breathing in the dark

Гнилая почва рождает самые прекрасные цветы. Самари натура не столь романтичная, чтобы описывать каждое своё чувство изящными метафорами, но здесь ничего лучше не придумывается — всё именно так: в одном мерзком гнилом городишке родилась и выросла самая прекрасная девушка, которую Самари видела в своей жизни. Когда Марина только-только переехала в Ватикан и демонстрировала свои оккультные навыки комиссии, Самари удалось — не специально, невзначай — зацепиться взглядом за её причудливый ритуал. Ритуал напоминал танец. В каждом движении прелестного цветка чувствовалось что-то инородное, точно стебель изгибается в такт совсем не тем тёплым приморским ветрам, что окружали корпуса Министерства. И Самари поначалу не совсем понимала, к чему это и отчего неизвестный оттенок чужой жизни цепляет её совершенно по-особенному — и не могла быть уверена, пока не остановился поезд и не растворились тяжёлые двери вагона. А за тяжёлыми дверьми вагона были сырой туман, холодный солнечный свет, пожухшая трава и тот самый ветер, в такт которому могла бы вскинуть руки Марина и вслед за которым та отправилась вперёд, куда-то через лес. Там Марину не могло бы ждать ничего хорошего, и хотя бы потому Самари не стала бы ждать слишком долго, прежде чем последовать за ней. Даже если очень-очень хотелось бы оставаться незаметной. Даже если очень-очень хотелось бы не надоедать. Самари не увидела города сразу, но с первых мгновений почувствовала, насколько Марине подходят окрестности… и от них Самари суждено её защитить. Страх Самари перед смертью, а значит и перед Предзнаменованием, пришедшим во сне, был атрофирован ещё в тот момент, как она стала частью Девятого круга — стала тем, что не способно жить столько, сколько отведено простым людям; страх Самари перед болью был ослаблен ещё в те моменты, когда она училась вырезать сигилы на лице и руках, и когда она то и дело ранилась (и даже случайно отрубала себе пальцы, чтобы затем взрастить их вновь) во время ритуалов, а ей отвечали лишь боги и совсем не к ней обращённые мысли; страх перед Мариной был сделан неизлечимым ещё в тот момент, когда сияние лиловых глаз задержалось на ней на несколько секунд. Будто бы невзначай. Самари шла следом, собирая на бледную кожу липкий туман и ветер, который хотелось любить, как бы холодно он ни въедался в спину и ни резал по швам одежды и линиям шрамов на спине. А Прехевиль любить не хотелось. Сам Прехевиль встречает её уже открытыми воротами и десятками узких унылых улочек, скрипящих ржавыми дверными петлями и стонами выжженных. И, что самое омерзительное — эти улочки поглотили Марину, загородили её гнилыми клыками зловонной пасти бутафорного зверя. Едва ли Рхер становится первым, что её волнует, и едва ли он здесь самое страшное. В Прехевиле тот самый ветер, пугающе холодный солнечный свет и высокая башня где-то впереди — к высокой башне нужно идти, и это, говорил тот человек во сне, всё, что ей нужно знать. В Прехевиле затхлый воздух, миллионы забытых оккультных практик и архаичная архитектура, сошедшая со страниц исследовательской литературы, что впиталась в разум Самари тысячей заученных иллюстраций и фраз. В Прехевиле нет ничего, что должно было бы испугать её хотя бы в теории — Рхер не страшный, потому что Самари не боится ни смерти, ни Фестиваля, ни уродств. И она, пожалуй, не очень боится бродячих псов, жуткого хохота по ночам и капканов, сдирающих плоть с ног и ломающих кости; и не так уж и страшно быть пронзённой кольями, распиленной бензопилой и забитой дубинками — болезненная смерть всё ещё смерть, но с примесью ритуала; всё ещё без пяти минут манна небесная на обесточенное тело жрицы Девятого круга. Ни с того ни с сего Самари пугает нечто другое. Она больше не слышит Марину. Она не знает, где её искать. Она… не знает, в какой переулок та свернула. Сможет ли она её защитить? И что-то внутри не позволяет даже предполагать, что Марина могла бы умереть. Марина слишком сильна и умна, чтобы умереть, конечно. Что за глупости. Марина не может быть ранена, Марину не могли разделать на кусочки, накачать героином до пены изо рта или застрелить. И Марина не могла бы почувствовать иррациональный голод и — как она умирает за время, которое порой могла проживать на воде ради фигуры. (Нет-нет, ничего подобного. Как ты можешь быть так неуверенна в ней, Самари?) … Самари больше не слышит Марину, но она знает, куда ты собиралась. Да-а-а-а?.. Пра-а-авда? Марина идёт в церковь Аллл-мера, так что если идти в нужную сторону… Марина ведь думала, какой дорогой пойдёт?.. Ох, Марина думала, как будет идти от вокзала. А поезд остановился не там. А Самари так долго думала про саму Марину, что даже не подумала собрать в голове хотя бы примерный образ города, в котором она жила; не подумала собрать воедино все тропинки, на которых Марина спотыкалась, когда ещё не уехала, и… Нет. Это тоже не страшно. Это уродливый и красивый город. Самари его не боится. Ничего не боится. Она, стоит ветру совсем-совсем немного поутихнуть, видит в занявшейся у ворот тишине очередное пустое Предзнаменование и делает первые шаги по совсем-совсем не страшному, даже красивому, _её_ родному городу — она уже понимает, примерно куда и ещё не совсем понимает, зачем. Случайная мысль о Гро-Гороте становится последним Предзнаменованием, но Самари не замечает его. Самари только начинает думать о том, что она будет делать, потому что гнилая почва порождает не только прекрасные цветы, но и мерзких уродливых насекомых, грызущих изящные стебли. Как думаете, что с ними нужно, в таком случае, делать?.. Она не боится Прехевиля. Почти.