Разбитое сердце в груди еле бьется,
Душа словно тело покинула вмиг.
Порыв адских мук в глубине ее вьется.
И рвется наружу мучительный крик…
/Анатолий Баркаев/
*** Несмотря на бессонные ночи и тревогу, дня через три Анна почувствовала себя значительно лучше и намерена была вернуться в Институт, приступить к занятиям и продолжить благотворительную деятельность. Анну очень смущала предстоящая встреча с Назимовым: не знала она, как держать себя с ним после его предложения и после всего, что ей довелось прочесть о мужчинах. Не давало ей покоя и то, что преподавателю словесности известна причина ее «недомогания». Анна вспомнила, что незадолго до «болезни» она получила наконец свою часть месячного жалованья. Теперь же, немного придя в себя, собиралась рассчитаться с Ириной за проживание. «А еще надо придумать, как вернуть деньги Владимиру, из которых я потратила лишь самую малость, когда, споря с Ирой, все же расплатилась с ней за прошлый месяц». Но Корф никогда не возьмёт назад своих денег, страшно возмутится и в очередной раз прочтёт нотацию по поводу ее наивности и неспособности жить самостоятельно… Но она докажет ему, что сможет! Она продолжит учительствовать в Институте и заниматься с Назимовым благотворительностью. Кроме того, Константин Фёдорович уже открыл салон, и Анна приняла участие в первом вечере: под аккомпанемент Ирины она спела несколько романсов. Другие преподавательницы Института разыграли мини-пьесу и зачитали пушкинские стихи. Вечер завершился чаепитием, и посетители салона выразили свое восхищение и желание посещать его и впредь. В день открытия салон посетило около пятидесяти человек, лично приглашённых Назимовым. Он был весьма рад возрождению салона и возлагал теперь большие надежды на то, что вскоре можно будет приглашать на музыкально-литературные вечера поэтов, литераторов и прочих деятелей искусства и конечно же сотрудников Института с детьми. Назимов также планировал проводить раз в месяц благотворительные вечера, а собранные средства тратить на ремонты госпиталей и больниц. «Какие прекрасные идеи у Константина! — восхищалась Анна. — Ох, как же теперь все будет сложно! Ведь он мне сделал предложение, на которое я так и не ответила, хотя по этикету я должна была вежливо поблагодарить его и попросить его дождаться разрешения моего опекуна на брак. Но я в момент его признания растерялась и не нашлась, что ответить: пролепетала извинения и, словно юная институтка, сбежала от преподавателя. А мне-то в моем возрасте следует держать себя в руках и соблюдать этикет; тем более, что я бывшая актриса. Но выходит, что я актриса лишь на сцене, а не в жизни… Вот я как чувствовала: опекунство Владимира чревато для меня тем, что он будет мне запрещать все, что ему не по душе, и по закону имеет на это право». У Анны болела душа и за подругу. Она решила поговорить с Ириной и попытаться наладить с нею отношения. Аня застала Иру у зеркала: та, прихорашиваясь, собиралась в Институт. — Ирочка, доброе утро, — приветливо произнесла девушка, остановившись возле трюмо. — Позволь еще раз выразить тебе благодарность за все, что ты для меня сделала, и внести деньги за проживание. За второй месяц. — Решила отдавать мне часть своего жалования? Ты ведь знаешь: я не рассчитывала на это… — Да, Ира, мне так будет спокойнее. — Платонова положила несколько ассигнаций на столик. — Ну хорошо… Благодарю, Анна! — Ира, я хотела с тобой поговорить. Ты совершенно напрасно на меня сердишься. Понимаю: ты на стороне Владимира, тебе кажется, что у нас с ним впереди счастливое будущее, но это не так. Вовсе не так! Ирина нахмурилась и бросила на столик гребень. Затем снова принялась лихорадочно расчесывать волосы. Анна продолжала: — Владимир Иванович никогда на мне не женится, а я никогда не пойду на грех, не стану его любовницей! Никогда! Я не хочу губить наши души и жить во грехе! П-понимаешь, я намедни говорила в церкви с батюшкой, и он подтвердил, что это страшный грех и позор! Без венчания жить нельзя! Надо подумать и о детях, которые могут родиться, об их будущем… А Константин Федорович предложил мне руку и сердце… — Дети будут счастливы, живя в доме любящих друг друга родителей, — перебила Аню Ира. — Та-а-ак! Назимов, значит, предложил тебе руку и сердце? И ты согласилась? — Почти… Но Константин меня не торопит и готов ждать сколько угодно. Только понимаешь, Ирочка… Владимир — мой опекун, разве он даст согласие на брак? И это меня останавливает, и я… — Как можно выходить замуж без любви? — возмутилась Ирина и сердито поглядела на подругу. Та тяжело вздохнула. — Назимов мне нравится. Я могла бы быть счастлива с ним! Добролюбова вскочила с банкетки. — Анна! Мне кажется, ты еще слишком юна, неопытна и сама не знаешь, чего хочешь. И вот заладила: грех, грех… Все мы грешны. А заставлять любимого человека страдать — не грех?.. Я убеждена: Владимир, узнав о Назимове, в запале может натворить нечто непоправимое… Не боишься разбить ему сердце?! — Ты так говоришь, будто знаешь Корфа всю жизнь! Перестань! Не пугай меня! — вскричала Анна, хватаясь за голову. — Я его лучше понимаю, чем ты. Вот увидишь: добром для Владимира это не кончится! А теперь прощай: мне пора. Я опаздываю. *** Едва Анна появилась в Институте, ее вызвала к себе директриса. Алла Прокопьевна метала громы и молнии: как, мол, Анна посмела так долго отсутствовать и явилась без медицинской справки?.. Платонова стояла возле стола директрисы, опустив голову, и лепетала извинения. Ей казалось, что проще понести наказание, нежели рассказать этой женщине о своей болезни. Но она понимала, что все же придется это сделать… — Вы, милочка, наверное полагаете, что под крылом барона Корфа, который невесть для чего взялся вас опекать, можете творить все, что вам заблагорассудится?.. Положение спас постучавшийся в кабинет Константин Фёдорович: он узнал от других преподавательниц о вызове директрисы и слышал ее последний вопрос. — Добрый день, Алла Прокопьевна! Простите, что вмешиваюсь, но позвольте пояснить: Анна Петровна была несколько суток… э-э-э… нездорова, потому и не могла присутствовать на занятиях. — Господин Назимов, речь идёт о заключении доктора, которое Платонова за эти дни не соизволила приобрести. Анна не в силах была взглянуть на Константина и еще ниже опустила голову. Конечно, ее тронула его забота, но она предпочла бы говорить с директрисой наедине. — Кхм… Алла Прокопьевна, но ведь сотрудницам нашего Института разрешается отсутствие три-пять дней в месяц без медицинского освидетельствования по вполне понятным причинам, — мягко произнёс Назимов. — Можете быть свободны, — изрекла директриса после долгой паузы. «Все опекают эту безродную выскочку: и без памяти влюбленный барон, и теперь вот господин Назимов поддался ее чарам», — подумала госпожа Светлова, глядя вслед Анне и Константину. *** — Константин Фёдорович, я благодарю вас за помощь и поддержку, но, право, не стоило… Заступаясь за меня, вы портите свою репутацию и обостряете отношения с директрисой, — прошептала Анна, оказавшись с преподавателем в коридоре. Кому-то она уже говорила те же самые слова… Кажется Владимиру, причем здесь же, в Институте… «Какая же я все-таки счастливая: меня окружают одни благородные рыцари, которые жертвуют ради меня своей репутацией», — подумала девушка и невольно улыбнулась. Назимов же, ободрённый ее улыбкой, сказал тихо: — Теперь я убедился в том, что Алла Прокопьевна вас недолюбливает. И это еще мягко сказано… Анна Петровна, как вы себя чувствуете? Надеюсь, вам и правда лучше… Ну и прекрасно. — Он немного помолчал. — Я прошу у вас прощения. Я поступил не совсем правильно и должен был поначалу спросить разрешения у вашего опекуна ухаживать за вами… Но я… кхм, несколько поторопился и понимаю, что вы еще слишком мало меня знаете, и я должен был дать вам время узнать меня получше и привыкнуть ко мне… Позвольте спросить: когда вернется ваш опекун? Он, кажется, в дальней поездке? — Преподаватель остановился возле лестничного пролета и испытующе посмотрел на Аню. — Благодарю вас… Я не знаю, когда вернется Владимир Иванович. Вот уже полтора месяца как о нем нет вестей… Анна вздохнула. Она представила себе противодействие Владимира, когда он узнает о ее желании сочетаться браком с Константином. Корф, хоть сам не может жениться на ней, но наверняка вынашивает планы сделать ее своею любовницей, только отчего-то медлит. Наверное хочет, чтобы она окончательно очаровалась им и сама напросилась… Анна ужаснулась своим нечистым помыслам: знания из «того журнала» до добра не доведут. — Подождем его возвращения, — кивнул Назимов и смущенно потер переносицу. — Знаете… Никогда не думал, что я способен так любить, так чувствовать… Кхм… Впрочем, простите, Анна, я отвлекся: мои чувства не должны мешать нашей дружбе и сотрудничеству. И помните: вы на меня всегда можете рассчитывать как на преданного друга. А сейчас пойдемте, я провожу вас на занятия. Преподаватель слегка коснулся руки Анны, и она покраснела. В ее сознании возникли нескромные картины: она с Константином, она с Владимиром… Да что ж такое творится-то с нею?.. *** Когда Назимов в госпитале будто невзначай приобнял Анну, а при прощании взял ее руки в свои и, целуя, пощекотал ее ладошки своей щетиной, Анна почувствовала некоторое волнение, похожее на то, что испытывала к Владимиру. И она решила, что вполне сможет прожить жизнь с этим мужчиной, будет счастлива и любима им. По крайней мере, он ей не противен. До любви, конечно, далеко, но они же еще совсем мало знакомы. Анна, желая «закрепить» знания, полученные из журнала, прочла несколько французских романов из Ириной библиотеки. И теперь представляла отношения между мужчиной и женщиной во всей красе. Девушке казалось, что едва она окажется с Корфом наедине, смутится так, что не сможет произнести ни слова, и одним только взглядом выдаст себя, свои чувства. «Нам бы лучше более не встречаться, чтобы не провоцировать друг друга, — думала Анна. — Но как же я беспокоюсь: Владимир задерживается… Не случилось ли чего в пути?» Размышляя обо всем этом глубокой ночью и тщетно пытаясь заснуть, Анна поняла, что влечение к Назимову — это вовсе не любовь. Ее сердце, ее душа тянутся к другому: любимому, единственному. Что тоска по Владимиру, как бы ни сложилась ее дальнейшая судьба, будет преследовать ее всю жизнь… «Как Ирина сказала?.. Я разобью Владимиру сердце, и он может натворить нечто непоправимое… Он, конечно, горяч, но кажется Ира преувеличивает… Когда он уезжал в Ростов, я сумела сказать ему, что не люблю, и думаю, я выглядела весьма убедительно: он был очень зол, раздосадован… Ах, что же мне делать, когда он вернется? Хватит ли у меня сил и дальше притворяться и изображать холодность? Ведь Владимир мой опекун, и мы с ним будем вынуждены иногда видеться», — терзалась Аня. «Ирина предложила мне сожительствовать с Владимиром… Мне кажется, что, согласившись на роль содержанки, я потеряю себя как личность: перестану себя уважать и буду постоянно находиться в «подвешенном состоянии». В таком состоянии я и Владимиру окажусь не нужной. Если же он вдруг женится на мне, я буду тоже мучиться, коря себя за то, что сломала дорогому человеку жизнь, что позволила ему отказаться от возможности восстановить карьеру, подвергла и себя, и любимого, и будущих наших детей остракизму, вынудила всех прозябать в поместье… А с Константином мне всё видится иначе: преподаватель, женившись на мне, не лишится рабочего места, ибо закон, запрещающий брать в жены женщин низкого происхождения, распространяется лишь на военных… Он не лишится и расположения друзей, так как в его кругу люди заняты благотворительностью, а не светской жизнью. Ему не придется менять место жительства и привычный уклад жизни. И не нужно будет обращаться к Государю за разрешением на брак со мною, бывшей крепостной, поскольку Константин нетитулованный дворянин и не в опале у Его Величества… Также Назимов не перестанет быть попечителем благотворительных организаций, не лишится своего салона. Возможно кто-то из знакомых и отвернется от него, но в целом жизнь Константина Федоровича после женитьбы на мне не изменится к худшему, а даже — наоборот. Я очень надеюсь на это!» Девушка приподнялась на постели и затушила свечу. Лунный свет, проникавший сквозь портьеры, тускло освещал комнату. Она прикрыла глаза и долго лежала неподвижно. Сон не шел к ней. Тревога за Владимира все нарастала. Анна стала вспоминать сумбурное развитие своих странных отношений с ним… Сколько меж ними было споров, обид и непонимания, а в душе остались лишь нежность, благодарность и чувство вины. «Только бы с ним ничего не случилось», — просила Господа Аня. Так и прошла ночь: в раздумьях, сомнениях, тоске и молитве. *** Корф на второй день пути впал в меланхолию и всерьез задумался, а нужны ли Анне малые дети? Почему он не оставил их в Ростове на попечении нянек, а повез в Петербург? О чем он думал? Почему он всегда сначала делает, а только потом думает? Он же вовсе не желает стеснять Анну и связывать ее детьми. Она ничем не обязана ему! Но дело сделано: не отправлять же младенцев назад в Ростов… «А смогу ли я усыновить детей? — продолжал терзаться Владимир. — Ведь я, как титулованный дворянин, смогу это сделать лишь с соизволения Его Величества, но мне в любом случае нужно будет обращаться к Нему за одобрением церковного брака с бывшей крепостной… Иначе наш брак с Анной может быть лишь тайным. Куда ни кинь, все одно: пропадать… Насчет усыновления… Усыновителю должно быть не менее тридцати лет, он должен быть женат, но на момент усыновления не должен иметь собственных детей. Слава Богу, мне минуло тридцать и детей у меня нет… Граф в присутствии свидетелей успел подписать бумагу, которая гласит, что он вверяет жизнь своих детей, Дарьи и Олега, нажитых от крепостной Фотиньи, ныне покойной, — барону Владимиру Корфу, то есть мне… Этот документ должен упростить процесс усыновления». (*) Дорога выдалась трудной. Дети болели и капризничали, няньки уставали, к тому же их вместе с младенцами укачивало. Тарантас с детьми ехал теперь впереди и, едва он останавливался, Владимир также требовал остановки и шел проверять, что на этот раз случилось? Приходилось часто искать постоялые дворы для отдыха или размещаться в гостиницах. Олег приболел, плакал, мешал спать сестре, и няньки выбились из сил… До населенного пункта было несколько часов пути, и Владимир взял Олега к себе в тарантас. Выпрямился в полный рост на сиденье и расположил малыша между собой и стенкой. Олежик пригрелся у теплого бока мужчины и затих. Барон пожалел о том, что не может припомнить ни одной колыбельной, в памяти остались лишь строевые бравурные песни. Анна наверняка знает много колыбельных, он видел однажды, как она Феденьку баюкала… Корф, глядя на милое личико малыша, слушая его тихое сопение и вдыхая младенческий запах, понял, что уже любит его, своего будущего приемного сына. — На тебя вся надежда, Олежик… Ты полюбишь Анну, а она — тебя… Быть может, и мне достанется немного ее любви… Хотя на полутона я не согласен: хочу, чтоб меня любили всем сердцем, всей душою… Но сердцу не прикажешь… Вот так, Олег. Спи теперь, спи, — шептал Кофр. Вскоре малыш уснул, а Владимир, думая об Анне, вспомнил один из забавных случаев, происшедших в то время, когда они вместе с Петром посещали дом Добролюбовых. Корф и Кудинов вошли в гостиную Ириной квартиры, велев слуге не докладывать об их визите. Был выходной день, и мужчины хотели немного развеять своих милых дам: предложить им покататься по каналам Невы. Из соседней залы доносились звуки рояля; друзья подошли ближе к двери и прислушались. Девушки играли в четыре руки и кажется исполняли отрывок из оперы Гуно «Фауст». Анна пела: — Осмелюсь предложить, красавица, вам руку, чтобы пройтись со мной; вам скучно здесь одной! Ирина продолжала: — Ах, нет, нет! Будет мне слишком много в том чести, не блещу я красотою и, право же, не стою рыцарской руки! Затем возникла небольшая пауза, и девушки запели вместе с расстановкой: — Ах, не блещу я красотою, и право же, не стою рыцарской руки… Кудинов, обнаружив свое присутствие, бодрым шагом вошел в залу. Подруги, тихо ахнув, вскочили. — Что же вы прекратили петь? — войдя в комнату вслед за Петром, насмешливо спросил Владимир. Их испуг позабавил его. Он остановился у рояля и правой рукою облокотился о его край. — Ведь насколько мы с Петром знаем, это обычное занятие для многих дам в часы досуга… — Владимир Иванович, мы просто… Просто… — начала запинаться Платонова. — Боитесь растерять свои актерские таланты, Анна? — продолжал язвить Корф. Он нахмурился и хотел сказать что-то еще, но передумал. Петр же, комично прикрыв одной рукою глаза и сделав шаг вперед, неожиданно запел звонким высоким голосом, выделяя звуки «р» и «о»: — Ах, не блещу я красотою… Наигранно всхлипнул, опустился на одно колено и, протягивая дамам руку, продолжил петь уже басом: — И право же, не стою… вашей я руки… Девушки заливисто рассмеялись и отступили от Петра на шаг. Корф же, продолжая стоять возле рояля, посмеивался над комичной сценой и втайне завидовал легкому нраву своего друга… Вскоре Владимир уснул, а через некоторое время проснулся оттого, что его рубашка на груди и животе намокла: видимо, во сне малыш сделал свое дело. Барон, не желая расставаться с Олегом и отдавать его в руки безалаберным нянькам, сам снял с него все мокрое, оставив в одной рубашечке, и некоторое время разглядывал упитанное тельце малыша: все его складочки, крепенькие ножки, ручки и грудку. Корф легонько пощекотал крошке животик и маленькую розовую пяточку, на что малыш заливисто рассмеялся, показывая белые зубки. Владимир достал из саквояжа свою чистую рубашку, завернул в нее ребенка и вновь уложил его на сиденье рядом с собой. А свою сырую одежду снял и развесил на спинке дорожного кресла, оставшись в одних брюках. Малыш не захотел далее оставаться в лежачем положении и порывался подняться, хватая ручонками Владимира за локоть. Тогда Корф, сев в позе «нога на ногу», усадил мальчика на колено и стал глядеть с ним в окно. Барон вполголоса комментировал: — Вот речка блестит на солнце… А это могу-у-учий дуб, на нем много-много зеленых листочков… А там домик… Видишь? И дрему-у-учий лес… Кот ученый ходит по цепи кругом. А там… руса-а-алка на ветвях сидит… Аннушка пошла в лес: топ-топ, топ-топ и заблудилась, кричит «ау-у-у». И вдру-уг на нее напал серый волк: р-р-р-р… Малыш вторил ему, вставляя иногда междометия и тыча пальчиком в стекло: — Уууу, оо, да, дом, уууу, кооо, тааам… вок! Владимир придерживал Олежика за животик, а тот похлопывал или щекотал руку Корфа своими крохотными пухлыми ручонками. Проснувшийся на противоположном сиденье Лаврецкий многозначительно прищелкнул языком и постучал пальцем по виску, что означало: «Корф, да ты рехнулся…» На другой день начала капризничать Даша, пришлось вновь сделать остановку в небольшом уездном городке. В гостиничный нумер вызвали доктора; тот установил, что малышке в пути продуло ушки и назначил тепло, компрессы и капли. Иван Федорович внезапно исчез, а вернулся в нумер лишь за полночь. Усмехаясь, сообщил, что в одной из комнат на первом этаже остановилась весьма прехорошенькая вдова, которую он, Лаврецкий, поспешил утешить. Владимир сердито махнул рукой и отвернулся к стене. Душа его болела о детях и рвалась в Петербург, к Анне. Дашенька поначалу побаивалась Корфа, но вскоре они сблизились. Как-то под вечер девочка долго не могла успокоиться от боли в ушах. До мужчин доносился через стену шум и плач, их это раздражало. Владимир решил принять «воспитательные» меры. Ворвавшись в комнату к нянькам, он заорал с порога: — Что здесь происходит?! Женщины, переглядываясь, силились что-то сказать, а девочка внезапно замолчала и испуганно уставилась на барона. «Вновь мерещится что ли?.. Так похожа на Анну», — подумал Корф и смягчился. — Даша, Дашенька, иди ко мне, — тихо позвал он, опустившись на корточки и протянув руки. — Иди, иди к дяде, — подтолкнула девочку Матрена. — К папеньке, — уточнил Владимир. Он взял девочку за крохотные ладошки и, потянув ее на себя, поднял. — Я побуду с ней в своей комнате, — заявил он изумленным нянькам. Олег тоже потопал было за ними, но его вовремя ухватила за ручку Глафира. Лаврецкого в нумере уже не оказалось: видимо, снова отправился ублажать вдову. Владимир задумался: чем бы занять юную барышню? Он отпустил Дашу и огляделся. Игрушек-то у него нет, а возвращаться к нянькам не хотелось. Корф взял со стола короб со спичками и высыпал их на пол. — Смотри: вот домик. Похож?.. А это труба. — Домик, — девочка подняла на барона глаза. — Туба! — Правильно! Умница! А это ты, — показал Корф на человечка из спичек. — Ты, — повторила Даша, тыча пальчиком Владимиру в грудь. И засмеялась. Вдруг она резко прекратила смеяться, приложила ручку к больному ушку: — Боит. Мужчина взял ее на руки, прижал к себе, и, покачивая, стал ходить с ней по комнате, вполголоса декламируя внезапно вспомнившиеся пушкинские строки: Я думал, сердце позабыло Способность лёгкую страдать, Я говорил: «Тому, что было, Уж не бывать, уж не бывать». Прошли восторги и печали, И легковерные мечты… Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты… Владимир замолк, размышляя, что бы еще рассказать или спеть Даше. Силился припомнить хотя бы отрывок из колыбельной… Вдруг отчетливо представив свое холодное прощание с Анной в институтском дворе, внезапно вспомнил стихи неизвестного автора и зачитал их: Когда предчувствием разлуки Мне грустно голос ваш звучал, Когда, смеясь, я ваши руки В своих руках отогревал, Когда дорога яркой далью Меня манила из глуши Я вашей тайною печалью Гордился в глубине души. Перед непризнанной любовью Я весел был в прощальный час, Но Боже мой! — с какою болью Тогда очнулся я без вас!.. Девчушка вцепилась ручонками Корфу в волосы и заставила его умолкнуть и поглядеть на себя: — Хороший, — очень серьезно сказала она, вглядываясь в лицо Владимира. И погладила его по щеке. — Я — хороший?.. Не знаю, — улыбнулся Корф. — А вот маменька у вас с Олегом будет очень хорошая! Очень! Самая красивая, добрая и умная маменька на свете. — И добавил скорее самому себе: — Правда, она немножечко подрасти должна и научиться меня любить… — Лупить, — повторила Даша. — Нет. Лю-бить… — поправил барон. — Корф, я приглашаю тебя в нашу компанию! В трапезной нынче такой цветник! Есть и молоденькие, и хорошенькие. Оставь свою, кхм… дочку нянькам и пойдем! — бесцеремонно нарушил идиллию появившийся в дверях Лаврецкий.