашки и брюк. Темные густые волосы все еще блестели от влаги, а лицо, слегка румяное после бани, хранило следы дорожного утомления. — Присядь, — не то приказал, не то попросил барон и указал девушке на широкую кровать с лиловым балдахином. — Метлу-то оставь. Не бойся! Я же сказал: мы просто поговорим. Анна послушно отставила метелку в угол комнаты, подошла к кровати, села и опустила голову. Тяжелая коса скрыла часть ее прелестного лица. Владимир присел рядом. — Сколько лет тебе? — Он бережно приподнял одну косу и отбросил на девичью спину. — Семнадцать годов будет, барин. — Та-а-ак… А отчего пугаешься? Тебя здесь обижают? — Да… То есть н-нет. — Так да или нет? Говори! — Корф опустил свою тяжелую горячую руку на ее плечо и легонько сжал. — Ходят все за мною, проходу не дают. И однажды силой… Понимаете?.. — В глазах девушки показались слезы. — Простите, барин, меня заругают, ежели я не приду тотчас же. Меня на кухне ждут… Накажут… Владимир встал с кровати, заставил служанку подняться и обнял ее тонкий стан. — Аня… Аня, не бойся: я разберусь с твоими обидчиками… Скажи: я не противен тебе? Нет? Я не причиню боли, обещаю. Ты веришь мне?.. Поцелуй меня! Еще… Видишь: я тебе нравлюсь… Нравлюсь ведь?.. Да? Вот и славно! — шептал Корф, нежно гладя девушку по спине и рукам. Осознав, что теряет самообладание, он резко отпустил ее. — Ступай… И жду тебя здесь через полчаса! Управишься? — Д-да, барин… Но я… — Что? — Я… п-приду. С минуту барон наблюдал, как она собирает с пола осколки, и не таясь любовался ею. Наконец юная служанка покинула комнату. Хорошо-то как! Ему предстоит весьма приятное времяпровождение, а вернувшись в Петербург, он вновь запасется терпением… Чтобы скоротать время до возвращения красавицы, Корф отправился в библиотеку, которую приметил, проходя со слугою анфиладу комнат. Стал искать книгу, соответствующую его теперешнему романтическому настроению… Но ему почти сразу же попалась брошюра «Таинство исповеди». Владимир пролистал несколько первых страниц. Взгляд его выхватил: «Человекоубийца не может ни достигнуть Царства Небесного, ни жить с Богом». «…Человекоубийство вдруг не происходит, но ему предшествует зложелательство, так как враг не может совершить дела без своего оружия». Перед его внутренним взором предстали все его многочисленные поединки… А последняя, роковая дуэль с графом Стромиловым особенно мучила его… «Я участвовал в злополучной дуэли из-за Ольги Калиновской, с которой связался ради нелепой интрижки, не смирил себя перед графом, а мог бы все уладить без последствий. Оставил человека инвалидом, вовлек в эту дуэль своего лучшего друга Михаила, и он вынужден был покинуть Россию… Ольгу постигла та же участь! Отец мой не выдержал позора: занемог и вскоре скончался от сердечного приступа… А сколько горя принесли людям другие мои поединки: кто-то расстался с супругой, кто-то прослыл трусом и подорвал свою репутацию, — и всё из-за моей несдержанности, язвительности, горячности и непримиримости! Я должен понести наказание и принести Господу Богу достойное покаяние», — размышлял Владимир. Корф вернулся в комнату и продолжил сие мрачное, но необходимое для очищения души и сердца чтение религиозной литературы. О грехе, о нравственных падениях и покаянии… В его душе поселилось твердое намерение в ближайшие дни посетить храм Божий, исповедоваться и причаститься Святых Христовых Таин. «Я же в тот день, когда впервые был в церкви вместе с Аней, имел намерение покаяться. И вот, кажется, сей момент настал… Возможно, покаяние примирит меня с Господом, с моей совестью и поможет начать новую жизнь… с Анной. Она, заметив, как я жажду исправиться, наверняка проникнется ко мне теплыми чувствами». Он так глубоко погрузился в душеспасительное чтение, что поначалу удивился, когда дверь отворилась и в комнату вошла ослепительно красивая девушка. Она расплела косы и сменила наряд: на ней было легкое светлое платье, похожее на ночную сорочку. — Я пришла, барин… — прошептала Анна, остановившись посреди спальни. Владимир встал с кровати, поправил на себе халат и виновато улыбнулся. — Ах да… Но мне ничего не нужно, ступай! Хотя… Постой… Давай поговорим. Расскажи мне о себе. — Да, барин, — кротко произнесла девушка, подняв на него темные очи. В голосе ее послышалось явное облегчение. С минуту он молча смотрел на нее. — Признайся, кто посмел совершить над тобою насилие? Не бойся… Аня. — Барону стало жаль девушку, а произносить сие имя было очень приятно. Имя его любимой, самой желанной и… упрямой! Выслушав крепостную и разузнав подробнее о пьяном грубом кузнеце, о злостной кухарке, вечно недовольной Аней, Владимир пообещал, что обязательно поможет ей. Он поблагодарил девушку и поторопил уйти, дабы более не отвлекаться от чтения. *** Утро следующего дня Граф Галицкий был слаб и все еще никого не принимал. Владимир отказался от завтрака и, чтобы не терять времени даром и не растратить то особенное духовное устроение, в котором он находился со вчерашней ночи, поспешил в православный храм, расположенный в получасе ходьбы от имения графа… …А в это же самое время в далеком Петербурге Анна Платонова в сопровождении Филиппа тоже отправилась в церковь. В воскресный день занятий в Институте не было. После визита Петра у девушки было тяжело на душе: словно это не он, а она в чем-либо провинилась перед ним… Встав перед иконой Богородицы, она долго молилась о вразумлении: как ей жить дальше, стоит ли продолжать всю эту бурную деятельность? Так ли это необходимо? Просила она Господа и о здравии Владимира Корфа, Михаила Репнина, Никиты Хворостова, Петра Кудинова, Николая Серегина, Константина Назимова, Филиппа, Григория, Ирины… Обо всех болела душа у Анны, каждого она по-своему любила, жалела, прощала и старалась понять. Также девушка усердно помолилась об упокоении души Ивана Ивановича, испрашивая для него у Бога Царствия Небесного и вечный покой… *** Корф подошел к аналою. Неужели он сделал это? Он, гордый и непримиримый барон, пришел каяться, просить у Господа прощения. В последний раз он исповедовался формально, ради обычая, когда его производили в офицеры. Теперь же он явился в храм Божий по велению души. Народу в храме было немного, и сие располагало к искреннему покаянию. Владимир каялся во всех своих дуэлях, которые происходили чаще всего по пустячному поводу, а не ради защиты чьей-либо чести… Сугубо каялся в своей горячности при последнем поединке. Каялся в том, что много лет гнобил, держал в страхе и унижал ни в чем не повинную девушку… Священник слушал его внимательно: он понимал, что сия исповедь не формальная и идет от самого сердца… Человек виноват, но он желает исправиться и впредь не грешить. — Как имя твое? — Владимир. Батюшка накрыл голову Корфа епитрахилью, осенил его иерейским крестом и произнес разрешительную молитву: — Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Владимира, и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь. Владимир поцеловал Крест и Святое Евангелие, лежащие на аналое. Священник благословил его. — Как мне искупить свои грехи, батюшка? Достаточно ли просто покаяться?.. Отец Иоанн тяжело вздохнул: — Не достаточно… Гнев, гордыня, убийство, посягательство на чужие жизни, нанесение увечий — не важно под каким предлогом — великие грехи… И уныние — грех особенно тяжкий: он часто влечет за собою праздность, прелюбодеяние и толкает человека на низкие поступки, погружает души грешников во мрак… Угнетение слабой крепостной сиротки — грех также тяжкий… И блуд, и прелюбодеяние есть нарушение Божией Заповеди. Спасение от сего греха — венчанный брак… Помни: Бог милостив. Нет того греха, который бы не простил Господь искренне раскаявшемуся. Ступай, раб Божий Владимир, и впредь старайся не грешить. А упадешь — снова кайся. Твори добрые дела, прощай врагов, будь милостив к людям своим, к крепостным. Стань для них отцом, а не тираном. Женись по любви, не по расчету… И будет мир тебе и дому твоему… После исповеди Владимир с благоговением приобщился Святых Христовых Таин, поблагодарил Господа за Его великую милость и с просветленной и обновленной душою возвращался в особняк графа. По дороге он ощущал себя так, словно сбросил с плеч огромный камень; все вокруг ему казалось светлым, солнечным, а на душе сияла всевозможными красками почти пасхальная радость. «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…» — вспомнились ему слова Пасхальной заутрени из далекого детства. Они отчетливо звучали в его голове, как дивная стройная мелодия. На него нахлынули воспоминания… Возле уездного храма добрая и красивая маменька его, Вера Николаевна, раздает нищим куличи и яйца, сыплет монетки. И его сердечко замирает при словах: «Христос воскресе! Воистину воскресе!» Пасхальный крестный ход медленно движется вокруг церкви, старенький батюшка кропит прихожан святой водою, и прозрачные брызги, радугой переливаясь на солнце, летят в лицо… Слышен мощный перезвон колоколов, и народ снова поет: «Христос воскресе!» Умиление, детский восторг и предвкушение счастья охватывали его тогда… Позже все это растерялось, потускнело и забылось. Дорогая маменька после тяжелой болезни покинула сей мир, а душа юного Корфа понемногу грубела, покрываясь коростой показного высокомерия и дворянской спеси. Гордыня и различные предубеждения часто были причиной его необдуманных поступков, а последние несколько лет невольные нежные чувства и одновременно ненависть к крепостной воспитаннице отца и вовсе выбивали его из колеи. Встречи со светскими красавицами почти не приносили радости и не заменяли Анну… Но военная служба и казенная дисциплина несколько закалили его. Жизнь молодого Корфа была насыщенной: он прошел через офицерскую службу в чине подпоручика, а затем и поручика; добровольно участвовал в Кавказской кампании. Затем была поездка в Индию, а вскоре — служба в Петербурге и его окрестностях, где кружили голову красотки, манили карты и кутежи. Дуэли следовали одна за другой, и в итоге все начиналось сначала: Кавказ, ранение, возвращение в столицу: и вновь маячила перед ним, словно нарочно дразня его, похорошевшая недосягаемая Анна… *** Изредка наведываясь в отчий дом, Владимир не упускал случая унизить юную воспитанницу отца. Присутствие Анны на семейных посиделках и за трапезами выводило молодого барона из себя. Нежный голос, безупречные манеры и дворянские платья, так ладно сидевшие на ней, раздражали до зубного скрежета. Владимир сам не знал, чего хочет: то ли чтобы Анна всегда оставалась чистой и прекрасной душою девушкой, то ли выросла расчетливой тварью. Второе, казалось, его устроило бы больше: так проще ее забыть. Но Аня долгое время была для него загадкой… «Все эти ленточки, бантики и дорогие платья тебе не к лицу! Очевидно же, что крепостные должны одеваться скромнее», — позволял себе съязвить молодой барон в отсутствие Ивана Ивановича. Владимир не мог спокойно реагировать на Анну: высокомерный, саркастический тон был его защитной реакцией. «Интересно, долго ли хватит отца на то, чтобы нянчиться с тобою?» «Твое место на конюшне, а не за роялем!» «Насколько я понял, мадемуазель, вы готовите себя в содержанки к богатому покровителю? Не так ли?» Крепостная красавица всегда была с ним безупречно вежлива и казалась внешне спокойной. Лишь изредка он замечал, как ее губки начинали предательски подрагивать, а в уголках глаз выступали слезы… Тогда он, сжав кулаки, стремительно уходил, дабы не распаляться и не наговорить еще больше глупостей, показав свое бессилие. — Когда же вы наконец перестанете исполнять прихоти моего отца из боязни лишится того, что имеете? — спросил Владимир у Анны накануне бала у графа Потоцкого. Голос его был исполнен сарказма. Девушка бросила на него быстрый взгляд и потупилась. — Я ничего не боюсь потерять, — тихо ответила она и ниже опустила голову. — Неужели?.. Так что же вам мешает сказать дядюшке нет, прекратить все эти нелепые репетиции и подготовки к выступлениям? — Я боюсь огорчить Ивана Ивановича. Ее ответ потряс Корфа своей простотой и готовностью к самоотречению. Он хотел было продолжить разговор, но в гостиную вошел отец, и Анна притихла. Она, извинившись, покинула залу, а Владимир целый час пытался убедить Ивана Ивановича прекратить эксперименты над Анной и объяснить, что та не желает быть актрисой. — Когда она мне лично, понимаешь, лично об этом скажет, тогда поверю, — заявил старик. Владимир не просто так завел разговор на эту тему. Несколько дней назад он стал случайным свидетелем разговора Анны и Никиты. Она плакала у него на груди, говорила: знал бы Никита, как ей не хочется репетировать и выступать, быть протеже Ивана Ивановича и становится актрисою Императорского театра. Хворостов предложил ей бежать с ним: податься в Москву. Анна сказала, что подумает. После всего услышанного у Владимира голова кругом пошла: он был потрясен. Он-то думал, что Анне хочется в актрисы. А оказалось вот что… Подкараулив Аню у дверей ее комнаты, молодой хозяин заявил: — Вы сегодня же скажете Ивану Ивановичу всю правду! Сознаешься в том, что не желаешь быть актрисой… Я слышал твой разговор с Никитой! Довольно притворяться! — Но… я не смогу! — Тогда я расскажу отцу о твоих шашнях с Никитой и вашем заговоре. И он наверняка разлучит вас… — Опять что-то выясняете? — возник в коридоре вездесущий старый барон. — Владимир, я тебя сколько раз просил быть учтивее с Анной: она не служанка!.. Аннушка, скоро бал. Тебе нужно подготовиться. На балу у Потоцкого Владимир был сам не свой. А знакомство Анны и Михаила, их совместный танец, казалось, рвали его душу на части. Он, мучимый тоскою и неосознанной ревностью, перехватил девушку после вальса с Репниным: — Сколько раз тебе повторять, что крепостная дворянину не пара?! Да, не пара! Тебя не понять: то обнимаешься с Никитой и собираешься бежать с ним, то кружишь голову моему лучшему другу… Ну ясно: с князем больше перспектив. Ежели не перестанешь заигрывать с Репниным, тайна о твоем происхождении станет известна всем, и Мише в том числе! — Вы делаете мне больно, Владимир Иванович!.. Отпустите мою руку, прошу вас, — прошептала Аня, украдкой оглянувшись на дядюшку, беседовавшего с князем Оболенским. — Отпустил! Итак, твое решение?.. — К-какое решение?.. Вам не жаль отца? У него недавно был сердечный приступ… — Да-а-а… Изворотливости вам, мадемуазель, не занимать, — зло процедил Кофр и, резко развернувшись, быстро отошел от нее в другой конец зала и затерялся в пестрой толпе. Владимир был на взводе. Мало того, что ему предстояла дуэль со Стромиловым, так еще из слов Михаила он понял, что Иван Иванович приглядел для Анны князя Репнина себе на смену как будущего покровителя и давно вынашивал планы познакомить их. Михаил же, очаровавшись Аней, пообещал старому барону, что не оставит девушку, даже если когда-нибудь женится. *** «И вот моя жизнь вновь тесно связана с Анной, которую я избегал долгие годы; с той лишь разницей, что раньше я постоянно бежал от нее, а теперь — за нею». Корфу показалось, что после исповеди он стал немного понимать Анну: ее стремление к церкви, к Божией благодати. Когда-нибудь он расскажет ей о посещении храма и пасхальной радости, что нынче посетила его. И сам никогда не забудет о сегодняшнем дне, об облегчении, охватившем всё его существо… Он знал, что ему не суждено стать таким, как Аня, и был убежден, что она достаточно умна и деликатна и не станет навязывать ему свои идеалы. Если она когда-нибудь полюбит его, то примет таким, каков он есть… Вернувшись в особняк графа в тихом и мирном расположении духа, Владимир пообедал и уединился. А вечер провел в библиотеке и в компании Лаврецкого, развлекая того игрой в шахматы. Родственник периодически жаловался на скуку и отсутствие интересного общества. Корф не разделял его мыслей. Несколько раз за вечер мимо барона, потупив взор, прошлась красавица Анна. — Постой! — Владимир окликнул ее в гостиной, где она прибиралась. — Тебя нынче никто не обижал? Девушка обернулась. Ее глаза были полны ласки и нежности. — Нет, барин. — Хорошо, ступай… Я помню о своем обещании и вскоре что-нибудь придумаю. — Благодарю вас, Владимир Иван… То есть барин. Нужно ли говорить, что и эта юная Анна влюбилась в своего благодетеля, и иной раз, лишь бы только взглянуть на него, нарочно шла прибираться там, где находился Владимир: сидел ли он в гостиной, в библиотеке или столовой, беседовал в зале или от нечего делать играл в карты и шахматы с Иваном Федоровичем. Она тайком разглядывала красавца барона, когда ей казалось, что тот ее не замечает. А встретив мимолетный заинтересованный взгляд ценителя женской красоты, девушка опускала голову и продолжала заниматься своим делом. *** После ужина в комнату Владимира постучался пожилой слуга: — Ваше благородие, — с поклоном произнес он, — его сиятельство граф просит вас к себе. Шагая по коридорам, залам и лестницам к покоям графа, барон не мог отделаться от чувства, что после разговора с Андреем Викентьевичем жизнь его сильно переменится. Глубоко вздохнув, Владимир решительно вошел в комнату и приблизился к постели больного. Граф, бледный, осунувшийся, сильно исхудавший от болезни, лежал на высоких подушках. При виде Корфа на лице у Андрея Викентьевича появилось некое подобие улыбки. — Дядя… — начал Владимир. — Володя, я рад видеть тебя! Слава Богу, ты застал меня в живых, — прошелестел больной. — Сядь ближе. Буду краток; говорить мне трудно. Дни мои сочтены… Сынок, я помню тебя… каким ты был два года назад, перед отправкой на Кавказ… Как ты изменился, возмужал! И Анечку помню, воспитанницу покойного Ивана… Как она? Славная девочка… — С нею все хорошо… Она в Петербурге, учительствует в Мариинском Институте. — Учительствует? Вот как… Слава Создателю! Не оставил Он ее без попечения… А ты сам как? Где служишь? Собираешься ли жениться? — По некоторым обстоятельствам я нынче не служу, Андрей Викентьевич… Жениться… Кхм… собираюсь… Возможно, чуть позже. При сих словах глаза графа заметно оживились. — На ком же? Владимир хотел было произнести нечто резкое, но, смирив себя перед умирающим, ответил просто: — На Анне Платоновой. — И, помолчав, добавил: — Только на ней и женюсь. — Как я рад! Весьма рад за тебя, Владимир! Прекрасная, достойная девушка. На таких и надобно жениться, сынок… Надо же… Анечка… — проговорил граф со светлой улыбкой. — Мне понравилась эта девочка… Ты уехал тогда на Кавказ, а я гостил в вашем поместье более месяца и успел с нею сблизиться. Она ангел. Таких людей очень мало, Владимир… И твой отец души в ней не чаял. «Весьма упрямый ангел и кого угодно очарует: и старого, и молодого», — подумал растроганный Корф. Ему было приятно, что его родственник так отзывается об Анне. Но к чему граф клонит? Зачем все это говорит? Андрей Викентьевич внезапно стал задыхаться; попросил раскрыть окно и подать воды. Владимир исполнил все просьбы дяди и теперь терпеливо ждал. — Грешен я, — снова заговорил Андрей Викентьевич. — После смерти жены… заимел я от собственной крепостной сына и дочь. Их мать умерла: не выдержала вторых родов… С законной женою детей у нас не было… А нынче же… я уверен, что это мои дети: они унаследовали мои черты. И родинки у них на лице и на плече, как у меня… Всё как у меня… Сомнений нет. «А ведь граф-то еще не так стар: ему около шестидесяти», — подумал Владимир. Корф склонился над постелью дяди: тот мог говорить лишь свистящим шепотом. — Я молю тебя: позаботься о моих детях, признай их и дай свое славное имя. И титул… Других родственников я просить не смею: они либо очень юные или престарелые, либо такие безответственные, что я не смогу им доверить своих чад. Надежда лишь на тебя, Володя… Не откажи… Я сам уже не успею признать сына и дочь и включить их в завещание. Болезнь подкосила меня внезапно… Кто ж знал?.. Владимир замер… В голове возникло множество вопросов. Он не осмелился спросить графа, отчего тот не попросил позаботиться о своих детях Лаврецкого? Значит, были на то причины… Но… «Дядя, нет! Я не готов к такой ответственности!» — едва не выкрикнул Корф. — Я надеюсь и верю, — продолжал больной, так и не позволив барону вставить слово, — что вы с Анной дадите моим чадам достойное воспитание и образование и будете любить, как и собственных детей… Мы с тобой родственники по крови, Володя, а значит, дети мои родственны и тебе… Они совсем еще малы: Дашеньке два года, а Олегу — год. Галицкий немного помолчал и, собравшись с силами, продолжил: — Оставляю тебе, Владимир, усадьбу с домом и всеми людьми: ты станешь здесь полноправным хозяином. Лаврецкому и прочим родственникам я завещаю ценные бумаги, деньги и драгоценности. Сие указано в моем завещании, которое озвучат… после моих похорон. Мои дети при достижении совершеннолетия должны унаследовать мое имение. Такова моя воля! А пока распоряжайся здесь всем как должно…