Notes on American Education

Томас тщательно готовится к каждой встрече в университетском клубе дебатов. Он продумывает свои аргументы и контраргументы на возможные возражения, снабжает их примерами, уместными аллегориями и теоретической базой. Он говорит красиво, стройно и последовательно, пытаясь начать интересную академическую дискуссию. Несмотря на все его старания, каждая встреча не заканчивается дракой только потому, что драться при профессоре Вашингтоне всем неловко. Главной проблемой становится Александр Гамильтон. На первом курсе Томас недоумевает, на втором закатывает глаза и злится про себя, на третьем принимает его поведение как данность и смиряется. Гамильтон ни к чему не готовится, у него есть универсальное оружие — непоколебимая уверенность в своей правоте. Пока Томас приводит свои выверенные аргументы, он едва сдерживается. Потом, только тот произносит последнее слово, начинает говорить сам. Долго, эмоционально, активно жестикулируя и перемещаясь туда-сюда по аудитории. Гамильтон не стесняется в выражениях, Томас ему отвечает, всё заканчивается криками и переходом на личности. Иногда Гамильтон залезает на стул, иногда — на стол. Иногда — Томас тоже забирается на стул. На стол стесняется. — То, что ты стоишь выше, не делает тебя самым умным в этой комнате, — упрямо утверждает Томас. Гамильтон вытягивается, будто собирается взлететь. — Ещё поучи меня публичным выступлениям, Мистер-Эпоха-Просвещения! — кричит он со своего пьедестала. Томасу не сразу удаётся признаться себе, что эти споры — не академичные, не цивилизованные и в целом совершенно дикарские — ему нравятся. Ну то есть не то чтобы действительно нравятся, но это необычное разнообразие в его спокойной и упорядоченной жизни. Немножко азарта и адреналина. Спортивный интерес: получится ли у него оставить за собой последнее слово и как быстро Гамильтон выйдет из себя. До середины третьего курса Томас радуется, что разница в их учебных планах держит их на расстоянии и видятся они только в клубе дебатов. А потом они оказываются на одном факультативе по латыни. Томас понятия не имеет, зачем Гамильтону латынь, но к её изучению он подходит с таким же пылом, как и ко всему прочему. Он спорит до хрипоты о наиболее корректном переводе для почти каждого слова, о значении генитива и о правильном чтении дактилического пентаметра, и никто и ничто не может его остановить. — Кто вообще строит так герундий? — возмущается Гамильтон на своих же однокурсников при повторении грамматики. — Как будто для этого есть много способов, — отзывается оскорблённый студент. — Ну ты вот нашёл! И так каждый раз. У Томаса от него болит голова, поэтому он слушает через слово, даже когда переводят его любимого Боэция. «Утешение философией», при всех своих достоинствах, мигрени не уменьшает. Так что, когда к нему обращаются, замечает Томас не сразу. — Мистер Джефферсон! — зовёт профессор, и Гамильтон, продолжая что-то бурчать себе под нос, всё-таки становится тише. — Да, сэр? — спрашивает Томас устало. — Как видите, у нас возникли разногласия. Не могли бы вы, как эксперт в латыни, подсказать нам, какой вариант правильнее? — Прошу прощения, — смущённо отвечает Томас, — я отвлёкся. Не могли бы вы повторить, в чём суть спора? Профессор смотрит на него понимающе. — Мистер Хау предлагает переводить «fumosas imagines» как «потемневшие картины», в то время как мистер Гамильтон настаивает на переводе «закопчённые изваяния». Как бы это перевели вы? Хотя Томас хорошо помнит свой перевод, он всё равно заглядывает в текст на своем ноутбуке, чтобы найти это место и собраться с мыслями. Ему нужно сказать то, чего он ещё раньше не говорил: — Я считаю, что Гамильтон прав. «Fumosus» вполне однозначно переводится как «чадный, задымлённый, закоптелый». «Imago» же в данном случае, согласно комментарию Джеймса О‘Доннелла, с которым я склонен согласиться, означает восковые изображения предков, которые висели в атриумах римских домов и собирали сажу с огня в камине между похоронными процессиями. Из этого, однако, получилось бы очень длинное и некрасивое предложение, а вариант Гамильтона кажется достаточно адекватным и элегантным. — Благодарю за разъяснения, мистер Джефферсон, — кивает профессор. Обсуждение этого места здесь заканчивается. Хау далеко не такой активный спорщик или такой хороший знаток латыни, чтобы его продолжать, а Гамильтон наслаждается безоговорочной победой и даёт всем несколько минут тишины. Оказывается, он вообще довольно часто прав, когда дело касается латыни, и Томас сам не замечает, как начинает ввязываться в споры на его стороне. Гамильтона внезапная поддержка его вечного противника не смущает, в пылу спора он превращает её в добивающий удар словами: — Джефферсон, скажи ему! И Томас говорит: — Он прав, ablativus absolutus здесь лучше перевести как «после того, как». Гамильтон свысока смотрит на своего оппонента и автоматически считает разговор завершённым. В клубе дебатов они, как и раньше, спорят друг с другом с высоты университетских стульев, а между клубом и латынью практически не пересекаются. До того случая с «Сильмариллионом». — Я не считаю, что они заслуживали смерти, но они совершенно точно были не правы, когда отказались отдавать сильмарилл сыновьям Феанора и присвоили его себе. Если Берен и Лютиэнь украли его у вора, это не делает его их собственностью, и требования феанорингов вполне законны. Это всё Томас, коротая перерыв в университетской кофейне, рассказывает своему другу Джеймсу. Джеймс не отвечает ему ничего, потому что принципиально отказывается читать Толкина с юридической точки зрения, но терпеливо слушает. Зато отвечает Гамильтон, проходивший мимо и физически не удержавшийся от комментария: — Хоть кто-то это понимает! — Прошу прощения? — Томас поднимает на него удивлённый взгляд, потому что присоединиться к обсуждению его не звали. Будто Гамильтона это когда-то останавливало. Он ставит на их стол свой кофе, чтобы освободить руки и начать ими размахивать. — Почему-то кажется нормальным, что сыновья Феанора потеряли своё право на владения сильмариллами из-за всех этих убийств, но тогда это какая-то безумная система наследственного права, которая может в любой момент лишить тебя всего, потому что ты случайно наступил на любимую гусеницу Яванны, например, — поясняет Гамильтон и подсаживается к ним, хотя его, опять же, никто не приглашал. — Очень здорово, что Берен и Лютиэнь смогли достать камень, но формально у них и тем более у их потомков не было никаких прав оставлять его себе. Они украли его у Моргота, который украл их у Феанора, чья собственность после его смерти должна была перейти к его семье. Мне кажется, унаследовать всё вообще должна была его жена. — Возможно, — соглашается Томас, — но она осталась в Валиноре и фактически отказалась от наследства, которое перешло его сыновьям. — Отказ участвовать в Исходе не равняется отказу от собственности, — горячо возражает Гамильтон. Томас парирует контраргументом, и спор разгорается из этой искры. Джеймс опускает голову на руки, шепча: — Потрясающе, теперь их двое. Два дня спустя Гамильтон ловит Томаса в коридоре и, как перчатку, бросает ему фразу: — Джедаи не имели права! — Не знаю, о чём ты, но это звучит возмутительно, — отвечает Томас с готовностью, и это занимает их остаток дня. К июню они заканчивают обсуждения правовых систем Средиземья в разные эпохи, историю Далёкой-далёкой галактики, законные основания для создания Мстителей как организации и бесконечное множество других тем. Чаще всего друг с другом они, конечно, не согласны, но, когда Гамильтон поджидает его в кофейне, Томас охотно к нему присоединяется. — Прошу прощения, здесь свободно? — прерывает их на середине спора о полномочиях Звёздного флота товарищ Гамильтона (Аарон Бёрр? Томас не уверен). — Нет, у нас свидание! — огрызается Гамильтон. — Нет, у нас не свидание, — возражает Томас тут же. — Я пригласил тебя сюда, купил тебе твою эту матчу, и мы обсуждаем наши общие интересы. Это свидание, — непреклонно отвечает Гамильтон. Бёрр удивлённо приподнимает брови и медленно отходит в сторону. Томас не обращает на него внимания. — Во-первых, ты говоришь такие вещи, что я сомневаюсь, что мы смотрели один Стартрек и что это можно считать общим интересом. Во-вторых, на свидание принято приглашать заранее. — О, и что, ты бы согласился, если бы я тебя пригласил? — Так ты сначала пригласи, а там посмотрим. — И приглашу! — Гамильтон встаёт, распрямляет спину и громко, очень громко, чтобы каждый в кофейне услышал, спрашивает: — Томас Джефферсон, хочешь ли ты пойти со мной на свидание сегодня в шесть вечера? Становится ощутимо тише. Кто-то незаинтересованный продолжает свои разговоры, но большинство поворачивается в их сторону. Из чистого интереса, что происходит, или потому что они достаточно хорошо знакомы с участниками представления и ждут нового неожиданного поворота. Ко вторым относится профессор Вашингтон, покупавший себе травяной чай, но что он думает, понять по его лицу невозможно. Томас даёт себе пару секунд насладиться этой паузой и всеобщим вниманием, прежде чем ответить: — Я подумаю. — Подумаешь?! — Гамильтон опирается руками на стол и грозно над нам нависает. Томас ухмыляется. — Хорошо, Александр Гамильтон, я пойду с тобой на свидание сегодня в шесть вечера. Гамильтон победно опускается обратно на стул. Вашингтон качает головой и уходит. Томасу через пять минут приходит оповещение о новом сообщении, в котором очень много вопросительных знаков от Джеймса.