breathing in the dark

Поезд больше не тронется. Марина поняла это сразу, как состав вздрогнул и её чуть не выбило из мягкого алого сиденья; лес за окном будто бы покачнулся, а из руки выпал маленький перочинный нож. (Один день из жизни дурной хулиганки — в смутном предчувствии начерченный круг; совершенный, изящный, тот, поверх которого стоит начертать и сигил, подобный насаженной на вертел букве «М» — так обозначается дитя, что стало великим фильтром для человечества. Раздвоенная сомкнутая руна Богини Глубин.) Так начинается Прехевиль, от которого хорошего ждать станет только конченный придурок. А Марина — девочка неглупая. Марина просрала шесть лет в Ватикане, где за её макабром следили в несколько пар глаз и кивали с умным видом. Да-да, ортодоксально. И — да-да, девочка, ты очнулась ото сна, из-за которого из твоей руки выпал перочинный нож, с коим ты случайно заснула, и из-за которого вкупе с нежданным пробуждением покачнулся за окном знакомый лес. Приехали. Читайте это слово матом, пожалуйста. И не торопитесь вскрываться — Марина терпит и вы потерпите. Сонная пелена быстро сходит на «нет», очищается испугом и поднимающейся из недр нутра тревогой. Тревога — совсем не то же, что испуг. Испуг быстр и чист. Тревога медленно сжирает изнутри. А у Марины, между делом, кто-то спиздил флягу с крепким ликёром: она не нащупывает её, находившуюся поверх взятых ей с собой в дорогу книг. Марине, такой славной девочке, стоит выражаться красивее даже мысленно, но вместо слов у неё одни эмоции. Она, не вставая с сиденья, наклоняется, чтобы поднять нож. Повезло, что он, раскрытый, аккуратно свалился на пол, а не воткнулся ей в ногу. Иначе ей было бы жалко себя и ботинки. … потом Марина коротко осматривается и сразу же включается в мир вокруг — и понимает, что остальные пассажиры что-то обсуждают. «Почему мы остановились? Это не вокзал!» «Ещё и снится всякая чушь». «Мне приснилось, как я собирал кубы, а потом…» «А девочки в розовом там не было?» «А тот странный человек?» И все они говорят о том же самом сне, что видела она. По спине Марины бегут мурашки. Казалось бы, ты, девочка, видела очень многое — от насаженных на кол гниющих голов до вывалившихся кишков трупа, который надо каким-то образом всё-таки превратить в гуля, да ещё и проходить с ним денёк-другой. Почему тебя это так задевает, Марина? А Марина не знает, почему. Возможно, это предчувствие смерти или чего-то похуже. А ликёр всё ещё спиздили. А Марина всё ещё ругается мысленно, ведь думает, что мыслей её никто не услышит, как бы сильнó не было в ней чувство, будто кто-то копошится в её голове. Вряд ли среди здешнего сброда есть те, кто способны использовать подобную магию. Те, кто всё-таки умеют… а к чему им вообще? Влезть в мысли случайной девчонки в поезде? Тот жёлтый маг, например, не заинтересован вообще ничем, кроме собственной прекрасности, восхитительности и вознесённости. Или ей просто кажется… тьфу. Марина, невольно покачнувшись, поднимается с сиденья и косится на присутствующих. Она закрывает нож, но не выпускает его из рук; ведёт кончиками пальцев по резной ручке. Тот сон пришёл ко всем. Тот сон пришёл, чтобы все его разгадали. Тот сон пришёл, потому что Фестиваль Термины настоящий и тот сон пришёл, и четырёхглазая Луна в нём напоминала Рхера, изображавшегося в десятках прочитанных ей книг. И никто, кроме неё, не обратил на Луну внимания. — Отсюда можно выйти на минутку? — спрашивает вдруг некто. Некто, кто раздражён и напуган ситуацией не меньше, чем она. Марина ещё не знает, кто это и как его зовут. Вместо того, чтобы вновь переключить внимание на салон, она смотрит на лес за окном — тот больше не качается. Он недвижен, точно писаная маслом картина. Отвратительно. Некто дёргает дверь в тамбур, а затем открывается дверь и из поезда, и все они — почти все те, кто окружает её, — идут к выходу, поддавшись стадному инстинкту, инерции социальной массы. Марина встаёт посреди вагона, как стояла посреди того коридора, в котором её схватило за косы чудовище. Колени болят, будто ноги её и правда были отрублены. Вокруг не так много людей, но сейчас они кажутся Марине волной, огибающей её со всех сторон. Кто-то толкает её локтем. Она открывает рот и помада на губах кажется безумно липкой, а потом что-то не позволяет ей фыркнуть: куда ты прёшь. Комом в горле. С ней что-то не так, потому что в Прехевиле ни с кем ничего не бывает «так». Вдох. Выдох. … из вагона она выйдет одной из последних, и с каждым шагом, отчего-то безумно шумным, будет расплёскивать на ковёр первородный испуг, захлестнувший её. Его заменит тревога. Тревога хуже в сути своей, но тревогу намного проще терпеть. С тревогой — вторя ей, дрожаще поднимается невесомый подол юбки — она спрыгнет с высокой ступени на сухую траву. А там люди, ушедшие раньше неё, будут продолжать обсуждать сон, даже не познакомившись. Какая-то женщина выкрикнет о кайзеровском заговоре. Кто-то стремглав рванёт в лес, не дожидаясь, когда произойдёт хоть что-нибудь. Наверное, он тоже будет понимать, что поезд больше не тронется… и, наверное, Марина не станет смотреть вдаль слишком долго. Марина спрячет за спину нож. Рельефные вещи всегда помогали ей успокоиться. С рельефными вещами в ладонях она никому не покажет своих тревоги и настороженности. Она улыбнётся липкими от помады губами, когда вы — именно вы — выйдете из вагона в сияние тревожного туманного дня. Близ вагона будет пахнуть углём и горячим железом. Выйдя, вы взглянёте первым делом именно на неё — потерявшую крепкий ликёр из сумки и шесть лет в Ватикане (а ещё расчертившую стенку поезда треклятой чертовщиной, хи-хи), — и она считает ваш взгляд, точно это и не взгляд вовсе, а горячий свет, вытекающий из поставленной под углом линзы. И она сделает вид, что всё понимает — что понимала с самого начала. — О, посмотрите, кто проснулся… — усмехнётся она. И вы ничего в ней не заподозрите.