breathing in the dark

Её хилое тело умирало с каждым днём. Разве не могла она этого чувствовать?.. Разве не могла Самари с самого начала знать, что её ждёт? Боги, дарующие ей знания и могущество, иссушили её до уродливо торчащих костей и впалых щёк; нежная мягкая Марина, которую хотелось трогать, она… Марина, Марина, Марина — это как повторять «халва-халва-халва» и удивляться, почему во рту слаще не становится. Сколь бы часто и как бы отчаянно Самари ни шептала имя Марины, Марины не материализовывалось. Марины не появлялось, и она не вторила ей, и не признавала её как кого-то, с кем они уже давно рядом. … в зеркале каждое утро Самари видела дисморфию. Что Самари могла хотеть успеть такого, что было бы возможным? Прехевиль вырвал из Самари душу, а боги захотели, чтобы обескровленная туша ещё немного послужила им. Никакой доппельгангер не мог бы быть более противоестественным и тревожным, чем останки настоящей Самари, лишённые души и тени. Самари выглядела двухмерной картинкой, которую неаккуратно вырезали из журнала и вклеили поверх фото. Ох, Марина клеила вырезки из журналов в тетради… и на фото — тоже. Двухмерные бабочки, двухмерная луна, двухмерные цветы, вырезанные нежными руками. Наклеенная на реальный мир Самари и плещущаяся в ней дисмфорфия. И — коль она ебучий человек — и ебучая смерть, потому что новый Девятый Круг на подходе; а после Термины Самари уже отслужила своё. Марина в тёплом Валланде как влитая. Самари подходит к ней почти каждый день, не может отвести от неё взгляда и спотыкается об собственную же попытку выплюнуть ей под ноги трясущееся «здравствуй»; а Марина-Марина-Марина щурит кукольно-большие лиловые глаза и раздражённо морщит носик-кнопочку, и: блядь, ну что, ну _что_ ты от меня хочешь? Марина просто не понимает, насколько сильно нужно любить, чтобы не иметь сил ни слова не вымолвить перед прекрасной богиней. Самари совершенно не за что навсегда выдворить из целого квартала. Марина разрешала ей с собой сфотографироваться спустя год после того, как обосновалась в Валланде… она пыталась пойти навстречу — а Самари снова убежала, стоило только проявиться изображению на снимке. Уродливая, уродливая, уродливая — а Марина прекрасная и невесомая; Марина… Марина. Марина на фото впереди была, а позади — грядущая смерть. У Самари осталась копия фотографии, на которой она не испортила собственное изображение лишь потому, что не хочет марать снимок, на котором есть Марина. Можно просто закрывать себя пальцем, когда снова смотришь. И думать о предсмертном желании. Чтобы его исполнить — нужно взглянуть в глаза богини, как богиня однажды взглянула в глаза Рхера. Только не для того, чтобы убить, пугать или раздражать её снова, нет, совсем не для этого. Самари находит её, тянет из себя последние силы, чтобы читать её мысли и искать по ним, разматывая их как клубок Ариадны… и найти. Вот же она, вот, коньяк тянет устало из небольшого бокала, уставшая такая, но при полном параде. И снова отмахивается от кого-то там, говоря: _такие_ услуги не предоставляю — только оккультизм. Ох, Марина, ну что же ты говоришь. Да, это бесплатно, но… но будь, пожалуйста, чуть честнее — ты ведь в отчаянии напиваешься до трясущихся рук и подступающих к накрашенным глазам слёз, а потом, размазанная, измученная горем от своего ж ума, тащишь какую-то девчонку к ритуальному кругу с сигилом Сильвиан. И ты роняешь её под себя, тянешь за кромки одежд зубами, нежно целуешься и нежно кусаешься; в тебе _нечему_ чувствовать то же, что они, но ты чувствуешь, что не делаешь мир хуже тем, что исцеляешь чужие раны за бесценок, сглаживаешь морщины и, в целом-то, трахаешься. Ты их даже не считала никогда, а Самари помнит лицо каждой согласной на ритуал и на одноразовую игру с оккультной дрянью, считающей деньги при получении и растрачивающей их невпопад; Самари готова удушить каждую из них за то, что она никогда не получала того же. И вот Самари снова стоит напротив и… смелеет. Так огрызаются звери перед тем, как умереть от ядовитого укуса. Самари просит у неё ритуальные услуги. У неё остались последние деньги, которых оказывается совершенно достаточно для того, чтобы кутить месяц, но месяца она не проживёт. — Я слышала, ты делаешь иногда во славу Гро-Горота. А Марина строит из себя дурочку, потому что ей надо сказать ещё раз об этом тихо-тихо, намекнуть, что это как бы вся сумма для неё и что… — … допустим, — всё-таки говорит Марина. … и что никого из состава публичного дома для совершения ритуала не понадобится. Марина смотрит вопросительно с несколько секунд, а потом Самари указывает на себя. А Марина косится, как на ёбнутую. Правда что ли? Ты серьёзно? Самари совершенно серьёзна. На все сто. Самари хочет, чтобы Марина убила её. Она готова выплатить ей сколько угодно, лишь бы… лишь бы. Марина поднимается с места, подбирает длинную юбку и почему-то не пересчитывает деньги — сразу прячет в сумку. Её взгляд становится отстранённым и как будто слегка погасшим; она отводит его сразу же, как только удаётся, разворачивается, оказывается к Самари спиной и тихо бросает пару несвязанных фраз, означающих: за мной. Марина уходит, а Самари впервые следует за ней совершенно открыто. Кончики пальцев холодеют, а между рёбер что-то дрожит, как натянутая струна — но Самари знает, что это не страх. Самари хотела бы, чтобы Марина сжала её горло нежными светлыми руками или придержала её голову, рассекая всё то же горло ножом. Она хотела бы задохнуться или захлебнуться кровью, глядя в её глаза. Высшее желание Самари — где-то там, где предсмертная агония сливается с неописуемой степенью удовлетворения желаний, которые никак не могли быть удовлетворены ранее. Ну же, Марина, поделись немножко с ней тем же, с чем делишься по первому зову тела с другими — чем Самари хуже?.. Перед смертью она могла бы позволить себе исполнение мечты: чтобы ты обладала ей. Она обречена умереть, а потому может просить для себя в качестве лучшего в жизни подарка именно такую смерть, какую хочется ей самой. Ты уже привыкла к ритуальным убийствам, а Самари нравится думать, что её жизнь стоит столько же, сколько новая шубка. Носи с удовольствием, дорогая.