🜄🜂
— Основой ингредиентов для зелий чаще всего выступают травы. Бабушка обучила меня травологии наравне с алхимией и артефактологией, поэтому я умею к каждому с виду не примечательному кусту подобрать такую цветущую пару, чтобы во взаимодействии получилось нечто многогранное и совершенное. — объясняет Арсений, выкладывая из кожаного портфеля на пенек всё необходимое для их с Антоном вылазки. Он думал, что, прекрасно считывая явную бессознательность действий Антона, будет реагировать на них проще, но получалось из ряда вон наоборот. Чем тише тот произносил в очередную встречу «я скучал», тем громче заходилось в груди сердце. Чем ближе он стоял рядом, тем дальше разбегались в истерическом крике мысли в голове. Чем чаще смотрел в глаза так ярко, будто там раз за разом вспыхивала заря, тем реже хотелось отводить взгляд. Чем легче произносил очередной комплимент, тем острее пронзало внутренности. Чем больше Арсений понимал, почему Антон так себя ведет, тем меньше он понимал свою реакцию на это. Вот и сейчас, Арсений замирает с ножницами в руках перед дикой крапивой, услышав за спиной, что у Антона кинк на интеллектуальные разговоры, а Арсений, что ему тоже сообщает Антон, со своей библиотекой статей Википедии, страниц травника, различных фактов про космос вместе с их взаимосвязью с алхимией и еще целому балласту информации, которой можно оперировать в разговорах только так — ходячий возбудитель этого фетиша. Да и вообще ходячий возбудитель, простиоспаде. — Ингредиенты, кстати говоря, по степени активности бывают пассивными, слабоактивными, активными, универсальными, взрывчатыми и обратными. — Арсений складывает в капроновый мешочек отрезанные листья и пипку с пыльцой, приступая к возне с корнями, в то время как Антон скрупулезно заглядывает под кустики в округе по поручению найти обыкновенную росу. — А тебе какие ингредиенты больше по вкусу? Активные или пассивные? — вовлекает Шастун его в очень щепетильную беседу, даже в голосе не меняясь. — Я не пробую большинство ингредиентов на вкус. Но работать предпочитаю с универсальными. Они удобные что так что сяк. Антон подходит к кустам крапивы вместе с колбой, демонстрирует уже набранное. — А мне активные нравятся. — и бесстыдно долго смотрит в глаза, так что Арсению кажется, будто его лицом в крапиве перед собой барахтаться заставили, настолько оно горит и даже жжется от смущения. — Ты не работаешь с ингредиентами. — выходит как-то полувопросительно. — Я озвучиваю свои предпочтения в теории. Арсений делает вид, что очень сконцентрирован на рассмотрении какой-то белой пенки на стебле крапивы. Его мозг автоматически переходит в немой режим с включенной кнопкой «не беспокоить» на неопределенный срок. Они бродят по самой гуще леса, собирая на себе паутину, в волосах — веточки и хвойные иголки, пиная шишки и переступая через поваленные деревья. Останавливаются возле камней, пока Арсений под специальной лупой исследует поверхность каждого, даже лезут в дупла и норы, где Антон и спрашивает, не боится ли Арс залезать ручищами туда, куда солнце не светит, и как ему вообще удается без волнения слоняться среди хищников, которые точно обитают тут — он слушал рассказы местных о том, как чуть ли не ежегодно медведи не упускают шанса сожракать какого-нибудь грибника или охотника. — Я зельевар, я умею с помощью мешанины запахов укрощать их тягу напасть на меня. Ты, как человек, этот запах не чувствуешь своим носом, а они — более чем. Ты можешь не опасаться идти до и от меня — весь дом «прокурен» этим запахом и в кулоне тоже есть некоторое количество подобного аромата. Я с помощью всего такого так же добываю когти, клыки, зубы, шерсть и многое другое от хищников. Я как Шерлок Холмс, помнишь, ты читал недавно? Я мог бы быть страшным преступником, манипулятором и маньяком, направь я талант к зельеварению не в помощь людям, в большинстве своем, а против них. Арсений довольно рассматривает в свете солнечных лучей снятую с дерева десятисантиметровую оранжевую гусеницу с белыми точками на спине, не замечая, как Антон на метр отшатывается от этого ползающего ужаса, ногой придавив такого же охуевше убегающего прочь отсюда муравья. Арсу нужно было состричь с ее «спины» только мохнатые волоски для какого-то очередного умиротворяющего бальзама от нервов после особых сердечных проблем. Туда еще и сухое молоко от беременной коровы идти должно, о чем Арсений в очередной раз просит Антона, живущего пока что в деревне. — Почему ты сам не сходишь к нам? Ко мне бы зашел, посмотрели бы что-нибудь, чай попили... Арсений встает с корточек, предварительно всё тщательно упаковав, тянется спиной, гнется во все стороны, разминаясь, вроде не спешит с ответом, а потом простодушно выдает: — А нас лет сто уже как сжечь хотят там — проклятыми, прокаженными, сирыми и убогими считают. Ну судачат, как всегда это бывает, поэтому не суюсь я туда особо, оно мне не надо. А у них же то плетнем их придавит, то корова обосрет, а они, как будто двадцать первый век для них лишь цифра в календаре, думают по старинке, что это я в лесу решил порчу на бесконечный понос им, их детям и детям их детей навести, что б когда их не станет, они занимались далеко не пением голосами своих детей. — Арсений чувствует, как каждый раз сердцем дотрагивается до солнца, когда Антон хихикает с его реплик, жмуря один глаз. Лаконичным «пиздец, конечно, люди ебанутые» он будто бы с размаху со шлепком впечатывает подорожник в его разодранную коленку, только в царапину где-то внутри. Они уже идут в сторону хижины Арсения, потому что проголодались как волки, частенько воющие в этих лесах по вечерам. — Но некоторые запасы на зелья от них всё равно нужны, когда заменить попросту нечем, и тогда я либо ночью иду, либо «Немо» использую — в переводе с латыни «никто». Они благодаря этим духам не чувствуют моего запаха, отсюда не чувствуют меня, их даже чуть-чуть переклинивает, пока они втягивают носом аромат молочая, и им вдруг кажется мое лицо приятным и даже знакомым. Я потому не вызываю подозрений, когда так захожу. Я же говорю — очень просто быть самим Злом с таким репертуаром за спиной, если потребуется. Темных алхимиков и зельеваров тоже навалом, как ведьм и шаманов. Чуз ëр сайд, как говорится... А ты, кстати, приглашаешь? К себе, в смысле... — Арсений на ходу теребит снятые с рук после работы перчатки, никак не закидывая их в портфель. Широкий шаг Антона рядом прекращается, когда он запинается о корень и едва ли не проезжается носом по всем мхам и листьям, благо Арсений вовремя подхватывает его за плечо, цепляясь так, точно шкаф с самым дорогим бабушкиным хрустальным сервизом падает. — Приглашаю. — у его казны харизмы в долг не проси, конечно — у него хватает совести двузначно вскинуть брови и подмигнуть. — Только это... Я в город собираюсь на днях, меня дней пять не будет, а я, как приеду, маякну, ок? Арсений шмыгает соглашаясь. Уж как-нибудь переживет, не засохнет от тоски, много будет чести Антону, с которым он, пусть и по стечению обстоятельств уровня индийских сериалов, без году неделя знаком. И между прочим, не без году неделя, а неделя уже точно есть — голосит нахально сознание, и Арсений закрывает его рот, точно форточку захлопывает — поддувает всяким... неприятным. Это был его третий ужин, который он делил вместе с сидящим напротив Антоном. И это уже казалось ему таким обычным ритуалом, как наступление утра. Таким простым и всегдашним, как собственное неслышное дыхание. Таким привычным, как облака в небе. И как обыкновенная жизнь.🜄🜂
Перед тем как уехать, Антон заходит с молоком от — очень важная деталь, которую он выделяет интонационно — беременной коровы, спрашивает, не надо ли чего Арсению для себя, пьет чай на дорожку — «на обоссышку» — добавляет Арс — и даже при этом не догадывается, что в кружку выпитого ему перед этим чья-то рука добавляет каплю ванильной сыворотки удачи. Арсений уже давно понял, что у него в груди не сердце, а целая зона бедствия, которой лишь бы найти приключение. Оправдания себе он перестает искать сразу, как первая неделя сменяется второй. Второй неделей, с каждым днем которой он продолжает замечать за собой трепет; как зимним снежком с неба продолжает сыпаться рядом с этим немаленьким объектом любовного поражения, действие которого, о ужас, оказалось заразным; как продолжает плыть рекой при виде чужой широкой улыбки с мелкими зубами и как продолжает алеть, когда к нему делается очередной шаг, когда вылетает очередной ласковый жест; как снова и снова продолжает замечать что-то в Антоне такое, что сразу стоит называть искусством. — Меня до следующей недели не будет, вдруг я помру от скучания по тебе? — канючит Антон на пороге, только румянец слегка выдает его неполную уверенность в том, за что он борется. — Не помрешь. Тебе должно будет стать совестно за то, что ты помер, так и не посмотрев Барби и Оппенгеймера. — Ну пожалуйста... — Шаст понижает громкость голоса, смотрит побитым и голодным котенком. Но ничего он не побитый — наглаженный, будто по нему утюгом прошлись, и ел полчаса назад. Про котенка никаких отрицаний. Разве что не котенок совсем, а котяра чуть побольше — тигр. — В жопе жалуйсто. Арсений играет роль заносчивой задницы не больше минуты, в итоге поднимая белый флаг перед очаровательно нахмуренными светлыми бровями. — Ой, ой, вы посмотрите на него! На обиженных, чтоб ты знал, волки в лес срать ездят, иди сюда уже, — он нежданно даже для самого Антона, хотя он-то, блять, больше всех тут вымогал, подходит и целует его в щеку, придерживая мимолетно за челюсть. — Ну... Теперь не помру, спасибо, мой спаситель, целитель, хранитель, алхимик, зельевар и вор сердца. — Антон с лицом, степень удовольствия которого не под силу описать даже такому представителю довольных морд, как Чеширский Кот, уходит за порог, и Арсений наблюдает через старенькое стеклянное окно, как тот удаляется в сторону лесной гущи, являющейся почти воротами к нему и от него, смотря по направлениям. А сам после этого, припав лбом к стене, всем телом разом смолкает, истошно стонет только разум, выпрашивая ответ на вопрос «зачем?». Арсений всё еще решителен в своем плане ставить отворотную настойку под луну с железным намерением прекратить обманываться самому и втягивать в это и без того заляпанного сполна Антона. Жаль только, что «намерение» это уже чуть-чуть в угаре и вот-вот сбежит блевать от контузии в кусты, оставив его к сроку появления нужной фазы луны на небе одного. А один в поле не воин, если война разверзается между чувством и разумом. Арсению играть во влюбленность с Антоном не нравится, потому что он с убийственно разным счетом раз за разом проигрывает.🜄🜂
Арсений замечает, что мается от одиночества, и сам же удивляется этому явлению, будто бы он проснулся в одно утро и обнаружил на голове фиолетовый гриб с блестками. Он и одиночество последние пятнадцать лет жили в симбиозе, как те же грибы — не из головы, нет — с корнями деревьев, а тут какой-то парень с отличительной любовью к лимонадам в чужих домах меньше чем за месяц превратил полуживых гусениц в его животе если не в бабочек с восхитительно тонкими крылышками, то в не менее красивых, толстеньких и пушистых мотыльков. Он продолжает работать, параллельно думая о том, как рассказал бы Антону о классификации целебных зелий; продолжает созерцать красоту лесов, представляя, как показал бы ту же иву с ее опустившимися ветками рядом с озером Антону; продолжает варить завтрак, обед, ужин, зачем-то раздумывая о чужих аллергиях; продолжает садиться за стол, глазами испепеляя сторону напротив, будто впрямь ожидает, что кто-то материализуется в том месте, если он достаточно долго и упорно будет смотреть в одну конкретную точку. Это кажется Арсению полнейшим детским садом, но он ждет ежедневно, когда услышит на крыльце знакомый, переступающий сразу две ступеньки, шаг. Дни сплетаются по ниточке в клубок ожидания. Проходит неделя, прежде чем Арсений, подметающий пух брошенного на кухне и там же забытого распустившегося камыша, слышит возню на веранде. Заглядывая через стеклянные окна, выходящие напрямую в летнюю кухню, он выпрямляется, словно цветочек в мультике, на который после долгой засухи вылили целую лейку воды. Он наверняка тоже цветет и пахнет, только далеко не луговыми ароматами, а табаком, с которым возился не счесть сколько времени для усовершенствования ядовитых зелий и морочащих газов, чем всецело занимался последние пару дней, ссылаясь на поганое настроение. — О, Арс, привет! Я тут это, — Антон в яркой красной олимпийке, на которой собралось пару влажных капель, наверняка сорвавшихся с листьев, пока он раздвигал ветки, двигаясь через лес, стоит на его вязаном коврике у порога, держа что-то квадратное и плоское в руках. — Ты! — Арсений, когда находится в перевозбужденном состоянии не того возбуждения, которого хотелось бы, всегда блистает проницательностью и гениальной очевидностью. — Жопой нюхаешь цветы с двухметровой высоты. Я, кто еще? Или ты ждал кого другого? — сначала Шастун забавляется, а потом, видно, серьезно задумывается, всё так же прижимая к себе нечто квадратное. Уж если и нюхать что-то в этом плане довольно нетривиальными частями тела с двухметровой высоты, так это, ему стоило учесть, они оба горазды. У Арсения рост тоже, между прочим, не маленький — без десяти два — время обеда, как говорится. Арсений так и заявляет наголо, что никого он тут, кроме него, не ждал и ждать не собирался. С него хватит всяких ожиданий, слишком раззадоривает оно всякие сердечные мозоли. — А я тут... Это тебе. — Чай будешь? Они произносят это одновременно, одновременно делают какой-то жест: Арсений вскидывает рукой, приглашая пройти обратно в кухню, а Антон протягивает ему непонятные плотные листы. Арсений глупо хихикает, понимая, что всерьез разъезжается по швам и стежочкам от этого человека, стоящего в его коридоре. — Это пластинки. Я запомнил, что ты слушаешь, и... Если не зайдет по вкусу, можешь, не знаю, как подставку под сковородку сделать или пулять как бумеранг во дворе... Сам разберешься, в общем, — Антон по кругу теребит свободной рукой кольцо, сидящее на указательном. Нет, вот сейчас Арсений точно нуждается в скотче — разглядывая пластинки, которые протянул ему Шаст, он реально трескается, разъезжается, ломается и лопается, сморщенным кусочком падая на пол. Всё это, конечно, фигурально. — Людовико Эйнауди?! Как ты?.. — Я очень удачливо тыкнул пальцем в небо, попав в облако в виде сердечка. В виде сердечка Арсения, наверняка он имеет в виду, потому что сам Арсений в этом пиздецки уверен. — Сколько я должен? — восхищение всё еще пищит у него внутри, а вместе с ним подключается воющий трепет, и всё это приводит его внутренности в состояние, точно он в зоне турбулентности — то ли трясет, то ли в жар бросает, то ли захватывает, то ли кислорода маловато резко становится, то ли и вовсе кажется, что сейчас кто-то умрет. В его случае, от восторга. — М-м, думаю, плата размером в один очень нежный поцелуй в щеку пойдет. — по-лисьи поднимая брови, понижает тональность голоса Антон, снова превращаясь в неугомонную флирт-машину. Арсений чувствует, что расстаться с пластинками не в силах, прежде их не послушав, однако он укладывает их на тумбу, совсем рядом с граммофоном, только чтобы сложить руки на груди. — Я серьезно. В воздухе потихоньку начинает если не искрить, то подванивать чем-то плавленым, что вот-вот может загореться, взорваться или тупо продолжать вонять, всех раздражая. — Я тоже. — безапелляционно со стороны Антона. Эмоции на лице Шастуна, такого открытого, как Арсений привык считать те полмесяца, что они вились вокруг друг друга, превращаются в нечитаемое нечто, точно тонны букв в газетной вырезке во сне. — Это подарок, Арсений. Для тебя. За подарки не платят, ага? Или тебе инструкцию по применению расписать более подробно? А то у тебя, я смотрю, проблемы по всем пунктам, а главное — с пунктом, где говорится про умение их принимать. Сучит ведь только так. И то, как неожиданно Арсению нравится видеть такую колючесть от Шаста, с виду белого и пушистого, чуть ли не с нимбом, который Антон изначально посчитал браслетом и напялил на запястье, разоружает первое стремление отстаивать что-то, приговаривая «ну что ты, не надо, зачем». Подчас Арсению очень нужно, чтобы кто-то попытался с ним в доминантные замашки. Он на сто процентов не признáется в этом самому себе даже под страхом расстрела, но его мурашит от такого разгона чужих эмоций. Он в два шага проделывает уже знакомый этому месту прием, притягивая чужую щеку для «расплаты», попутно вставая на носочки. Вот уж никогда бы не подумал, что однажды для поцелуя это придется делать ему, а не наоборот. Антон в этот раз не дается так просто, слишком неожиданно вертит головой, и в итоге Арсений мажет ему по подбородку, совсем рядом с губами. Молчание не разрастается до размера какой-нибудь планеты гиганта, в которую поместилось бы несколько тысяч Солнц. Арсений начинает не всерьез возмущаться первым: — Ты вообще-то сказал в щеку, герой-любовник. — Ну, каши маслом не испортишь. Если Антон называет «кашей» нечто, что происходит между ними, то он прав. Более того, то, что представляют их отношения и что представляет в последнее время разум Арсения, можно считать братьями-близнецами, потому что одинаковая каша и там, и там. Наварено так, что хватит прокормить все роты солдат мира, вместе взятые. — Я вообще чаи распивать не планировал, хотел сходить вместе ко мне. Помнишь, договорились как-то? Я просто, типа, плойку привез и у меня пицца... почти свежая есть. Разогреть можно. А то ты, гляжу, кислый такой, как какое-нибудь твое это зелье от апельсиновой корки на попе — я уверен, что такое есть и оно точно кислое. Арсений слушает и отслеживает, как Антон поглаживает рукой подбородок, будто фантомно ощущая, что там ранее оставили свой отпечаток чужие губы. Он, кстати, теперь думает внести в чек-лист будущих разработок идею про корки на попе. Точнее, про их устранение, а то возникновение — это скорее, если нужно отомстить как-нибудь хитровыебнуто, что тоже, конечно, зреет в неплохую бизнес-идею, которую нужно будет после выпустить под совместным авторством, о чем Антон, скорее всего, никогда не узнает. — Дай мне только переодеться, и я готов. Арсений разворачивается и отчего-то так окрыленно мчит в спальню и уже лезет в шкаф, когда из коридора доносится: — Я бы советовал тебе надеть какие-нибудь лохмотья, потасканные бомжами, потому что если ты в обычной домашней одежде кажешься мне сбежавшим из Голливуда от миллионов фанатов актером, то что ты там можешь сделать с моим сердцем, одевшись по парадно-выходному, вообще представить страшно! Арс, пощади! Я, может, по генетике сердечник! Арсений, алея от этих слов аж до кончиков пальцев, достает шелковую рубашку с рюшами, словно пропуская мимо ушей просьбы о пощаде.🜄🜂
Антон очень емко комментирует его аутфит: — Трусы сгорели, Арсений, как вас по батюшке не знаю, но он бы тоже потерял дар речи от пиздатости своего наследника. Арсений быстро мастерит в прическе небольшую петельку, через которую пропускает собранные по бокам волосы, и теперь вся картина его внешнего вида составляет одно сплошное слово «пиздец». Возможно, даже «пиздец, расширенная версия: двадцатый век». Темные брюки стелются по всей длине его ног, не сильно облегающие и не разлетающиеся парусами, а вот как будто в золотой середине между этими крайностями; жилет вкупе с рубашкой, отличающейся объемными в плечах рукавами, кажется чем-то настолько эстетичным и утонченным, что опять же Шастун, не просто бегая, а ошалело скача глазами по его фигуре, выдает еще одну порцию отзывов: — И заплакали кузькины мамки, и я с ними. Ну хорош, Арс, хорош. А еще идеально дополняет его наряд, конечно же, румянец от такого внимания. Этот месяц выдается каким-то особенным — снег, давным-давно выпавший на живущее на самом деле впроголодь сердце Арсения, начал таять, струйками растекаясь по его сухим и скупым контурам характера. Ему особенно нравится, как в этот день светит солнце, как всё так же о ебле поют птицы, шагают под ногами муравьи и оплетают землю корни. Он даже забывает про то, что через десять дней начнется активная фаза растущей луны. Целых десять дней — для бабочки, например, десять жизней! Десять жизней, чтобы чувствовать себя влюбленным и любимым. Пленительно долго. Невозможно притягательно. Ради такого можно взять и отпустить. Всеобъемлюще забыться. У Антона частный дом, каких полная деревня. Привлекает то, что он расположен на горке, на одной из дальних улиц, а значит, ходят здесь редко и остаться никем не замеченным вполне реально. В самом доме мешаются два контраста поколений — рядом со старой пожелтевшей лампой на столе валяется ярко-малинового цвета электронка, ноутбук составляет компанию неработающему радио на столе, на кровати рядом с ковром у стенки уместились два джойстика разных цветов и коробка «Иксбокса», а плазма с «фатой» из вязаной белой салфетки сверху и вовсе лишается барьеров «быть как все», всецело являясь счастливой, а не вливаясь в общество. — Можно еще фильмецом полирнуть в конце. Получится отличная пижамная вечеринка. — предлагает Антон, разогревая пепперони и открывая какую-то баночку с рыжим густым соусом. — Можешь остаться. На ночь. Баш на баш, ночь за ночь. Я еще должником на одну ночевку останусь. Все ученые, психологи, да вообще каждый утюг выделяют, что разум и сердце не на одной волне, они по разные стороны баррикад, а человек лишь, как существо исключительное, завис между ними посередине, изредка ступая за черту то одного, то другого. Но вот в случае Арсения разум послал на хер толстый все мнения и убеждения, начав с сердцем не поддающийся законам логики роман. Либо же это разум таскался за сердцем прихвостнем и, открыв рот, с замиранием выполнял каждое его желание, хотя должно было быть, по замыслу, наоборот. А теперь получалось, что если Арсений и хотел бы сдать назад, всё внутри него, в том числе предательский разум, выло белугой о том, что он совершает ошибку. Естественно, он соглашается остаться. Начинают они с жести. Антон врубает «Мортал Комбат», и они почти час смотрят в HD качестве на то, как разматывают друг другу кишки, ломают ребра, сносят бошки напролом, стачивают в пыль, откусывают лицо, убивают сосулькой, бьют по яйцам кастетами, душат тенями, изъедают кислотой, — и каких только жестоких и кровавых штук друг с другом не вытворяют. — Да ты!.. Это путь пидораса — использовать этот удар в самом конце! Я бы тебя выиграл! Ты здоровье видел свое? Нет?! Так я тоже нет! Потому его там кот писькнул, как мало было! — Арсений в порыве бурления чувств привстает с жалобно и даже чуточку опасливо скрипящего дивана, тут же опускаясь обратно. Он с недовольным и почти оскорбленным лицом, будто ему утром за завтраком в кашу насрали, принимается в очередной раз следить за тем, как Джокер, которым его сейчас разъебал Шастун, расстреливает его Джонни Кейджа в розовом костюмчике, на которого падает огромная табличка, рассекая беднягу пополам. Ему изначально очень приглянулась его актерская линия и возможность надавать по мордасам Оскаром, поэтому он выбрал на этот раунд его, до этого перепробовав всех экстравагантно выглядящих персонажей. Шаст, пытаясь быть дружелюбным и поддерживающим и наверняка неспроста пробуя почву на мягкость, поглаживает его плечо, перебирая шелковые кремовые рюшечки под пальцами, и приговаривает так успокаивающе, будто это он в реальности Арсения многократно поколотил тростью, трижды поджог и сотню раз отдубасил ручным Бэтменом, а не в игре, и уж тем более далеко не персонажа. — Ну, Арс, прости, пожалуйста, у него просто слишком эпичное фаталити. И вообще, это мой любимый перс в этой части. Я чисто на знании приемов вывез. А ты, между прочим, бедную мою Соню в прошлый раз тенью Нуб-Сайбота только так отлупил по полной, пользуясь одной и той же техникой и не давая мне выйти никак, и ничего — я жив, здоров. А мы теперь в расчете. Пошли лучше на мировую, я сюжетку включить могу. Там миленько и про любовь. Весь лед Арсения тут же осыпается, всковырнутый теплой рукой: — Конечно, такое надо бы заканчивать на любви, я думаю. Включай. В итоге к концу вечера они имеют это: Арсений, сорокалетний зельевар-алхимик, способный, при желании, которое во имя мира во всём мире, отсутствует, нахимичить что-то с закосом на атомную бомбу, сначала психовал из-за проигрыша в драчках, потом два часа не мог оторваться от игры, где девочке нужно помочь спасти родителей от развода с помощью волшебной разговаривающей книги-приколистки, что Арсения правда трогает (не каламбуры ожившей книги, а чудесная история любви!), а потом чуть не залез на всего Антона разом от страха, когда они смотрели какой-то японский ужастик про психиатрическую больницу. Правда, Антон и сам весь фильм просмотрел сквозь пальцы, вцепившись в чужую кисть и постоянно шепча «Арс, ну что, как там?» в плечо, куда постоянно зарывался, только заслышав странные звуки из фильма. А «чего там» было так много, что они просто сидели сплетенным клубком конечностей и не желали разрываться или распутываться, пока на экране не прекратят громко балаганить адского вида рожи с черными глазницами. — После такого я бы точно от тебя никуда не ушел. — признается Арсений, чуть ли не утирая со лба горошины пота. — Ой, ну как романтично. А знаешь, что еще романтичней? Арсений не удивится, если Шастун сейчас просто прорыгает ему текст какой-нибудь валентинки, потому что «Арсений краш, объелся какаш» сегодня на ухо за вечер по частям уже было собрано. Арсений так у своей отлетевшей вместе с сердцем кукухи и не смог выяснить, почему его эта музыкальная отрыжка, а не открытка, не оттолкнула, не пошатнула и вообще не сдула ветром от Шастуна куда подальше. С каждым днем он становился все дальше не только от Бога, как говорилось, но и прежде всего от собственных принципов. — Спать в одной кровати. — гордо заявляет Антон, принимаясь шлепками сгонять Арсения с дивана, чтобы разложить его. Уточнение: диван. Не Арсения. Пока что. Та-дам! Ошарашивает даже больше отрыжечных присказок. — Так, давай сразу: я во сне не пинаюсь, не храплю — только если нос заложен — не разговариваю, иногда, считай, очень редко, хихикаю. Сталкивать тебя не буду, разбрасывать свои конечности по тебе — тоже. Успокоил? — Шастун уже чуть ли не бомбочкой залетает к месту у стенки, поэтому за Арсением остается выключение света. И пробег с дистанцией в пару метров от японских черноглазых бабаек, норовящих укусить его за пятку в темноте. — Я зубами скриплю. — честность из Арсения льется сегодня, как из прорехи. — Я знаю, я слышал еще в прошлые разы. — с кряхтением Антон отворачивается, натягивая одеяло на нос. — Мы уже достаточно изучили друг друга для статуса наших необычных отношений. — тихим смешком он, судя по всему, заканчивает свое бодрствование на сегодня. Арсений долго думает, что ответить, пока не брякает банальное «спокойной ночи», но Антон уже во всю сопит в подушку, забыв между тем упомянуть, что во сне он обожает забавно морщить нос, будто ему вечно щекочут под ним перышком.