я буду всегда на тебя смотреть
Руки неистово зудят от желания написать в письме этот глупый странный вопрос, смысла которого она не понимала до недавнего времени. Впервые Джейн задумывается, что с ней что-то не так, когда уже знакомый и понятный Хоукинс сменяется непонятной, непривычной, слишком хрипло-пыльной и душной Ленорой… нет, нет! Впервые Джейн задумывается, что с ней что-то не так еще в детстве, она отличается от других детей, папа выделяет ее — и с хорошей, и с плохой стороны, когда рот наполняется горечью обиды, а в уголках глаз вскипают слезы — внутри вскипает злость. Но о том, что что-то не так и с ее телом, с ее внешностью, с ее волосами и одеждой, ее настойчиво заставляет задуматься чертова Ленора, изначально не такая и плохая — Анжела и другие ребята кажутся милыми новыми знакомыми, возможными будущими друзьями, влекут к себе местные развлечения, до того в Хоукинсе ей недоступные, и она отчаянно старается слиться, вплестись, врасти, чтобы побыстрее адаптироваться, чтобы поскорее исчезла эта назойливая саднящая боль, похожая на ту, которая кутает ее тело в душный кокон после каждого использования сил. Теперь эта проблема ее не беспокоит — теперь… Джейн по-прежнему отличается, но отчаянно старается врасти. Благодаря Макс она узнает, что такое дружба, благодаря Уиллу она познает, что такое дружба на практике. Именно он помогает ей смывать с макушки налипшую краску, что на нее днем словно случайно проливает Анжела — словно случайно мило улыбается с неловким «ой», когда во взгляде полыхает неистовая злоба. Джейн раньше встречала такой — в отражении зеркала. Руки неистово зудят от желания спросить-спросить-спросить, хотя она знает, что мгновенного ответа не последует — кожа будет чесаться, губы лопаться, нервная дрожь сводить мышцы с ума в ожидании ответа. Расстояние измеряется не часами — неделями. Джейн задумывается, что с ней что-то не так — отчаянно, навязчиво, истерично — именно в хрипло-пыльной и душной Леноре Хиллз, дурацкое название, которое впечатывается в сознание вместе со словарем новых слов (новых оскорблений), выученных до зубной крошки, стирающей эмаль в пыль. Раньше ей это было очевидно — есть красивые люди. Майк, у которого на сетчатке танцевало пламя, когда он говорил об Уилле или защищал ее перед друзьями, Уилл, сияющий солнечными искрами, когда стискивал в объятиях миссис Байерс, даже Анжела — Анжела, что мило улыбалась ему, Уиллу, почти что кротко опуская такой весенне-лесной, почти что невинный взгляд. Джейн раньше не знала, что люди могли быть красивы иначе, не эмоциями и чувствами, не поступками, из-за которых их хотелось защищать любой ценой, как было тогда, когда ее кожу плавило бушующей в венах силой, когда она закрывала портал на ту сторону. Джейн узнала это все в той же хрипло-пыльной Леноре Хиллз, когда этот почти что невинный, весенне-лесной взгляд поднимался на нее — и в нем разгорался лесной пожар, полный необъяснимой ненависти. Полный неистовой злобы. Джейн раньше встречала такой — в отражении зеркала. Она знала, что не всегда была такой красивой, как Майк, потому что могла злиться, могла обидеть, порой ей хотелось задеть-зацепить-раскромсать, потому что когда-то ее учили именно этому. Именно этому — и одновременно любви. Кости ломало от терпкого контраста, плавило и морозило, а потом Майк ловил ее губы своими — и становилось легче дышать. Джейн вспоминала, что в отражении зеркала чаще был не пожар — были теплые солнечные крапинки, в которых теплилась любовь. Сейчас, когда расстояние измеряется не часами — неделями, никто не может стянуть с грудной клетки этот пыльный тяжкий груз, потому что папа ее предал. Папа — тот, кого она теперь хотела бы так назвать — ее предал — совершенно несправедливо умер, оставив ей пустой — полный воспоминаниями — дом, из которого сбежать хотелось с удовольствием, что она и сделала в компании Байерсов, оставив после себя лишь воспоминания и приходящие периодически письма. Джейн тоже его предала, хоть и оставляла дверь открытой на три дюйма, — прячась за ней, прячась от себя, но все равно оставаясь один на один с пожаром на дне терпко-карих глаз в отражении зеркала. Продолжает предавать — когда все-таки выводит этот дурацкий, странный вопрос, смысл которого ей теперь предельно-кристально ясен. Красота измеряется отсутствием странностей, наличием ярких деталей и блесток, липкими блесками и яркими тенями на лицах девчонок, липким лаком для волос и яркими футболками на парнях, красивыми лицами, телами, но не улыбками, не глазами. Не столь важно, сияют ли у Анжелы глаза, если они обрамлены яркой подводкой. Джейн ощущает себя в этом странной, лишней, но все же тянет улыбку и расправляет плечи, осекаясь только под обеспокоенными взглядами Уилла — Уилла, у которого нет права ее осуждать. Джейн всегда была наивна, даже в детстве, когда ей обещали конфеты за выполненные задания, но никогда не глупа — Уилл Байерс вел себя точно так же, как и она, наигранно веселясь в компании Майка, чтобы тот не заметил, не понял, не осознал. Джейн — Джейн это понимает, ведь в ее письмах много сладкой лжи, попыток показаться сильнее, хоть все и рушится, точно как ее чертов проект для школы. Мятая фигурка Хоппера — папы — скорбно смотрит со стола. Майк любит сильных девчонок с суперспособностями — а у нее не осталось ничего, кроме попыток приспособиться, научиться. И она учится — перенимает у миссис Байерс манеру одеваться, потому что миссис Баейрс красивая, у нее, несмотря на боль, теплый шоколадный взгляд, согревающий изнутри, перенимает у Уилла умение притворяться, копирует его улыбки и спокойный голос, перенимает у Анжелы умение казаться, когда не получается быть. Но и казаться — казаться не получается, потому что в комнате буквально воздух вскипает, пока ручка криво скрежещет по бумаге, осторожные буква за буквой. «Майк, я красивая?..» Лист не шуршит, воет почти, когда она зло сминает его, запихивая в верхний ящик комода рядом со столом, зло хлопает крышкой сундука, в котором прячет все присланные Майком письма, с каждым новым становящиеся все более и более однотипными, начерканными наспех, с каплями пролитой колы и следами от шоколада. Джейн замечает это все прекрасно — но у Уилла она перенимает умение притворяться, что все хорошо, даже когда все просто отвратительно. Но получается пока что так себе, потому что в верхнем ящике комода лежит теперь смятый лист с дурацким вопросом, поэтому она: — Уилл, — отстучав костяшками положенные три стука по светлой деревянной глади. — Если ты закончил с домашним заданием, может… может, сходим в кино? — готова брать новый урок. — Да, Джейн, конечно, — а Уилл готов учить.* * *
Кожа на пальцах изодрана в мелкие ранки — от Майка приходят скупые пара абзацев с сухим «Скучаю» в конце письма, в них неприятно забивается шипучее мыло, когда Джейн дрожащими руками пытается оттереть ужасное жирное пятно на новом сарафане. На светло-желтом оно алое — почти кровь. Один из ее любимых цветов. На мгновение ей почти что мерещится, как в туалете мигает свет, в отражении зеркала — взгляд, полный неистовой злобы (неистовой боли), внутри зудит от ощущения, что из носа вот-вот пойдет кровь, а в венах вскипит бушующая сила. Но вместо этого приходится вновь тянуть улыбку, скрывая красноту заплаканных глаз, приветливо взмахивая расчесанной рукой — к дверному косяку прислонилась кудрявая девчонка в джинсовке, Джейн видела ее на паре уроков. Та в ответ кривит губы, но: — Привет, ты Хоппер, да? — Д-да, я Джейн, а ты… — Зря молчишь об этом, — девчонка кивает, взглядом указывая на так и не отмывшееся до конца пятно. — Сказала бы хоть родителям или кому-то из учителей. — Ты… ты не понимаешь… — Ну конечно, — девчонка усмехается, отлипая от дверного косяка и проскальзывая к зеркалу мимо Джейн. — Это вообще не мое дело. Но на тебя жалко смотреть, Хоппер. Джейн украдкой же закатывает глаза, вновь уверенно расправляет плечи и тянет кривую улыбку — она сильная, сильная… Ее буквально вбивает в стенку, когда дружок Анжелы, проходя мимо по коридору, толкает ее широким плечом, бедро горит огнем, а сознание ведет в сторону — плывет плакат на стене напротив, накреняется-накреняется — и наконец исчезает во тьме.* * *
У нее под ногами совершенно точно вода — но не колко-ледяная, жесткая, полная соли в камере депривации, а мягкая, струящаяся, осторожно омывающая пальцы ног. Ей на мгновение слышится сахарный смех, такой солнечно-апельсиновый… Так бы могла смеяться ее мама. — Она была очень красивой, да? Но так когда-то смеялась мама Билли Харгроува, брата Макс. Дрожь проходится вдоль позвоночника — его джинсы в крови и песке, насквозь мокрые от морской воды, волосы слиплись и свернулись ломкими колечками, в груди она непременно ожидает обнаружить огромную дыру, но там только рваная майка и шрамы. В последний момент Джейн огромным усилием отталкивает и Билли, и монстра, тот едва успевает оцарапать, а потом ее утягивает во тьму. Изгнание «Истязателя разума» она пропускает, как и тот самый момент, когда от сил, которые она взращивала и тренировала в себе с самого детства, не остается ничего — лишь только гулкая тревожная пустота в груди. — Да, очень красивой, — осторожно отвечает Джейн, опускаясь рядом. Ушибленное бедро колют мелкие золотистые песчинки, а в воспоминаниях — не ее, чужих — плывет улыбающееся мальчишеское лицо, сияющее от солнца и счастья. Яркие солнечные лучи заставляют щуриться и подпекают бледную кожу, плечо жжет прикосновением — он сидит рядом, слишком близко, словно на этом солнечном калифорнийском пляже может быть холодно. Ему — вполне может. Ей, как выяснилось, тоже. — Но это не помешало ей меня бросить, — в чужом голосе сквозит горькая усмешка. — Билли? — За мной должок, малышка Кэрри. Благодаря тебе я не сдох, — голос неожиданно становится теплее. — Кстати, совершенно зря. Но я не люблю ходить в должниках, так что скоро встретимся. Ну и… вообще-то, твоя помощь мне снова нужна. — Ты… о чем ты? Она совершенно точно в сознании Билли Харгроува, как тогда, на полу Старкорта, только в этот раз в куда большем отчаянии и куда более слабая, а это значит — — До встречи, малышка Кэрри. — Меня зовут!.. — а это значит, что Билли Харгроув вышел из комы.* * *
Сознание возвращается медленно, сначала мир вырисовывается встревоженным лицом Уилла, затем испуганным миссис Байерс, одинаковыми семейными морщинками меж их бровей, заботливыми взглядами. — Джейн, милая, мне позвонили и сказали, что ты потеряла сознание в школе, что кто-то тебя толкнул и… — миссис Байерс встревоженно тараторит, сознание трещит по швам, этот треск бьет по ушам, отдавая в виски головной болью. — Мам, — Уилл настойчиво хватает ту за нервно сжатую на покрывале в гостиной ладонь, и Джейн улыбается ему благодарно — кажется, что пальцы ног все еще лижут мягкие волны, шелком проскальзывающие по коже. — Все в порядке, миссис Байерс, правда. — Я же говорила, зови меня Джойс!.. — Мис… Джойс, все хорошо. Я… я просто перенервничала, был сложный тест, а потом во время ланча я не успела поесть, — потому что ее еда жирным пятном была смазана по бледно-желтому новому сарафану, — почти что кровь. Ее любимый цвет. Джейн мастерски копирует успокаивающие интонации Уилла — уроки даются ей все лучше и лучше, тот словно смотрит на нее с гордостью взамен обычному осуждению, и внутри щекочет чем-то теплым, похожим на радость. Хоть что-то у нее получается здесь — в пыльно-ржавой, хриплой и душной Леноре Хиллз, где внутри впервые скребет, потому что Джейн помнит, что в верхнем ящике комода чертов смятый листок с дурацким странным вопросом. — Как ты? — наконец спрашивает Уилл, когда мис… Джойс уходит на кухню в попытке приготовить что-то вроде ужина, диван чуть поскрипывает и проваливается, когда тот садится у нее в ногах, осторожно накрытых пледом. Уилл аккуратно, ювелирно почти кладет свои руки поверх — так вырисовывает он свои картины, Джейн видела. Уилл тоже притворяется и о многом молчит. — Как ты? — Странно. Чт-то произошло, когда?.. — Тебе помогла одна из одноклассниц, вроде бы Дженна? Мы занимаемся вместе с ней на математике. Она и позвала кого-то из учителей, а потом вызвали маму. Мы решили, что тебе лучше дать прийти в себя, кое-как довели до машины, ну и… вот? — Спасибо, Уилл, — она чуть приподнимается, чувствуя, как с тянущей болью напрягаются мышцы. — Ты так и будешь молчать о том, что происходит? — А что происходит? — Джейн мило улыбается, почти безмятежно и — насквозь фальшиво. Ложь легко скользит по языку, оставляя легкий кислый привкус. — Все в порядке, Уилл. У нее есть проблемы поважнее Анжелы, которой она не в силах (пока что) дать отпор, ведь если Билли Харгроув пришел в себя, и она каким-то образом смогла попасть в его сознание, выходит, ее силы возвращаются. Внутри настойчиво зудит одна единственная мысль — нужно написать об этом Майку.* * *
Из-под руки выходят довольно милые сердечки — ярко-синие и алые, в уголок листа она ювелирно клеит смешную наклейку, почти так же ювелирно, как Уилл рисует свою новую картину. Да, она мастерски учится. Перенимать у Уилла у нее получается лучше всего. В этот раз она пишет Майку письмо в школе после уроков — у него она тоже учится многому. Невольно представляет его лицо во время чтения, искорки на дне кофейно-карих глаз и, возможно, теплую, согревающую, точно горячий шоколад, улыбку. Возвращаться домой нет совершенно никакого желания — кажется, Джойс обращает внимание на ее поведение и начинает о ней беспокоиться, а это последнее, чего бы ей хотелось. А еще — еще внутри по-прежнему сидит терпкое с кислым привкусом «я сильная, сильная, сильная…». Хочется доказать — хотя бы себе — что с некоторым врагами она способна справляться и без суперсил. За окном растекается настоящий лесной пожар, алый стекается в апельсиново-желтые полосы, чуть подернутые дымкой туч, двери школы выплевывают ее во внутренний двор прямиком на растерзание закатным вспышкам. Это — Анжела, у пожарного выхода выдыхающая сигаретный дым из смазанных алым губ. Джейн торопится проскользнуть как можно скорее, но застывает за углом, почти впечатав с усердием щеку в кирпичную кладку. Скрипят по асфальту шины, неприятно липнет к коже рубашка, а по затылку скрежещут мурашки, потому что эту машину она знает — Макс часто говорила о ней. На его джинсах нет ни потеков крови, ни налипшего песка, а майка не изодрана в клочья, он кажется куда выше, чем Джейн его помнит, а липкие колечки волос острижены куда короче, чем в их последнюю встречу. — Эй, — Билли обращается не к ней, а к Анжеле, вальяжно раскинувшейся на последних ступеньках пожарной лестницы, но она все равно испуганно вздрагивает. — Ты знаешь Хоппер? Джейн, кажется? — Ну, допустим, — в голосе Анжелы скользит усмешка, ее почти не видно из-за угла, но эта интонация выучена наизусть ее ребрами, локтями, джинсами и сарафанами, Анжела везде оставляет свой след — свой неповторимый почерк. — И для чего такому красавчику эта убогая? Старшая школа в Леноре Хиллз убеждает Джейн в одном наверняка — красота измеряется отсутствием странностей, наличием ярких деталей и блесток, липкими блесками и яркими тенями на лицах девчонок, липким лаком для волос и яркими футболками на парнях, красивыми лицами, телами, но не улыбками, не глазами. После встречи в Старкорте Джейн начало казаться, что ужасный и злой, по словам Макс, Билли Харгроув мог быть и красивым, ведь по ее ногам шелком скользили калифорнийские волны, а смех его мамы звенел в ушах. И по тому, как Анжела флиртовала с ним, Джейн поняла — он и был. Билли Харгроув красивый, но не в том понимании, которое настойчиво сидело в ее голове раньше, а в том, которому ее научила старшая школа в Леноре Хиллз. Билли Харгроув тоже насквозь из блесток и приторной притворности.* * *
Вероятно, Анжела сдает ему их адрес и, конечно, дверь открывает Джойс. В этот момент ее язык щиплет от клея, отдающего во рту привкусом чего-то протухшего и немножко томительным ожиданием ответа. Сердце колотится тревожно, быстро-быстро, и в первое мгновение ей кажется, что это не стук в дверь — это стук ее насквозь влюбленного сердца. Но нет — это Билли Харгроув. Живой и насквозь из блесток и фальши. Джейн отчего-то хочется прятаться до последнего, хотя она прекрасно различает разговоры за стенкой, особенно слышны тревожные интонации в голосе Джойс, которую ей так не хотелось беспокоить. Джейн им слишком — почти приторно — благодарна. Когда стук разрывает тишину, дрожь прорезает позвоночник — конверт неосторожно рвется по краю, и это расстраивает, ведь она так старалась, украшая и его. — Привет, малышка Кэрри, от кого прячешься? — Я не… — Джейн едва успевает обернуться, когда Билли уже в комнате, наполненной скрипом ее кровати. Взгляд цепляет синюю, почти небесную ткань джинсов, облепившую его бедро. — Я не прячусь. Ты… что ты тут?.. — Я обещал вернуть должок, — Билли бесцеремонно усмехается, закидывая одну ногу поверх другой. Его волосы, — в свете лампы почти карамельные, — едва касаются кончиков ушей. И теперь хрипло-пыльная, душная Ленора становится куда понятнее, чем то, что происходит. — Но сначала, — Билли морщится, точно видит перед собой что-то неприятное. — Мне нужно попросить о помощи тебя. Шериф сказал, что ты дружишь с Макс, это так? — Макс — моя лучшая подруга, — Джейн вдруг становится неуютно под этим сосредоточенным внимательным взглядом — раньше Билли смотрел только сквозь нее, одержимый той тварью с другой стороны. — Ну, она сказала, что это так называется. Внутри скребется что-то беспокойно, она помнит это ощущение — Майк и Макс в спортзале, скейтборд, шипучая злость, сейчас все то же, вот только в этот раз Макс ей куда ближе Майка, и беспокойство — беспокойство за нее. — Хорошо, потому что я не понимаю, что с ней происходит. Когда вы в последний раз говорили по телефону? — Мы не… — Харгроув? Какого?.. — она снова улавливает от Джонатана этот странный сладковатый запах, в школе говорили, что это травка, но ей так и не стало понятно, зачем тот жжет и курит газон. От него чуть кружит голову и немножко хочется смеяться, так в компании Майка ей хотелось всегда, и если курить эту травку по ощущениям почти так же, как любить, то она была бы не прочь. Но расстояние измеряется не часами — неделями, а в верхнем ящике комода лежит смятый лист с дурацким странным вопросом. — Привет, Байерс. Смотрю, ты веселишься. — Что ты здесь забыл, Харгроув? — в голосе Джонатана сквозит сталь — острая и натянутая, такой можно за мгновение перерезать горло. — А ты, кажется, стал смелее после отношений с Уилер. Здесь я, потому что меня пустила твоя… или, — Билли вновь косится на нее странным взглядом. — Ваша мать. А еще потому, что подруга местной супергероини и, по совместительству, моя персональная заноза в заднице, кажется, в беде. — Что с Макс? — спрашивает вместо нее Джонатан, мгновенно сменяя опасную настороженность на беспокойство, а ее мгновенно затапливает кипучим чувством вины, потому что, кажется, они не отправляли друг другу письма с Макс вот уже несколько недель, а дозвониться возможности не было, потому что Джойс бесконечно работала, бесконечно отвечая на телефонные звонки и бесконечно-бесконечно-бесконечно… все это тянулось так бесконечно, как шли ее письма, отправленные Майку, в каждом из которых не было ни грамма искренности. И сейчас беспокойство не за него — за нее. — Мне кажется, что с ней творится та же херня, что была и со мной. Дрожь прорезает позвоночник — и в этот раз не от стука в дверь, а от загнанного стука ее собственного сердца.* * *
— Джонатан сказал, что ты мудак и не умеешь нормально объяснять, — после долгих разъяснений и споров Билли уезжает куда-то, а на следующий день после школы его машина вновь стоит неподалеку от их дома, синяя-синяя, точно небо, а Джонатан отпускает ее в ней посидеть только вместе с Уиллом. — Мило, — хмыкает Билли, а Уилл закатывает глаза и отчего-то на нее злится с того самого момента, как узнает, что все это время она постоянно переписывалась с Майком — что Майк все это время ей отвечал. — Я не знаю, что такое мудак, — подумав, все же сознается Джейн, заглядывая Билли в глаза сквозь зеркало внутри машины, прозрачное, точно озерная гладь. — А Уилл отказался мне объяснять. Салон автомобиля пахнет чем-то сладким, но не так, как травка, — приятно, а голову не кружит. Это место отчего-то кажется комфортным и уютным, она подмечает какую-то стопку журналов под ногами, мягкие сидения кресел, абсолютно чистые, а не как в фургоне Аргайла, милого и странного друга Джонатана. — Это очень плохой человек, малышка Кэрри. — Мягко сказано, — едко поддевает Уилл, но Джейн старается не обращать на него внимания, ведь в последнее время он был не просто насквозь фальшивым — он был кисло-приторно-злым, и в этом больше не было красоты. Хотя, кажется, она совершенно не разбиралась в этом понятии. — Почему ты называешь меня Кэрри? Мое имя Джейн. Ну, многие зовут мне еще и Эл, — только Майк. Но почему-то Билли ей бы тоже хотелось это позволить. — Малышка, в каком подвале тебя держали?.. — Билли, ты, и правда, мудак! — восклицает зло Уилл, дергаясь вперед. Но внутри Джейн не вспыхивает никакой бури, в этом автомобиле ей по-прежнему спокойно и комфортно, а где-то на подкорке сознания звенит счастливый детский смех. Воспоминаниями вспыхивает полный горечи вопрос: «Она была очень красивой, да?», и Билли вновь кажется ей красивым, чуть солнечно-теплым, как кофе, который заваривает иногда Джойс, но немного терпко-горьким, как его вкус. — Не только в подвале, — именно поэтому спокойно поясняет она, с серьезным выражением лица впиваясь взглядом в лицо в отражении зеркала. И в этот раз в отражении зеркала не пожар — в нем неистовое цунами. В глазах Билли Харгроува — неожиданно — отражается настоящий ужас. — Тогда это откровенно паршиво, Кэрри. — Эти люди, — ей впервые не хочется говорить «папа», и отчего-то челюсть сводит спазмом. — Они мудаки, да? Папа ее предал — предательски умер, папа ее — шериф Хоукинса Джим Хоппер. Не тот, кто дал ей имя в виде цифры, а тот, кто показал, что никакая она не цифра. — Да, настоящие мудаки. Джейн Хоппер — человек, а не цифра. А Билли Харгроув, кажется, не мудак. Билли Харгроув, кажется, красивый.* * *
Броситься сразу на помощь никак не получается, ведь в письме Майку она действительно хвастается, кажется, возвращающимися силами, но единственное, на что ее хватает на рассвете — вновь нырнуть в мягкие прохладные волны, испещрить кожу золотистыми солнечными лучами, пока в ушах звенит счастливый детский смех. — И долго ты еще планируешь влезать ко мне в голову, Кэрри? — Мое имя Джейн, — упорно повторяет она, падая на песок рядом — он липнет к мокрой коже, отросшие волосы мокрой копной давят на спину и обвивают змейками шею. — Ты уверен, что Макс в опасности? — Я видел ее всего один раз, но она вела себя совсем не так, как обычно. А еще я ощутил что-то… что-то знакомое? — Уилл тоже такое чувствует, Майк рассказывал, — кивает Джейн, обхватывая полусогнутые ноги руками. Кожа сияет бисеринками воды, похожими на блестки, которые Анжела мажет на глаза. Морщится. — Да? — совершенно незаинтересованно переспрашивает Билли, и Джейн понимает — он тоже сейчас думает о чем-то своем. — Да, он тоже… тоже был одержим, как ты. Я помогала Майку его спасти. — Майку? Младшему брату Уилер, что ли? — Да, он мой… парень? — почти что спрашивает Джейн, почему-то не в силах сказать, что любит, хоть сердце и замирает всякий раз, когда почтальон разносит свежую почту. Конверты от Майка всегда сухие и чуть смятые, ни одного сердечка, ни одной наклейки — все наспех, всегда набегу. Она старается игнорировать это, ведь помнит, как способны сиять глаза Майка, когда тот смотрит на нее или Уилла. Майк — первый, кто отнесся к ней тепло, тот, кто спас ее, и она не могла не спасти его в ответ. С Майком было тепло, всегда тепло — без всяких скрипучих мурашек. — Ну и отвратительный у тебя вкус, Кэрри. Из всех Уилеров выбрать его… — Я… я не понимаю, что значит «выбрать»? — Ты же выбрала встречаться с ним не просто так, были какие-то причины, верно? Иначе это слишком глупо даже для подружки Макс. — Он был добрым ко мне, — пожимает плечами Джейн. — Майк мне помог. А еще, — все тот же душный спортзал, полумрак и испуганно трепещущее сердце, темный-темный взгляд напротив, а в нем — настоящая буря, кроткое прикосновение губ к губам почти как электрический разряд. И искры — эти электрические искры, отражающиеся в глазах Майка. — А еще Майк красивый. Не из блесток и фальши, Майку не нужны были блестки, его глаза в том полумраке сияли и без того. — Ну, ты тоже красивая, малышка Кэрри, хотя одеваешься ты, конечно, странно. Но ты милашка, а это значит, что можешь позволить себе выбирать. Плечо вновь жжет этим почти-что-прикосновением, Билли слишком близко, Билли странный и, Джейн знает наверняка, обижал Макс, но сейчас — сейчас он говорит, что Джейн красивая. — Ты ведь не идиотка, чтобы выбирать того, кто к тебе просто добр? Доброта проходит, а любовь нет. Поэтому ищи того, кто будет тебя любить. Джейн кажется, что эти слова каленым железом выжигаются на ее сердце, но нет — возможность вспомнить о них появляется только спустя долгие месяцы, когда им с Уиллом наконец удается вырваться из оцепленного Хоукинса за вещами, оставшимися в Леноре. После того, как она все-таки восстанавливает силы под руководством «папы», которого Билли назвал мудаком, после того, как они проигрывают Первому, после того, как Изнанка расползается по Хоукинсу, разрезая асфальт, а с неба начинает сыпать едкий пепел. С Майком они расстаются тогда, когда к ней приходит осознание, что он тоже, вообще-то, насквозь приторно-фальшивый, лгущий даже не ей — самому себе. Уголки глаз печет от слез, но она с силой стискивает его в объятиях. Майк тоже дрожит, словно ему холодно, словно объятия совершенно не греют, а ее сердце колотится где-то в глотке — и хрипло-пыльная, душная Ленора Хиллз кажется далеким, бесконечно-терпким сном, когда внутри все трепетало от любви несмотря на боль, слезы и кровь. Папа не хочет ее отпускать почти что в одиночку — а она не хочет уезжать, но без него отлаженная система выживания развалится, а без нее Уилла никто не отпустит. Джейн буквально чувствует, как сильно ему это необходимо, как задыхается он по ночам от слез в соседней комнате, а по утрам улыбается — безмятежно почти — как она после каждой стычки с Анжелой. Не хочет беспокоить. — Малышня, далеко собрались? — дрожь прорезает позвоночник. — Билли, — Уилл закатывает глаза. — Разве тебе не нужно быть в лаборатории вместе с Макс? — Вам, вроде как, тоже, детишки, но почему-то вы решили угробиться на одной из немногих оставшихся в городе приличных машин. — Нам нужно забрать вещи, — Джейн разворачивается, и взгляд тут же цепляется за отросшие колечки светлых волос и шрам, прорезающий бровь. Из-под рукава медицинского халата выглядывает тонкое запястье, слишком, неправильно тонкое, а в пальцах Билли сжимает сигарету, та пахнет горько-терпко, не так приятно, как травка Джонатана, но от ее дыма хотя бы не кружит голову. — Здесь слишком мало. Ощущения от сигареты похожи на то, во что превращаются их отношения с Майком, что-то бесконечно горькое, едкое, но чуть успокаивающее и слишком привычное. — Расслабься, Кэрри, я не планирую вам мешать. Шериф отправил меня в качестве водителя. — Правда? — недоверчиво интересуется Уилл, сжимая ее ладонь в своей, от него до сих пор пахнет чем-то солнечным, теплым, калифорнийским. И этот аромат ему к лицу. Уилл тоже красивый, несмотря на фальшь, красивый в привычном для нее понимании — заботливый и осторожный, искренний именно в своем стремлении защитить. И Джейн понимает — понимает, почему именно ее. Почему именно Майка. — Нет, — Билли усмехается, с шумом выдыхая сизый пыльный дым. — Мне просто тоже срочно нужно сбежать, как и вам, ребята, — подмигивает. И Уилл вдруг расслабляется — отпускает ее запястье, расправляет напряженные плечи, тем самым позволяя ей наконец развернуться и с щелчком отворить автомобильную дверцу. — Садись, Билли. — Но поведу все-таки я, — на всякий случай добавляет Уилл, хотя единственный, у кого тут есть права — это Билли. И Билли же — единственный, кто сейчас совсем не в состоянии удержаться за рулем в вертикальном состоянии. Это демопсы, подравшие его бок, схватившие его и Эдди Мансона во время дежурства. Про Эдди ей писал Майк, и она даже успевает с ним поздороваться несколько раз — внутренности точно солнцем заливает, когда в ответ на ее несмелое приветствие, тот с какой-то хитрой улыбкой неистово машет ей. Джейн сразу понимает — Эдди красивый. Эдди, — что удивляет, — совершенно не притворяется. — Да пожалуйста, Байерс, только не убей нас раньше времени. Не хотел бы быть похороненным в этом отстойном городишке. И Джейн понимает — он мог бы. Если бы не тот случайный импульс силы, вырвавшийся из-под ее ладоней, если бы не бледные серебристые лучики шрамов на ее ребрах с левой стороны — близнецы его собственных, это могла бы быть дыра в груди, потеки крови на джинсовой ткани, алые-алые — ее любимый цвет. Но это солнечный калифорнийский берег, волны под метра два, счастливый детский смех — Билли все еще ворчит, когда она залезает ему в голову, а Джейн не понимает, почему. Ведь это красиво — куда красивее тех блесток, которыми Билли посыпает себя каждое утро, создавая видимость. Еще недавно ей казалось, что именно в этом вся правда — в липком блеске на губах Анжелы, растягивающихся в приторной усмешке, в яркой и броской одежде, в странных прическах, но теперь Джейн уверена — она всегда была права. Есть красивые люди, и красота их — в терпкой искренности. Майк, у которого на сетчатке танцевало пламя, когда он говорил об Уилле или защищал ее перед друзьями, Уилл, сияющий солнечными искрами, когда стискивал в объятиях миссис Байерс, даже Анжела — Анжела, что мило улыбалась ему, Уиллу, почти что кротко опуская такой весенне-лесной, почти что невинный взгляд. В этом была красота — в искренних эмоциях, от которых сияли глаза и искрил воздух. Поэтому когда она находит в верхнем ящике комода, в комнате, так и оставленной с приоткрытой ровно на три дюйма дверью, смятый бумажный комок, совершенно пыльный, когда-то затопленный соленым потоком слез, в ее глотке клокочет смех. «Майк, я красивая?..» Ответ на этот вопрос ей дает Билли, еще много-много месяцев назад, и именно сейчас этот ответ вспоминается. Они оба с Майком выбрали не друг друга, и началось все еще тогда — с этих насквозь фальшивых писем, присыпанных блестками. На удивление, именно в Леноре Хиллз ей на мгновение становится легче дышать. Сбежать хотелось не только Уиллу и Билли. И возвращаться тоже придется не только им.* * *
Сражение с Первым вновь пробуждает в ней те ужасные, сжирающие изнутри воспоминания. Пальцы путаются в траве, усеянной ядовитым пеплом, но сил подняться совсем не остается — над ней нависает Эдди Мансон, протягивающий руку, но Джейн не поднимается, а утягивает его следом за собой. — Я убила стольких людей, — голос хрипит и срывается, в нем звенят непролитые слезы. Она помнит, почему ее так пугала Анжела, в глазах которой разгорался настоящий лесной пожар, полный — теперь вполне объяснимой — ненависти. Полный неистовой злобы. Джейн раньше встречала такой — в отражении зеркала. А Анжела просто хотела внимания — внимания Уилла, что никогда не смотрел в ее сторону. Потому что Уилл — Уилл красивый, несмотря на фальшь, красивый в привычном для Джейн понимании — заботливый и осторожный, искренний именно в своем стремлении защитить. И Джейн понимает — понимает, почему именно ее. Почему именно Майка. Особенно — Майка. — Я тоже, малышка Кэрри, — вдруг бьет ее в спину устало и нестерпимо искренне. Она медленно дергает головой в сторону, взглядом зацепляя лишь пропитанные грязью и слизью ботинки, над которыми виднелся край обтягивающих синих джинсов. Эти слова ни капли не утешают — она помнит кровавые разводы на кафеле в лаборатории, помнит сломленные фигурки своих братьев и сестер, да, в этом нет ее вины, каждая из смертей ювелирно выточена руками Первого, но она могла, могла, могла… Могла сделать хоть что-то. — Но в серии убийств в этом городе почему-то обвинили именно меня, — почти что весело хмыкает Эдди, согревая своим дыханием ее висок. В воздух поднимается мыльно-молочный пар, настолько холодно, что не разберешь ни черта. Кажется, что с неба падает снег, но если приглядеться, можно заметить — это все тот же ядовитый пепел. И Джейн понимает — не могла. Как и Билли не мог. Она знает наверняка — он не хотел их всех убивать, Первый им воспользовался. Каждым из них, даже Эдди — тот рассказывал, как на его глазах погибла красивая рыжая девчонка, как едва не погибла точно так же Макс, винившая себя в том, что произошло с Билли, провалявшимся в коме долгие месяцы, и не успевшая с этим справиться, когда тот все-таки пришел в себя. А самым ужасным было то, что и Первый когда-то казался ей красивым. Первый тоже был ей почти семья. — Мансон, ты просто выглядишь как чудик. — Ой, правда? Хочешь сказать, что вы двое выглядите сильно адекватнее? Джейн вспоминает, что вся ее одежда в потусторонней слизи, грязи и крови, и Билли с Эдди выглядят не лучше. — Да уж, знаешь ли, сейчас мало кто вообще похож на адекватного человека, — усмехается Билли, явно думая о том же. — Да и какая, нахрен, разница? Мы живы, Мансон! И в этот раз я даже этому рад. Его теплое дыхание щекочет шею справа, а слева греет плечо Эдди, и Джейн думает, что тоже. Тоже рада. А с неба продолжает сыпаться пепел — где-то на периферии звенит чей-то смех. Это мог бы быть смех ее мамы, или мамы Билли, или самого Билли в детстве, но это смеется Уилл. Впервые за долгие месяцы она узнает, слышит этот искристый солнечный смех. И хочется верить, что счастливый голос Майка вторит именно ему.* * *
— Спасибо, — осторожно улыбается она губами, подернутыми сияющей дымкой липкого блеска для губ. Солнце подпекает макушку, не скрытую шляпой, оставленной на заднем сидении автомобиля, и режет глаза, несмотря на солнечные очки, которые ей подарил Майк на прошлый день рождения. — Не за что, малышка, — дрожь прорезает позвоночник от пряной усмешки в этом голосе. — Я возвращаю должок, помнишь? — Ты выучил мое имя, Билли, или наконец забыл это дурацкое прозвище? Я читала книгу, — Джейн оборачивается, захлопывая дверцу автомобиля, пока Билли достает из багажника ее чемодан. — Мне Уилл одолжил. Это же просто ужасно. — Но я же был прав, разве нет? — Ну, я не хотела убивать Анжелу. Да и вообще убивать. — Я тоже, малышка… Джейн, — когда Билли опускает чемодан на раскаленный, плавящийся от жары асфальт, джинсы рельефно облепляют его задницу, но почему-то все годы до этого она не придавала этому никакого значения. — Но тут уж как вышло. Надолго ты здесь задержишься? — Пока не найдутся новые жильцы. Потом поеду к папе и Джойс, слишком давно их не видела. — Да уж… дочка шерифа. А я думал, что мне не повезло с тобой столкнуться, когда ты была всего лишь подружкой моей сестры. — Билли, ты только что назвал Макс сестрой? — усмехается Джейн, не удержавшись. Эту усмешку она успешно перенимает у самой Макс, что до сих пор иногда хромает, но остается такой же теплой, рыже-веснушчатой и нестерпимо-верной, как и долгие годы назад. Джейн по-прежнему любит учиться. — Только попробуй ей об этом проболтаться, малышка Джейн! Я мудак, забыла? Да, Билли мог вести себя как тот еще мудак — и теперь Джейн отлично понимала значение этого слова, но это было лишь липкой оболочкой из фальши и блесток, за которой скрывался маленький мальчик, чей смех растворялся в солнечных лучах на одном из калифорнийских пляжей. И волны были под метра два. — Да, Билли, — и Джейн вспоминает душный полумрак спортзала, сверкающие электрическими искорками глаза напротив, теперь же — кристально-голубые, как те самые волны, изрезавшие берег. Она осторожно пачкает его губы своим липким блеском, тоже влажные, потому что Билли умел за собой ухаживать. Билли научился и казаться, и одновременно быть. Поцелуй с ним похож на сладкий липкий фруктовый лед, который они с Уиллом покупали всякий раз после прогулок, когда только переехали. Когда Джейн льнет к чужому торсу, обтянутому футболкой, зная наверняка, что где-то на ребрах прячется серебристый шрам — близнец ее собственного, то вспоминает все свои детские страхи и сомнения, которыми полнился этот дом. Джейн тогда отчаянно хотела казаться сильной, отчаянно притворялась, не понимая, что имеет право выбирать — имеет право быть искренней. Имеет право целовать Билли Харгроува на пороге своего старого дома в Леноре Хиллз. Имеет право на юбилее Уилла совершенно невинно спрашивать, как там у них с Майком дела, прекрасно зная, что те вновь сошлись, но отчаянно скрываются ото всех — особенно от Джойс, что до сих пор переживала за каждого из своих детей слишком сильно. Имеет право стакиваться с Макс полупустыми бокалами и весело звеняще смеяться. Имеет право совершенно не притворяться — и оставаться при этом красивой. Потому что красота не в блестках и фальши — — Билли, а может, ты останешься тоже? Ты ведь любишь Калифорнию? — Ну, не этот городок. Но этот дом, честно говоря, чем-то мне особенно приглянулся. Возможно, тем, какая у него милая хозяйка, — Билли усмехается, и в его глазах отражаются электрические искорки — близнецы ее собственных. Его пальцы осторожно сжимаются на талии, а внутри безудержно колотится сердце — и в этот раз не от страха. — красота в том, как сияют глаза человека, когда он не может перестать на тебя смотреть.