breathing in the dark

Здесь никто ничего особо не спрашивает и в душу не лезет. За ритуалы платят славно, потому что унылый отсталый Прехевиль всё-таки смог оставить для Марины что-то хорошее — как минимум, в Валланде об оккультизме знали мало и очень мало, не говоря уже о том, чтобы кто-то мог профессионально им заниматься, да ещё и достаточно качественно. И уж тем более здесь — здесь, где в тёплые ночи красное сияние исключительно символическое, где ужасно пахнет и тёплый ветер перебирает мех на новой лёгкой шубке. Здесь у многих красивая одежда и дорогая косметика, а внутри каждый заражён по-своему и каждый сгнивает медленно… и не копается в чужих душах, верно, лишь из солидарности. Под кожу девчонкам забираются слишком часто. Марина не из тех, кто заступится за каждого слабого и поможет каждому униженному и оскорблённому (чай не Аллл’Мер), и потому она особо не думала о том, что всем можно было бы подарить спасение. Ну, как та журналистка, которой она когда-то отрезала голову и сама чуть не блеванула, позже обменивая её на книгу… ну, та самая, что себя саму будто была готова на знамя натянуть — и всё за идею. Марина ограничивалась маленькой псевдо-благотворительностью. Ритуалы Сильвиан работали очень и очень хорошо; пользу это приносило и девчонкам, и борделю, и (вот этим вот отвратным) клиентам. Марине нужно было всего-то вырезать круги и чертить символы, плести какую-нибудь псевдоинтеллектуальную и псевдооккультную поебень и делать вид, что она очень-очень медитирует и без неё никто с ритуалом не справится так хорошо — доля правды есть, но на деле любой дурак сможет собрать что-то базовое, если упрётся рогом, а надо ли ей оно? А, ну и ещё приходится смотреть, как люди ебутся. Из наблюдений Марины: ебаться очень хорошо, когда ты непосредственный участник процесса. Смотреть скучно. Иногда ещё и мерзко, исключая случаи, когда ей кто-то кажется симпатичным. Иногда грустно, когда вчера вы с _ней_ разговаривали за бокалом вина и она зачем-то высказала тебе больше, чем нужно. Сегодня ты на ней зарабатываешь. Здесь постоянно играют на фортепиано, пьют алкоголь и украшают залы, и одеваются красиво-красиво, и косметики много на лицах; приходят те, кто могут платить — и вроде бы всё хорошо, но ничего более омерзительного, тоскливого и безумного Марина в жизни своей не видела, не считая Фестиваля. Только вот Фестиваль нужен был чему-то божественному и человеком не осознаваемому. А это не краткосрочный праздник и даже не для богов. Это люди пожирают друг друга, выстраивая пищевую цепь, где один всегда над другим. Кнутов много. Пряники красивые, есть их, впрочем, запрещено… многим. Марине можно. Марина ведь не шлюха — Марина оккультная дева, что дополняет что угодно исцелением от большинства болезней, и даже конечность отрастить может вам; и правда ведь работает, ха-ха. Напоказ она откажется от кровавых жертвоприношений, конечно, но если правильно подойти и правильно протянуть деньги… смотря с кем?.. Сначала было — смотря с кем. Потом стало проще. Марина больше не могла быть хорошим человеком, потому что Марина изначально была рождена девочкой, которая привыкла к хорошией жизни. Марина могла позволить себе есть варенье ложкой или шоколад откусывать от плитки, у Марины были прелестные хорошие игрушки и карманные деньги на ерунду из полушарлатанской лавки доктора Кефера. Как та, кто привык хорошо жить, она сразу запрыгнула на хищническую ступень. Сегодня она говорит с ними и позволяет себе немного сочувствия. Потом ей дают очень-очень хорошие суммы, и что-то в ней портится пуще прежнего. Хорошо, я исполню. Конечно. Марина пила очень хороший алкоголь, но его было очень много. Иногда, когда становилось достаточно дурно, выёбисто курила через мундштук; всегда вспоминала: во-о-он та маленькая принцесса, вон та девочка, что готова была пожалеть чудовище. Вот она сейчас затягивается дымом, который кажется на фоне коньяка даже немного сладким, и вот она ещё не сдохла лишь потому, что для жителей Валланда — ведьма. Хтонь ебучая. Когда печень начинает отказывать, а морщины на лице бесят сильнее, чем она хотела бы, она тушит сигареты об себя, будто это сделает жизнь легче, и манит кого-то ближе. Девчонка, а девчонка, а ты ведь тут недавно, правда? А я тебе нравлюсь? Смотри, какой ожог на бедре. Да и не только он, впрочем; я тебя не пугаю? И знает почти, что пугала бы просто до чёртиков, если бы не привыкла быть прекрасной и загадочной почти механично. Все ведь знали, что Марина зарабатывает на них — спит на костях и поглощает плоть: часть из них умирает, когда кто-то ну очень хорошо заплатил и матушка пускает слюни на жирнейшую комиссию с такого дорогого и очень-очень редкого ритуала. И почему-то любили всё равно. Потому что девчонки очень часто соглашались с ней обняться и прижаться к ней, и отойти куда-то, где она уже вырезала когда-то круг, упасть, почувствовать лёгкую боль в лопатках и раскрыть тело до отвратительного доверчиво. Потом у девчонок обычно помада размазана и странные-странные взгляды, а Марина приходит в себя и каким-то хуем находит себя трезвой, слюнявой и растрёпанной. И ей опять становится кого-то жалко. Потом она кого-то расчёсывает, поправляет макияж, говорит, что из своего кармана подкинет этой старой суке денег — а теперь давай поговорим. Печень не отвалится. Твои раны тоже прошли? И никакой великой любви в этом не может быть. Здесь никто не может любить тех, с кем трахается. Что здесь вообще отличается от армии или ватиканской тюрьмы, если «подмятый» всегда равно «низший»… нет, не из-за этого. Не в этом дело. Марина вообще не умеет любить, но может немного помочь. И вот напьётся, кстати, обязательно. И сделает вид, что… … и всё по кругу и по кругу. Марина уже давно себе не ужасается, исключая специальные дни. Протрезвеет — ужаснётся. А трезвеет она только когда чувствует, что стала хуже выглядеть и скоро сдохнет. И смысла не было ни в чём. Зато никто мозги не делает, правда? И в душу никто не лезет, если только сам что-то ляпнет и — Марина, Марина, пожалуйста, ты можешь сделать для меня какую-нибудь маленькую глупость?.. Марина проживает долгую жизнь вместе с родственными душами. Родственные души такие же измученные, уставшие и совершенно не стыдятся того, какие они внутри гнилые и уродливые; они тоже молчат и тоже никого из тех, с кем трутся телами, не любят. И тоже из напуганных деток и нежных принцесс превращаются в кого-то, кто схватится за ступеньку повыше кончиками пальцев и сожрёт любого, кто помешает. Жизнь долгая и души родственные, миру ещё не пиздец и у Марины опять легко уходят морщины и ласково гладят кого-то там руки, время куда-то идёт — а сны уже давно не возвращают назад. Пожалуй, у Марины всё хорошо.