♈×♓
В таком ритме протекает целый месяц. Антон шастает в гости к Арсению, порой читает вслух, порой с энтузиазмом рассказывает деревенские сплетни про разводы, скандалы или варки самогона, иногда просто молча сидит, следя за тем, как Арсений дистиллирует зеленые, голубые и фиолетовые жидкости, незаметно для самого себя источая лучи восхищенного счастливого света. Арсений тоже еще пару раз заглядывает к нему, чтобы активно потыкать все возможные кнопки на джойстике во время пиздиловки в «Мортал Комбате» и пообсираться от страшилки, которую Антон скачал, чтобы специально играть вдвоем. А во время, когда Антона нет у него, а его нет у Антона, он смотрит на полностью готовое противоприворотное зелье и держит его в руках так, точно поднимает с пола гильзу от пули, пробившей его грудину навылет. Дальше это продолжаться не могло. Арсений уже не просто достаточно привязался, а добровольно перевязался плотными корнями, от которых теперь невозможно было так запросто избавиться. Чтобы еще и безболезненно. Вот так день за днем, курочка, вроде, по зернышку клевала, а весь двор обосрала. Они просто проводили какое-то время вместе, а Арсений уже сполна чувствовал собственный проеб от того, что вовремя не слез с этих крутых американских горок, на которых кататься было безумно весело и захватывающе, но тошноты до слез в уголках глаз после таких покатушек всё же никак после избежать не получится. — Входи. — серо бросает Арсений, на контрасте с ярким выражением на лице Шастуна выглядя как темное пятно грязной пережеванной жвачки на радужном столе. Он мнется в коридоре, пытаясь окончательно собраться и отправиться на кухню, чтобы всё это прекратилось. «Всё это» Арсений, за все подаренные ему в этот месяц чувства, хочет даже выделить эмоциональным капсом, отмечая всю ту важность, которую он вкладывает в это понятие. Наливая готовое месиво Антону, живо рассказывающему историю про соседскую кошку, которую зовут Писька, и разгоняя шутки про «сфоткай мне Письку», «Писька у нас такая красивая», «опять Писька в тапки нассала», Арсений отстраненно хихикает, за плотным маревом своих мыслей сожалея, что растущая луна в принципе в тот день показалась, а не была скрыта тучами, даже самыми тонкими. Ему необходима была отсрочка. Протягивать Антону чай с зельем сложно. Смотреть, как он подносит пойло к губам — невыносимо. Арсений даже отворачивается, принимаясь буравить свои руки. Страх страдания гораздо хуже и мучительней самого страдания — делает он вывод, медленно ожидая того, что же за этим последует. — И короче, он говорит, типа, «open your ass and smell». Я спрашиваю, чего, блять?! Может, «open your eyes and smile»? Мужик этот кивает так смущенно, оказывается, ошибся просто — не местный. Акценты и произношение в английском — это пиздец ходячий... Арс, ты че молчишь? Антон просто не слышит, что он не молчит. Не слышит этого крика внутри, страшного в своей немоте. Пока Арсений с каждым стуком кружки, из которой тот пьет, о стол представляет, как это летят комья грязи на крышку могилы их похороненных заживо несуществующих как таковых надежд на отношения в будущем. Он так безумно любит драматизировать, что даже смешно. — Как ты себя чувствуешь? — выжимает он из себя, точно это всё... ничего. — После этого-то? Ну норм, подумаешь, попросил сфоткать, а мне предложили открыть задницу и понюхать. Каждый день с таким сталкиваюсь, тьфу. — ржет Шастун за его спиной, заставляя Арсения развернуться и приглядеться. Вдруг этот, еще чего удумал, вылил его чай в чашку для молока, стоящую у семьи домовят, как невкусный суп в гостях — в горшок с цветами? — Нет, сейчас. Я по-прежнему для тебя красивый? Ты всё еще хочешь со мной... — видимо, то, что Арсений продолжает глазами транслировать кружке в руках Антона мысль о том, что он желает ее расхерачить в крошево вместе с ее содержимым, наводит Шастуна на какую-то недобрую мысль. — Ты мне что-то подсыпал туда, да? — он стучит громче, чем полагается, фарфоровым дном о деревянную поверхность стола, и Арсений сам чувствует, как впечатывается в какое-то свое дно, где тускло горит табличка «конечная остановка, просьба оторвать задницу и пиздовать на все четыре». — А я-то думал... — Антон сфыркивает себе под нос, выцветая. Словно разочарование в этот момент шпагой насквозь рассекло его грудную клетку, и оттуда, как из бочки с вином, хлынули все чувства разом, но бесшумно, без фанфар, звона и гомона, как бы втихомолочку. — Я думал, ты забыл про всю эту хуйню... Он стихает, но до Арсения долетает очередной квелый смешок. Не привычный — весь покрытый огоньками осколков звезд и солнечными зайчиками, а опять же, вялый, никакущий. — А ты, получается, со мной возился, чтобы это... Чисто вытравить и забыть. Ага. Понятно. Кому понятно? Арсению вот, если честно, непонятно. Он вообще-то тут должен быть первым в очереди на свободную кассу под названием «страдания», а не Шастун, это уж точно. Что ему — избавился от непрошенных чувств и гуляй ветром в поле. Или в жопе — бабушка любила порой очень странно интерпретировать некоторые фразеологизмы. — Это не твои чувства, Антон. Ты был под действием силы легкого зелья с приворотным эффектом. Ты не отдавал себе отчета до этого, а сейчас ты просто... — «пуст» Арсений не успевает озвучить, замечая, как зеленые глаза напротив него затягиваются пеленой чего-то, что уже трудно разобрать. Антон будто бы устало хмыкает: — Ты помимо техники зельеварения дополнительно на психолога отучился? Или освоил телепатию? Откуда ты знаешь лучше, чем я, что я чувствую? Ничего не сработало, Арс, и не сработает. Эффект плацебо тоже здесь не актуален. — смотреть Антон начинает отчасти лукаво, но это длится недолго, прежде чем он снова претворяет в себе эту лучинку чувств. Идеально сложенный и понятный кубик Рубика с яркими цветными сторонами дает сбой в виде неожиданной прорехи другого цвета в складном ряду. Теперь, чтобы разгадать, как Антона понимать, Арсению приходится вертеть его мысли в разные стороны, прежде чем всё уложится по своим местам, понятое в своей полноте и целостности. — Что значит... — но сделать этого профессионально и так скоро не удается, поэтому пока что Арсений тупо присаживается на стул от таких высокопарных заявлений. — А то и значит, Арсений. Что я перестал видеть в тебе как минимум божественную сущность, про которую пелось «ты был прекрасен как Иисус» еще в тот же день, когда ты мне дал свою напоминающую по вкусу ссанину, вместо чая. Арсению очень сильно хочется спросить у Антона, что он несет, потому что это явно не тортик. И ему, между прочим, казалось, что тот очень даже кайфанул от чая, а тут прямо «ссанина». — Тогда зачем ты притворялся столько времени? — Срывается камушком с отвесной скалы и укатывается далеко в беспросветный обрыв. Резко становится понятно то ли по колючему, впивающемуся в самое горло молчанию, то ли по сломанным бровям и кривым позам, что воздух между ними превращается в ледяные иглы, не дающие вдохнуть. — Притворялся? В чем я притворялся? — тихо царапает голос Антона, и Арсений третьим рейсом мыслей начинает думать, что он не шутит. — В том, что я нравлюсь тебе. — назвать утверждением его интонацию выходит из ряда вон трудно. — Арс, я тебя, блин, не понимаю. Ты серьезно предполагаешь, что это развод и я от нечего делать сообразил актерствовать перед тобой с нихуя? Я для тебя кто вообще, по-твоему?! Язык жжет признание, что он для него вообще, кажется, всë, по-моему. И слова эти, такие дурацкие и слишком детские, представляются Арсению самыми что ни на есть искренними и честными. Антон плотно вошел в его жизнь, скудную на события и впечатления, чтобы спустя относительно небольшой период времени называть его пунктом, который отныне точно войдет в его персональную побуквенную расшифровку слова «счастье», чтобы аккурат напротив «а» его имя вписать. — Я не знаю. Так, ну, не бывает?.. — глуповато получается ответить хотя бы что-то, чтобы не сидеть, будто воды в рот набрал. Антон отличался своего рода гениальностью, как и его бабушка, но больше оригинальностью, потому что для него существовало только выражение «как говна в рот набрал», которым он успешно апеллировал при нем уже не раз. Арсений даже нелепые привычки все его уже выучил, куда там пытаться выплыть-то. — Чего «не бывает»? Не бывает так, что ты можешь понравиться какому-нибудь мне, не делая для этого ничего? Что ты не сделал ничего, чтобы заслужить этой отдаваемой симпатии, не заработал каких-то баллов для этого? Или что только под воздействием чего-то, делающим тебя в любых других глазах привлекательнее, и определенных дополнительных прибамбасов в виде тех же зелий твоих мандавыверченных, я въебусь в тебя по самые гланды? Для меня так получается, что любовь штука такая, которая не должна признавать доводов, личностных достижений и очки «заслужено для продолжения симпатии» никому не обязана выдавать. Она просто должна быть, бессимптомно расти внутри тебя, как самая красивая в мире сорная трава, которой, представь себе, похуй, где пускать корни — в асфальте, в коровьем говне, в трупе вороны, в муравейнике, в огороде, в клумбе из колеса камаза или, ебать, в самых прекраснейших Садах Семирамиды. Куда клюнуло, туда уж клюнуло. Я вот еще, к примеру, думаю, что мне очень посчастливилось клюнуть удачно. Где-то на уровне садов аккурат. Бесплатный курс психотерапии Арсений посреди своей избушки на курьих ножках в лесу не заказывал, тем не менее тот, как представитель Сбербанка, предлагающий оформить у них кредитную карту, выскочил перед ним из-за поворота, так что хуй отвертишься. То, что слова Антона в действительности накладывались на мысли, которые транслировались ежедневно головой Арсения, трогает от пят до сердца. Возможно, даже не просто «трогает», а хватает, чтобы притянуть в успокаивающие поглаживающие объятия. Эти слова — не внутривенное лекарство для его психики с мгновенным действием, а просто что-то, что в моменте заставляет его почувствовать себя лучше, чем было до их произнесения. — Правда-правда ничего не сработало? — Арсений уже не просит за себя, он хочет проверить подлинность того, что Антон ему навешивает — лапшу на уши или изящные подарочные серьги. Ибо если его слова чистая, нефильтрованная искренность, то будто бы станет проще. Кому — неизвестно. — А тебе нужно было, чтобы сработало? — к Антону возвращается зеленый цвет поблескивающих глаз, но пока что весьма робко, как бы страшась снова сбежать после какого-то резкого поворота не туда в общем настроении разговора. Арсений запускает руку в распущенные волосы, прочесывая их до пропущенных сквозь пальцы кончиков. — Нет. — очень тихо, почти беззвучно, зато как оглушительно громко для самого себя вверяет он в руки Антону откровение. Признаться другому человеку кажется половиной дела, а признаться самому себе — реальным подвигом. — Я могу попросить времени подумать обо всём этом? — он встает, видя, как Шастун вертит взаправду допитую до дна чашку, оказавшуюся бесполезнее переносного чехла для багета — Антон рассказывал, что когда ездил в Стокгольм, видел такое. Арсений тогда же пошутил уебскую шутку про Стокгольмский синдром и в итоге запомнил лишь то, как его всего внутри перетряхнуло от высоковольтного тока мурашек, когда он понял, что завяз в смеющемся Шастуне, как рука в порванном кармане зимней куртки. — Я на тебя не налегаю, ждать могу долго, но так, чтобы прямо как Хатико не обещаю. Только долго ебашки свои красивые не квась, у тебя слишком очаровательная улыбка для этого. Непередаваемо прекрасная и заслуживающая, чтобы ее показывали гораздо чаще. Как Антон только пользовался словарным запасом, чтобы уметь одновременно повергнуть в мыслительный запор от слов «квасить ебашки» и вогнать в краску такими не отличающимися тупой вычурностью и пошлостью комплиментами, если ссылаться на первую составляющую его речей и ожидать нечто заданного тоном — оставалось только гадать и восхищаться этим непостижимым явлением. Антон не остается, всё понимая. Арсений уже за то, как легко у них это всё выходит, хочет, только Шаст ступает за порог, сказать «да». Как будто замуж, ей-богу. Но на самом деле, просто коротким согласием открыть шлагбаум подъезжающей перспективе обрести счастье с этим человеком. Антон оборачивается, привычно-буднично шлет воздушный поцелуй, приглашая, как Арсению «подумается» заглядывать с ночевкой, он всегда готов отпиздить каждого из выбранных им персонажей в Мортал Комбате на Джокере, конечно же. Арсений ловит поцелуй, пряча его в карман до лучших времен. Кивает и обещает, что еще как минимум один раз точно потопчется на пороге его дома с вязанным прабабушкой пестрым ковриком.♈×♓
Презабавно легко дается думать, когда не ебешь себе мозги всякими противоречивыми мыслями. Когда не вроде ты готов, вроде сам соответствуешь тому, чего хочется, вроде всё складывается как нельзя лучше, но как доходит дело до навязчивого голоса сомнения внутри, то в реальности у тебя уже то хуй не встал, то конь устал, то кнут сломался, то кучер обосрался — так и сидишь в итоге ни с чем, потому что одни авторитарные мысли наорали на другие, более тонкой душевной организации, и те самые другие от этого приткнулись в самый невзрачный уголок головы, дыша в пакетик и считая до десяти. Когда всё ясно, и когда человек рядом настолько правильный, что всё кажется каким-то донельзя простым и возможным. Арсений просто в один из августовских деньков идет к нему через знакомую тонкую тропу, в той же шелковой рубашке с широкими рукавами и складочками на них, в жилете и штанах со стрелками, прямо-таки Гулливер — еще бы шляпу с пером. Волосы, как всегда, волнистые на концах, заворачиваются во все стороны, едва-едва не доходя до плеч. Ветер, правда, как в рекламе духов или прокладок, не развевает их во все стороны, но тоже красиво. Если раньше он ничего не делал для того, чтобы выебнуться, то теперь вовсю пользуется этим правилом жизни, решив, что пока выебывается, надо выебываться. Надо лишь единожды позволить себе это сделать, и жизнь покатится колбаской. Правда, либо по малой Спасской, либо по малой Пидорасской, но это уже в будущем, не сейчас. Сейчас хочется немного повыпендриваться, чтобы впечатлить Антона. Двор встречает его, как обычно, тихо и остекленело. Будто ему нет дела до чужого мандража, он лишь вот эта береза возле забора, лишь эта деревянная калитка с перекинутой через столбики веревочкой — тяжелый гарант безопасности и защиты, надежный как целый завод швейцарских часов — лишь этот осевший тротуар с ввалившимися досками, в которых живут муравьи, и такие же безмолвные грозди яркой рябины. Ментально Арсений всегда где-то среди такого. Дом, что уже не так обычно, тоже молчит, прикусив язык. Арсений ощущает, как шелковая рубашка начинает цепляться за мурашки, царапаясь. Он уже на пороге у мысли, что Антон не дождался, продал дом и уехал, — да, оставив все вещи и поставив на паузу Мортал Комбат на телеке, что ушел, сгинул, утонул в колодце или бог весь что еще, прежде чем до него доносится резкий звук упавшей стопки дров. Арсений, топивший баню как минимум тысячу раз, узнал бы этот грохот поленьев даже за километр с берушами в ушах. — Ох, ëмана, предлагать пернуть в пакетик не буду, просто приветик. Потрясно выглядишь. — Антон стоит в предбаннике, стягивая с себя куртку, с которой сыплются щепки. У него влажно блестит место между верхней губой и носом, щеки красные от такого напряжения да еще в жару, кудри будто бы заметно отросли и разметались, так что беспорядочные попытки поправить их с его стороны делают еще хуже прическе и еще лучше его целостному образу. Он так и не сбривал щетину, поэтому, если бы вовремя не снял фуфайку, выглядел бы, как дед Мазай, а Арсений, такой аккуратненький и прилизанный рядом с ним, под стать как один спасенный заяц. А так, оставшись в одной майке и черных спортивках, так еще и пробуя со сведенными бровями закурить... Очень ярко. Впечатляюще. И настолько неожиданно, что хочется без проблеска связи с реальностью во взгляде смотреть и смотреть, смотреть, смотреть... Арсений вообще слышит, как сквозь толщу воды. Если уж кто и выглядит тут потрясно, так это явно Антон, на котором он действительно зависает, угукая и даже не зная, с чем соглашаясь. А Шастун что-то оживленно рассказывает, управляя своим голосом и интонациями, мажет в воздухе неширокими жестами рук, совсем как полюбилось Арсению, забавно морщит нос и щурится в улыбке, даже плечами жмет с оттенком ярчайших эмоций, естественно-харизматично. В бликах пылинок, гуляющих в воздухе, что видно через свет от ряда небольших окон, на его светлые ресницы оседает вот это что-то из воздуха, кажущееся звездной пыльцой. Словарному запасу и поэтичности Арсения не по зубам передать то, в каком трепете он от вида светящихся зеленых глаз в свете движущегося к закату солнцу. Им бы любоваться и любоваться. Арсений разрешает себе делать это, пока не высохнут глаза. — Баню топить собираюсь, а ты с ночевкой?.. Догнать причинно-следственную этих двух предложений сложно, но Арсений не тупой, даже когда на подбрасывающих то вверх, то вниз эмоциях и волнениях. — Да, я останусь. Выходит спокойно, но осторожно, будто он в руках с трепещущей на ладонях свечкой при сильном ветре. Арсению ее то ли самому укрыть, то ли Антону отдать, то ли попросить вместе ладошки сцепить и охранять от всего внешнего — не затушить главное. Пока что озвученное на согласие не тянет, но он еще попытается не раз донести свои позиции. — Погнали тогда, пока топится, в доме диван пропердывать, а не тут, тут его до нас уже, видно, что достаточно жизнь помотала... Точнее, пропердела... — шмыгает Антон, докуривая и вставая с колен. Скорее всего, это было адресовано тому, что Арсений аккурат присел на край проперженного жизнью низенького дивана. Кажется, Арсений скучал не только по нему, но еще и по этим хуепыжечным фразам. Шастун — это не только про внешнюю притягательность и снос волной харизмы, но еще и про некий удивительный набор привычек и свойский жаргон, созданный только им и используемый только им. Арсений вообще обнаруживает, что проникается этим человеком как личностью, а не любителем «Фантолы», разгуливающим по чужим домам. Захватив с собой наструганный Антоном салатик из помидоров и огурцов, которыми с ним со свежей грядки поделилась соседка, они идут, естественно, к приставке. — Так нечестно! — Арсений снова пыхтит и хочет крикнуть про путь пидораса, когда Шастун со своим Джокером ебаным разрезает его методом тыка выбранному мужику с острой шляпой рот. — Выбирай другого, меня этот пиздюк в гриме задрюкал уже. Как будто бы что-то от этого меняется. Арсений опять теряет своего какого-то из героев, имена которых он за пару игр так и не удосужился выучить, на этот раз мужика с железными руками, на последних секундах. С раздражением откладывая джойстик, он агрессивно заправляет вылезшую прядку волос за ухо — наверняка именно она мешала ему сосредоточиться — и говорит: — А тебе не пора ли подкинуть баню? — Арс, ну, ты че, расстроился? Я могу извиниться, если хочешь, — Антон крошечно подползает на его сторону дивана, заставив Арсения вжаться в подлокотник. Антон наклоняется ближе, напирает, смотрит в глаза, не отрываясь и не давая самому отвести взгляд, будто испытывает его выдержку, пока Арсений силится спросить, что он, блять, делает. А потом он растягивает губы в уверенной улыбке и, прямо глядя в широко охуевшие глаза Арсения и, видно, черт возьми, как жадно наслаждаясь этим, мимолетно прижимается к его губам, тут же откидываясь обратно на диван. — Да, баню реально проверить надо бы. — он почти вскакивает с дивана. — Стоять! Сел. — Арсений, понимая, что правда застыл и почти перестал дышать с испугом в лице в тот момент, когда Антон к нему приблизился, застав врасплох, отходит и не впрямь серьезно, но бесится с того, что Шастун не упустил возможности позабавиться тем, что устроил. — Оп! — Антон, как по команде, плюхается обратно и облизывает нижнюю губу, обнажая кончик языка. Неуемный любитель устраивать эмоциональные флирт-подлянки. — Сделай так еще раз и можешь идти. — буднично бросает Арсений, по-сучьи поднимая брови и отворачивая голову, будто резко заинтересовался выстроенными в ряд стаканами из-под джема «Махеев» на полке рядом с телевизором. Секундный тупеж в лице Шастуна заставляет его сложить губы трубочкой и свернуть это дважды в плохо скрываемую улыбку. Тоже ведь подловил на неожиданном. — Это да? В смысле, это что?.. Арсений поворачивается, не найдя в бывших банках джема ничего настолько же интригующего, как то, что разворачивается между ним и Антоном сейчас. — Я подумал. Да. Опережая ход твоих мыслей скажу, что «пизда» среди нас не актуальна. Антону дважды повторять не нужно, и пусть в остальных случаях он всегда добавляет «мне и с первого раза похуй», то в случае Арсения всё по-другому. Ему и до первого раза всегда было совсем не похуй. Стоит ему положить свою большую горячую ладонь Арсению на скулу, придерживая большим пальцем и поглаживая, как он весь уже растягивается во все стороны, намереваясь разорваться. А потом Антон поддается вперед, на ходу встречаясь с губами дернувшегося тут же Арсения, и его плавит, как шоколад под струйкой кипятка. Арс сжимает его руку, зачем-то переплетает ненадолго пальцы, пока продолжает не отставать от напора Антона и от той скорости, с которой он на него прет, точно хочет поцелуями выесть душу, как арбуз — ложками. Его пульс заходится до скорости новейшего японского метро, а сердце стучит в ушах примерно с таким же невыразимым грохотом железа, рассыпающегося в серебряный порошок под этими губами. У Арсения, как он думал, не железное сердце, а тоже, оказывается, просто покрашенное серебрянкой под соответствующий цвет, чтобы, как хамелеон, скрываться от опасности доступными ему способами. Не более. — Всё, иди, а то баня без тебя не потонет. — шепчет в мягкие губы Арсений, лбом припадая к чужому лбу с кренделями действительно сильно отросших волос. Продолжает теребить его руки, интуитивно, не видя и лишь чувствуя, как их тепло согревает собственные, вечно холодные. Антон быстро возвращает ему поцелуй и наконец открывает глаза, распрямляясь. — Не затопится же?.. — он уже делает шаг от порога и секундой позднее возвращается, выглядывая из-за косяка с этим вопросом. — Не-а, «не потонет». Ты ее топишь, топишь, топишь... глядишь, когда-нибудь да потонет. Только после смеха и выделенного понятной интонацией «Арсе-е-ений» — с выдохом и покачиванием головой, Антон уходит. Арсений же, пока он не видит, прикладывает руку к губам, неверяще их облизывая. Просто как потерявший голову от первой любви подросток.♈×♓
Арсению с титаническим усердием дается сидеть и вовлечено играть в уно, каждую секунду не отвлекаясь на сидящего в одном только полотенце на голое тело Антона, так и не соизволившего одеться после бани, потому что ему, видите ли, жарко в такую духоту одежки на себя надевать. Они переворачивают колоду уже второй раз, с одной карточкой оба оставались уже тоже раз пять, не меньше, но игре всё нет конца, потому что кто-то точно неожиданно, как фокусник из рукава вытаскивает мертвого голубя, выбрасывают на стол какую-нибудь подлую (еврейскую) карточку. — Уно! — кричит быстро Арсений, прежде чем Антон заметит, что карточка у него в руках осталась одна. Антон, почесывая щетину и то стягивая, то вытягивая губы, изображает мыслительный процесс в выборе цвета карточки для следующего хода. Арсений молится, чтобы он выцепил из веера своих карт зеленую или желательно четверку, иначе падет его последний бастион. Антон кидает голубую двойку. Дальнейшее сопротивление со стороны Арсения тем, что имелось у него на руках, представлялось невозможным, поэтому он идет в обход, желая уже хоть как-то завершить игру. Кидает на свой страх и риск зеленую, чрезвычайно неподходящую. И тут же тянется вперед, отчего колода цветных карт между ними разъезжается, и неожиданно утягивает Антона в хаотичный, импульсивный и исступленный поцелуй. И если Шастун сначала пытается с неохотой отпихнуться, чтобы проверить, как же там обстояли в итоге дела с игрой и ее финалом, то, встретив слишком ярое сопротивление и мычание прямо в губы, сдается, отдавая себя той буре, что штормовым морским кипением пенится прямо перед ним, прикусывая его нижнюю губу и двигаясь всё ближе, будто имея намерение залезть к нему на колени. Если бы «будто» оказалось в этом контексте не предположением, а чистейшей воды правдой, Антон бы задохнулся от счастья. А пока что задыхаться приходится только от того бешеного темпа и ритма, который берет Арсений, уже бросивший всё свое внимание на его шею. Знал бы Шастун, как от него несло гелем для душа, который к тому же продуло свежим вечерним ветром... Арсений ненормально тащится часовой стрелкой вслед за секундной только от того, что проводит носом по его шее, вбирая ментол и какой-то еще запах, почувствовав который, можно премного уместно вставить рекламную интеграцию «сила тайги, сила гор, сила Сибири». Арсений-таки переползает на его колени, трется, проверяя «почву» и мгновенно сбавляет обороты, с какой-то непередаваемой бережностью обхватывая двумя руками лицо Антона, и наклоняется медленно, губами приникая к переносице. Целует между бровей, плавно спускаясь на кончик носа с едва заметной родинкой посередине. — Ты ее всё еще носишь... — доходя до шеи, он замечает тонкую цепочку с перевернутым на спину кулоном «потеряшки», который он ему самостоятельно смастерил уже сколько времени назад. Антон словно тушуется, быстро моргает и перекручивает зеленую подвеску на правильную сторону. На выдохе сдается: — Ну, ношу. Не снимая. И что? — Да ничего... Вообще ничего. Буду знать. Каков вопрос, таков ответ. Арсений поднимает глаза от изумрудного кристалла, въебавшись с разбегу в такого же цвета глаза Антона. Зеленого в них не наскребется и на полногтя, настолько зрачок расползся по радужке. Арсений чувствует, как мурашки, скомпоновавшись в одну сильную волну, стекают от головы, туловища и рук к низу живота, рассеиваясь точечно-щекотливо в позвоночнике и острой пудрой оседая на кончиках пальцев. — Позволишь мне... — Антон на пробу подносит руку к его волосам, пальцами проникая под затылок. Массирует и оттягивает, пока Арсений рвано выдыхает, закатывая глаза и мурашась от этого до нетерпеливого изгиба в спине. — Бля, тебя серьезно торкает от этого? — недоверчиво как бы улыбаясь, расширяет глаза Антон, становясь такой мультяшкой, что Арсений закатывает глаза уже по другому поводу. — Мне тебе процитировать вырезку из словаря с точным обозначением слова «фетиш»? Или, ой, точно, как там на языке ваших молодежных интернетов? «Кинк»! Совсем забыл, что ты дите мегаполиса и социальных сетей, а я просто Дед Яг. Они долго смотрят друг другу в глаза, после чего Арсений, он сделает своей выдержке а-та-та за ее несостоятельность и безответственность, сыпется первым, а за ним доминошкой падает выдержка Антона. Если во время затянувшейся прелюдии или непосредственно секса вы со своим партнером не можете разрядить обстановку шуткой или в принципе устроить вольный стендап-концерт, значит, вы точно выбрали не того партнера и секс с любыми прелюдиями у вас будет хуевый. Старинная истина, про нее наверняка в одном из утерянных документов писал Сократ, просто там зацензурить для потомков пришлось. Антон более решительно вцепляется в его пряди, пятерней сжимая у самого основания, и Арсений уже не успевает ловить и пытаться вернуть на место стекающие куда-то вниз мозги. Он приникает к его губам, оборванным движением толкается вперед, встречая ответный укус Антона за столкновение зубами. Арсений специально подставляется и вертится так, чтобы рука Антона в его волосах увеличила силу натяжения, преумножила кайф от этого напора и мурашки иголочками впились в затылок, оседая на плечи. И Антон наконец отпускает последнюю сжатую пружину, которая выстреливает Арсению прямо по спусковому крючку. Он нешироко наматывает его волосы на кулак, насколько это получается — читай, просто собирает в кучу и заставляет открыть ему подбородок, чтобы тот, будто мысли его читая, показал возможности своего языка, проводя кончиком вниз по шее, останавливаясь у воротника блузы. — Что ж ты вообще со мной натворил, — голос у Арсения скачет в шепот, дает слабину, а губы невольно под таким углом раскрываются святотатственно-пошло, будто так и просят, чтобы из них вырвался стон. Он хватается за плечи Антона — чувствует подушечками, какие они покатые, широкие, и в то же время изящные, стоит отдать дань выступающим ключицам. Перед ним самое красивое, самое лучшее противоречие. Казалось, занятый по большому счету только собой, то есть — своими тревогами, он точно еще ни разу не видел Антона так по-настоящему. Не соединял отрезки картины в одно целое. В одно произведение искусства. Пусть в стиле авангардизма, пусть маньеризма, пусть экспрессионизма — он для него есть частица шедевра. И сейчас осознание заставляет мозг раствориться как какао «Милкивей» в кружке — он е г о персональный шедевр. Он перемещается к махровому банному полотенцу, играется с его краями, словно дразнится, пока Антон, не прекращая делать ему слишком развратный массаж головы, просто потемневшим взглядом наблюдает. Точно притаился, как хищник, и теперь ожидает. А потом мягко надавливает на его запястье, не отводя в сторону, но удерживая. Кругами нежно рисует что-то по выступающим венкам. — Арс, Арс, стоямба. У меня ни презиков с собой, ни смазки, если че, окей? — предупреждает, а у самого уже кадык дергается от подкатившего ощущения. Арсений утешает: — Это еще наверстаем, иди сюда, всё нормально, — и сам сползает, даже стекает, на пол, встает на колени, и глаза Антона комично расширяются. Понимает, облизывает нижнюю губу — такие они у него пухлые, бесподобные, каждый раз, когда Арсений будет целовать их, любовь надумает толкаться и драться со страстью, всё же занимая главенствующие позиции. Застывший в шоке и ущипнутый ощущением осознания, спущенного медленно через неровный выдох, Антон с трепещущими ресницами следит за тем, как пальцы Арсения, передвигаясь по-паучьи, стянули с него полотенце, обнажая. Арсений тянет до сжимающего узла внутри, ему нравится томить, разогревать, ласкать. Он проводит по горячим ногам Антона ладонями, заставляет раздвинуть их шире, чтобы удобнее пристроиться самому между ними, от запаха ментола и его концентрации в воздухе ему даже начинает мерещиться, что у него плывет в головокружении голова, но это лишь блажь возбуждения. Он ведет по внутренней стороне его бедер, понимая, что сделал это действие с прицелом в нечто очень уязвимое и чувственное у Антона — он весь заворачивается в слой мурашек и дрожи. — Дай я их всех соберу, — Арсений прерывается, только чтобы проделать какую-то свою очередную милую дурость. Он быстро «подметает» себе в ладони мурашки с ног и рук Антона, пряча их по карманам, пока сам Шастун, голос которого спотыкается и летит прямо в шепот, спрашивает обрубленное «что?..». — Я их пересыплю в баночку, соберу еще много чего, что составляет всего тебя, и сделаю свое персональное зелье под кодовым именем «любовь Арсения Попова». Моя амортенция. Ты. Антон ничего не отвечает. Дергается вперед, вгрызается пальцами в его рубашку, целует так, что перед глазами золотые искры взрываются. Однако всё равно даже после такого хочется большего. Арсений обхватывает его член, и губы напротив перестают двигаться, просто разъезжаясь на горячем выдохе, обжигающим не рот, а весь разум сразу. Пальцы Антона, глубоко вплетенные в волосы Арсения, будто для этого и созданы — чтобы тянуть, массировать, нажимать, закручивать и вытягивать ниточкой по всему телу возбуждение. Арсений наклоняется, когда Антон откидывается, словно пружинкой отскакивает, ведет языком по стволу, вбирает в рот и слышит такой низкий стон, будто он делает сейчас для Шастуна нечто просто фантастически-охрененное. Это, как болотный огонек в ночи, ведущий тебя к правильному выходу из леса, удивительно ориентирует. Так Арсений по звукам принимается дальше изучать Антона, делать на карте своего маршрута крестики на особенно отзывчивых точках, ведя всё это к одному концу — прекраснейшему кладу, от яркости которого можно ослепнуть. Пальцы помогают, то оттягивая крайнюю плоть, то сжимая яйца, то просто вцепляясь до полумесяцев от коротких ногтей в охуительные незагоревшие бедра Антона, выгибающегося навстречу. Он берет глубже, когда понимает, что Шастун, судя по закрытым или, лучше сказать, закатанным глазам, от удовольствия вот-вот распадется на атомы, на те самые собранные в кармашек мурашки. У Арсения самого весь разум в завязи туманных облаков, и в штанах тесно так, что уже почти больно. Он лижет головку, языком скользя по уретре, и выпускает член изо рта, когда чувствует, как сильно пальцы смыкаются в волосах. Видит, вовремя поднимая взгляд, как Антона, пока тот смотрит разрывающе-блядски ему в самую сердцевину зрачка, с мычанием на выдохе кроет. Он делает дрожащий вдох, проводит ладонями по лицу, собирает капельки влаги со лба и смотрит с какой-то особой поплывшей нежностью сквозь пальцы. — Сила всасывания у тебя, ну, просто обалдеть можно, пылесос «Дайсон», случаем, не твой родственник? Арсений, даже не пробуя усмирить силу, гусиным щипком хватает его под коленкой. — Да это комплимент... Очень честная и искренняя попытка в него... — ощущая невозможность так долго находиться на мушке у голубых глаз, Антон подается вперед, оставляя шелковый росчерк поцелуя в уголке тонких, специально искривившихся губ. Арсений эту вуаль ласковой непорочности перехватывает, сдирая — толкается языком, чтобы сразу далеко и глубоко. Всё-таки он всё еще с движем и даже не Парижем в штанах, поэтому влажный мазок поцелуя быстро заставляет менять позы и декорации. Антон в два счета стирает банным полотенцем сперму с его руки, дергает брюки на себя, но рубашку трогать не разрешает — Арсений давно догадался, что тот положил глаз — даже два, — на эти широкие рукава, кремовые рюши и особенно на него самого, идущего в этом комплекте основным началом того, что зовется в простонародье «секшуал теншен». Инициативу и ведущую роль Шаст не перехватывает и не выбивает в кровавом бою, касаясь и пытаясь подавить жесткой мужской энергетикой истинного альфача, самца и актива, а просто, точно поманив конфеткой и лишь тем самым отвлекая внимание, незаметно забирает, снисходительно говоря, что это пока что в его владениях, но у нас истинная демократия — ты можешь возразить, достаточно показать, что не согласен с чем-то. Арсений давно для себя уяснил, что в жизни с идеальным для тебя человеком надо совпасть, как ключик и замочек, всего в двух случаях — психологические травмы и кинки. О первом в такие моменты думать подробно не хочется — только в случае, если не хочешь кончить быстро, там можно пораскинуть серым веществом о всяких трипофобных дырках в ладонях или гнезде тараканов в общажной душевой, а по второму они совпали всецело, как влитые. Антон с помощью одних движений пальцев по его коже считывает, точно там шрифтом Брайля выведено что-то тайное, что вызывает в нем дрожь, учащенное сердцебиение и перекрывает кислород от накатившего. Он залезает под рубашку, крутит соски, нагревает, медленно и до улетевшего на вертолетике с растяжкой «кто куда, а я — нахуй» самоконтроля доводит до внутреннего кипения, влюбленно до умопомрачения целует мочку уха, зарывается в отросшие волнистые волосы с темными завернутыми колечками-барашками, выбивающимися из общего ряда. Когда он наконец доходит до низа живота и запускает руку под боксеры, Арсений, желая больше всего, чтобы напряжение там, натянутое струной, по которой пустили высоковольтное напряжение, лопнуло, коротко стонет и кладет ладони на боковые стороны его лица, опуская голову Антона к себе, вжимаясь своим лбом в его лоб. Он дышит загнанно, будто бежит со скоростью мысли по вращающемуся колесу, больше трется губами, нежели целует ими, о рот Антона, пока тот надрачивает ему. — Быстрее, — шепчет он и двигает бедрами навстречу, и так и вжался бы в Шастуна целиком, не оставляя и сантиметра на личное пространство. — Еще, — глаза непроизвольно затухают под веками, потому что чересчур, потому что невозможно, потому что хочется уже скорее и хоть бы подольше в одноголосие. — Арс, на меня, — набирая рукой темп, Антон просит голосом, в котором звенит та самая капля чего-то властного. — Посмотри на меня, как сам сделал. Арсений, захлебываясь воздухом, разрывает связь их голов и просто летит со скалы головой вниз. Головой, в которой вдруг вспыхивает сверхновая, расплываясь в своей ярчайшей ударной волне по всему телу. Арсений думает, что на месте взрыва точно уже зародилась новая Вселенная. Уже пустила слюдинки своих звезд по небу, паутинкой вырисовывая для него что-то важное. Созвездие под названием «любовь» например, в виде соединения двух букв «А» — если подкидывать идеи для дизайна и будущих трактовок этого в его персональном небе. Он жмурится и обвивает двумя руками чужую шею, таки вжимаясь в Антона по самое не хочу. Хотя очень даже там всё «хочу». И тихо так в комнате и на улице. И между ними, не считая позволяющих прийти в себя вдохов и выдохов, тихо. Точно сейчас хоть слово какое сказать — всё равно что убить. Убить момент. — И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа, — вдруг продолжает свое затянувшееся цитирование Антон, поглаживая его по спине так, точно он там родинки самовольно собирает и выбирает им тропинки с пунктами назначения — вот эту к левой лопатке, эту к правой, эту к этому позвонку. — Арс, знаешь, что я тебе тогда не сказал, когда надо было, а потом, как всегда, пришел домой и посреди ночи меня осенило запоздавшим рейсом? Мысль о том, что если чувствуешь... Ну... Только не фыркай, ок? Я почему-то подумал, что тебя это могло волновать, а может, это меня могло волновать, я уже не помню сейчас, — Арсений пока еще не сильно жирно черкает карандашом галочку напротив «совпасть травмами». — Смотри, если ты понимаешь, что какой-то человек твой, то его, получается, что и не нужно-то годами изучать, узнавать, разгадывать и пытаться понять тайный смысл, чтобы с размаху полюбить. Оно потом, эти удивительные открытия друг о друге, еще приткнутся и будут приятным ежедневным бонусом, но чтобы начать, многого-то не требуется... — Антон? — не отрывая носа от чужого плеча, на котором тепло и непередаваемо спокойно, зовет Арсений негромко. Шаст незаметно пробует пошевелиться, чтобы добраться до один раз для этих же целей уже использованного полотенца, а после завалиться на диван и накрыть их на ночь одеялом, застеленным в простыню с дырой посередине — бабушкино — все-таки август, ночами зябко становится. — Я тебе и так уже проиграл. — Арсению приходится тоже пошевелиться, отшкрябаться, как пластилин от стола, чтобы поменять свое положение с «удобно» на «очень удобно» — с Антоном по-другому не бывает. Это преступление, если так. — Да не бзди горошком с этим уно, я сразу понял, какая у тебя там карта, я тебе вообще про другое. Про перспективу. Дальнейшую и... Общую?.. — Шаст благополучно развязывает бантик из их конечностей, чтобы разобраться с постелью и в этот момент не смотреть друг другу в лицо. Если говорить словами через рот волнительно даже такому рубаха-парню, как Шастун, значит, точно совпали. — А я думаю, мы с тобой про одно пока что. Я тебе вообще проиграл во всём, по всем фронтам. И не жалею. Проиграл тебе и своим каким-то убеждениям. У меня вообще впервые так, чтоб без крестика, без трусов и сразу в прорубь. — после этих слов Арсений считает, что поставил все точки над «ë», потому что для него они звучат как знакомые всем три слова. Неказистых тейков в его невысоких — по пятки максимум — речах, как говна за баней, но они с Антоном должны понять друг друга. И понимают. — Тогда я тебя тоже, Арс. — легко растекаются эти слова, произнесенные Антоном, и Арсений разморенной в такой вечер с медовым закатным светом головой делает прекрасный вывод о том, что в дом его сердца, где гуляли сквозняки, принесли греющее оранжевое солнце, будущее ему позже и светилом, и рассветом, и закатом, и первым ориентиром, без которого никуда. А пока... — Пожамкаемся на ночь чуть-чуть? Ты очень трогательный, не могу, хочется как антистресс натрогаться и восстановить нервную систему по максимуму, — пыхтит ему в висок Антон, заправляя каре за ухо и уже своими медвежьими ручищами ластится, превращая Арсения в маленькую ложку. — Только без щекотки! — Арсений вплетает свою ногу, создавая косичку с ногами Антона. — Естественно. — убедительности в его «естественно» ноль без палочки. А на столе от ветерка, создаваемого открытой форточкой, колыхнулась брошенная на голубую двойку зеленая карточка с изображением четверки. Арсений действительно проиграл. Но в то же время так чертовски от этого выиграл.Послесловие:
♈×♓
Арсений бренчит ключами с брелоком, выглядящим максимально в стиле Антона — мягкая жопка корги, — и на своих двоих добирается до одиннадцатого этажа, потому что лифт хоть и не человек, но ему тоже нужен отдых, он перегорел, выдохся и сломался от такой нагрузки. Он впервые приезжает к Антону, потому что тот предлагал еще в прошлом году на зиму остаться у него, а не куковать в своей одинокой обжитой абы как квартире, лишь бы перекантоваться пару месяцев и к своим родным пенатам вернуться на весну и лето. На пороге он слышит то теплое, уже семейное и знакомое до звенящего сердца — Антон занимается с учениками, объясняя какой-то девочке, как будет «комната» и «стол», за которым она сидит. — Tyvärr, jag har något fel med kameran, — произносит он взволнованно-поспешно, стоит только Арсению бесшумно вырасти на пороге и оказаться замеченным при повороте головы. Арсений так же бесшумно, помня про микрофон, по-птичьи тычется с поцелуем ему в щеку и быстро уходит на кухню, не мешая чужой концентрации на работе, и так подбитой этим действием. Он выучил эти правила еще весной, когда Шастун, наконец продав бабушкин деревенский дом соседке, решившей расширить жилплощадь, притащил к нему в дом, до того мига оторванный от цивилизации, вай-фай с тупым паролем «kotletka», и стал три раза в неделю трещать то на Шведском, то на Английском, спасибо уж, что потом вспоминал, как с ним на русском общаться, чтобы по расписанию шутить тупые шутки по типу «знаешь, как называется правление группы веганов? «Сельдерейх», прикинь?». Арсений чувствует тепло на затылке, прям под подстриженными, но уже опять пустившими волны в разные стороны волосами. Антон бесшумно зашел на кухню и принялся точечными поцелуями обсыпать его загривок, спускаясь к позвонку и утыкаясь в него лбом, как кот — в ножку кресла. — Скучал. — вымурлыкивает и обнимает поперек талии длинными ручищами, точно подпоясывает. Арсений раскачивается в его объятиях. В них по-прежнему спокойно. Как и всегда. Точно ему капельницу с зельем против древнегреческого бога Пана, навевающего на любого панику, сделали несмывающимся татуажем и сроком на всю жизнь рядом с этим человеком. — А я подарок тебе сделал. — с закрытыми глазами интригует Арсений, заставляя Антона, как он и думал, поменять позу, чтобы удобней было на его скукуруженную в удивлении мину смотреть. Он достает из рюкзака футляр и просит Антона поудобнее сесть на диван, а сам подвигается к его коленям, но в этот раз совсем с иными намерениями и с нулевым уровнем эротики в этом действии. — Дай запястье. И открой футляр. Пожалуйста?.. — Арсений наверняка выглядит в этот момент, сидя впритык к Антону, будто у него от биения собственного сердца враз заложило уши и мозг. Антон внимательно смотрит ему в глаза, считывает волнение и поддерживает аккуратными и неторопливыми движениями, открывая футляр и глядя на его содержимое. — Там еще есть одна задумка... — Арсению приходится прокашляться. Уверенность ему идет больше неуверенности, но последняя всё равно делает его уж очень милым. Антон берет в руки браслет с мелкими, разного цвета бусинками. — На каждой бусине есть символ, тут собраны основные элементы алхимии. Наподобие соли, серы, серебра... В общем, все те, которые можно было сжать до твердого состояния и выплавить из них эти бусинки... Арсений ощущает, как теряется, несет что-то несносное, руки дрожат, а от них и браслет, и вообще он из прямой струны переплавляется на глазах в скрученную пружину. — Господи... ты сам это сделал? — Шастун хихикает, скорее всего тоже нервно, аккуратно крутит шарики браслета в разные стороны, рассматривая каждый символ и ощупывая материал под ним. — Да, это еще одна стезя алхимиков и зельеваров. Умение в украшения и бижутерию. Но по правилам и традициям нам в основном запрещено наживаться на этом... Тут, еще, смотри, — Арсений в руках Антона поворачивает браслет, задевая своими холодными его горячие пальцы, — Символ огня и воды. Ты по знаку зодиака овен — он огненный и является соединительным знаком, а я — рыбы. Мой знак водный и является знаком, с помощью которого осуществляется разложение. Обе грани противоположного буквально. Огонь и вода. Соединение и разложение. Мы. Антон смотрит на него не так долго, но в этот момент сканирования глазами комната в представлении Арсения схлопывается до размера чужого зрачка, а весь мир — до вот этого человека, перед которым он сидит на корточках. — Застегни его на мне сам, пожалуйста, Арс, — просит Антон, и Арсений выдыхает, отталкивается от дна, где сидел в напряжении, с каждым новым, более свободным вдохом и выдохом выплывая на свет. И чего только переволновался так? — Дыши, Арс, дыши. Он прекрасен. Ты прекрасен. Спасибо. Арсений унимает внутреннюю дрожь в руках, защелкивает застежку и гладит чужое запястье. Чувствует под подушечкой толчки пульса. Тоже волновался, значит... Порой любящее сердце находит себе разные поводы напомнить, что оно есть, более чем живое и дышащее, и оно особенно старается быть замеченным настолько, что даже будто предпринимает попытку выпрыгнуть из груди, просто потому что захотелось. Потому что любимый человек рядом. Причин больше не надо, зачем заморачиваться. Арсений в привычном жесте припадает лбом ко лбу Антона, обхватывая его лицо ладонями. Он думает, что человечество еще не изобрело более чувственный метод выражения чувств, нежели это действие — «поцелуи лбов». — Не боишься, что бесконечный понос на тебя нашлю, как ты часто заявляешь на мои зелья, м? — Арсений трется носом о нос Антона. — Därför har jag alltid velat vara något viktigt för dig. — Шастун слегка клацает зубами возле кончика его носа, задевая самый кончик. «Вот почему я всегда хотел быть для тебя чем-то важным» — Хочешь, чтобы был чем-то важным, а потом откусываешь нос. Это из-за тебя он у меня такой странный на кончике. — Странный — это неказистый синоним к слову «самый замечательный, трогательный и милый»? Арсений переливчато смеется. Странно это. Обычно в кино или дешевых романах герои осознают свое счастье под эпическую слезовыжимательную музыку, а на фоне взрываются салюты или рушатся города от осознания, поют птички и в ослепительной красоты небе вдруг сразу садится самый багровый закат, приковывающий взгляд любого зрителя своим трогательным хрупким магнетизмом момента катарсиса. Но не было музыки, разве что нахрен заевшая со вчерашнего вечера все мозги своей надоедливой избитостью «зачем мне солнце Монако»; не было птиц — ноябрь месяц и одиннадцатый этаж, даже голуби в этой зоне обитания летают с опаской, курлыкая про то, что дальше Бога нет. Ни про какие салюты, если это не новый год, девятое мая или день города подавно речи не шло. Но Арсений чувствует момент осознания своего счастья. Теплый свет, как назло, болезненно начинает застревать в глазах, и те начинает щипать. Нет, он не разнюнился от того, что любит невозможно и невыразимо, потому что скучал по Шастуну последний месяц так, точно тот навсегда из его жизни пропал, улетел на полвека, как в «Интерстелларе», потому что вообще всегда был падкий на эмоциональность в любых непредсказуемых моментах, просто скрывал это, а рядом с Антоном научился показывать всего себя, мол, вот он я, на блюдечке, принимай, как хочешь или как примется, если примется. Но это всё не правда, конечно. Это всё слишком яркие лампы у Антона на кухне. Только так. — Знаешь, почему я не боюсь бесконечного поноса? Потому что я тоже тебе однажды всецело проиграл, и теперь у меня иммунитет. — всегда теплые в противовес вечно зябнувшим рукам Арсения руки Антона заправляют его выбившуюся волнушку за ухо. — Я тебя тоже. — он скатывается взглядом с его зеленых глаз на губы и, наклоняясь, целует. На этой ноте, как однажды сказал Позов — один из немногих адекватных друзей Антона, оказавшийся впоследствии его другом тоже, чтобы адекватности и в его жизни прибавилось, — оставалось только пописать бабочками и лечь спать. Но это они еще успеют, а вот сыграть катку в Мортал Комбат и потом на взводе потрахаться из-за чьего-то проигрыша и чей-то победы — не факт, поэтому надо выполнять список дел по мере надобности.