from soul to soul

По мне, лучше уж несчастье, чем твое фальшивое, лживое счастье прошлых недель.

Это случилось, едва исполнилось пятнадцать. Напился, забылся, сел не в ту машину, не к тому человеку — и стал заложником собственного кошмара. Опыт был не из худших: лицо не порезано, а тело функционировало, но и не так, что тогда ему это всё было нужно, понимаете? Ни лица, ни имени — ничего из этого не запомнилось. Странным делом лишь обрывками вспоминал запотевшее стекло, темноту за окнами, пожалуй, Джиллу по радио. В школе не знали. Наверное, в какой-то мере он жалел, что решил распробовать эту «взрослость» на вкус. Наверное, стоило до конца оставаться порядочным молодым человеком и не пробовать напитки в кругу незнакомцев. Хоть тысячу раз были словлены бы сигналы «как круто», «как хорошо», «хорошие же ребята», не нужно было пить. Совершённого не изменить, а почувствовать себя взрослым хотелось до изнеможения. Почувствовал. Стал более уставшим, более сонным, каким-то грустным, и учёба немного пошла под откос. Самую малость, с этим минимумом можно справиться самостоятельно, было бы желание. Но и оно пропало. Как и краски. Бывало, в какой-то момент цвета приглушались каким-то странным образом. Словно бы кто-то переключал каналы, решив засесть за кабельное. Словно подумав, что для цифрового телевидения слишком счастливая жизнь, ни к чему тратиться на него. Яркость тоже поубавилась, всё какое-то тусклое, серое. Невзрачная холера, а не жизнь. Изменения заметили все. Спрашивали — единицы. Одним было неловко навязываться, оставшемуся большинству было не до него. Если спрашивали, то дальше ответов «всё хорошо» или «порядок» не уходили. Покой устраивал, жаль, что нельзя оставаться в нём подольше. Говорят, опасно. Говорят, потеряться легко, а найти слишком долго, поэтому приходилось играть роль, не играть даже, а быть прежним собой, но ведь это уже не то, это словно далёкая линия жизни, слишком счастливая, чтобы казаться реальностью. Вскрылось. Ранним утром, в какое время года совсем не важно, кое-кто сложил паззл, кое-кто подумал, что это слишком банально, чтобы быть правдой, но это оказалось правдой, ничего не поделаешь. И угрюмый мальчик позволил ярости и слезам выйти наружу. Кое-кто напугал мальчика, и этот кое-кто поклялся держать себя в руках. Нельзя было пугать его, без того несчастного пятнадцатилетнего подростка, вспышками слепой агрессии, и кое-кто стал самым собранным во всей разнохарактерной параллели, которую когда-либо видели. Не удержать маску, трескавшуюся по бокам, не склеить, не уследить за ней. Пальцы подрагивать будут, так что лучше не пытаться заделать то, что в ненужный момент распадётся на куски. Один человек узнал, за ним — все. Должно ли это утешить, да, пожалуй, потому что человек оказался надёжнее самого крепкого ментального блока, потому что выносил за двоих весь страх, да просто был рядом, просто шептал самые безумные теории, пока тело только начинало заново слушаться, приходить в себя заново начинало. А общество, класс, одноклассники — да не важно. Совсем. Этого невозможно было утаить, когда-нибудь да раскрылось бы. Мальчик с раной хотел бы, чтобы никто и никогда не узнал, чтобы был он с этой тайной в вязе схороненным, но кто мальчика спрашивал, кто вообще спрашивал его, чего он хотел и чего добился. Никому не было дела до маленькой трагедии увезённого в неизвестном направлении, так с какой стати ему вдруг заботиться о мыслях других. С какой-то жестокой секунды, с кинутого богами мячика, стали они соседями по парте. Угрюмый, замкнутый и необщительный — с одной стороны, и мальчик с дырой в себе — с другой. Угрюмый не любил слово «дыра», он называл это «кроличьей норой» и плакал, рассказывая, что этого достаточно для путешествий во времени. Но другой мальчик не любил сослагательного наклонения, и оба предпочитали замалчивать произошедшее фильмами, играми, прогулками, катанием на сноуборде и выполнением проектных работ на нейтральной территории. Легче не становилось, но было приятно, что кто-то ставил комфорт раненого мальчика выше собственного. Угрюмый хотел стать врачом, умело пользовался скальпелем и резал лягушек со спокойствием Базарова. Другой, скромно улыбчивый, любил смотреть на руки в крови, и почему-то вид мёртвых его успокаивал. Ему сказали, что это всё травма, и при должном старании потом будет не так больно. А мальчишке бы точно понять, где он просчитался. «Нельзя пить с незнакомцами». «Нельзя ходить в сомнительные места». «Не надо ускорять взросление». «Надо отпустить это». Надо ли? Угрюмый всюду стал ходить, быть везде и нигде одновременно, он продолжал мечтать о медицине, и начал оставлять любимые батончики для нового друга. Они никак не обсуждали произошедшее, они всего лишь были напарниками по парте да парочкам лабораторных работ, но было что-то в его нахмуренных бровях, сложенных руках — в самой его фигуре то, что отчаянно тянулось к нему, как к огню. Нужно было ощутить это губительное тепло, нужно было почувствовать заботу солнца перед тем, как оно окончательно испепелит, нужно, нужно, нужно. Его это расстраивало. Он не хотел новых прикосновений — он больше, думалось, не выносил их. Но угрюмый мальчик почему-то был обжигающе приятным незнакомцем. Ему нравилось жать руку ему, нравилось прикасаться к коже, если случайно задевались пальцы при передаче канцелярских принадлежностей, нравилось очень редко прикасаться к волосам, временами обнимать, находиться рядом нравилось тоже, и в какой-то момент, слушая анализ Хаксли мальчик с дырой внутри понял: угрюмый биолог никогда не касался его сам. Граница. Для него существовала граница, и это его изучали руками, глазами, носом. Он терпеливо сидел, пока мальчик с дырой прощупает его, он долгие месяцы сидел недвижимо, пока мальчик с дырой начнёт прикрывать боль. Весь анализ расплылся под сорвавшейся влагой, на что угрюмый лишь пожал плечами, протягивая снек средней паршивости. Хаксли был послан куда подальше, и на следующие уроки они не пошли. Они молчали так долго, как позволяло чувство умиротворения. Они понимали друг друга без слов, и им нравилось это. Они гуляли и гуляли, пока ноги не устали, пока дыхание не сбилось, а они сами не повалились на осенние листья. И только тогда угрюмый мальчик сказал: — Джон. В имени этом было заключено что-то подающие надежды на новую жизнь. Ах, как эти слова понравились пустоте внутри мальчика! Друг перестал быть безликим молчуном, покупавшим сладости, теперь у него было имя. Самое простое, самое обыкновенное, но такое чудесное, такое волшебное, что никаких слов не нашлось для мальчика с дырой, кроме как торжественно подобраться, сесть, смотря сверху вниз на лежащего Джона, одноклассника, и произнести: — Джонатан. И пожали они руки друг другу, а Джонатан помог подняться, и Джон перестал часто хмуриться, а мальчик с дырой с тал двигаться дальше.