Notes on American Education

За столиком в университетской кофейне Гамильтон сидит один, без Элайзы, Пегги или Анжелики, или кого-то ещё из своей компании, и это выглядит непривычно. Неправильно, можно сказать. Он ест сэндвич, смотрит в окно, и его телефон лежит экраном вниз и не разрывается от новых оповещений. Томас, стоящий в очереди, думает, что всё не может быть так плохо. Как минимум должен оставаться Лоуренс, поддерживающий на расстоянии из Южной Каролины. Но, судя по тому, что Гамильтон сейчас не переписывается с ним яростно, ему не до того. Или всё действительно так плохо. Джеймс, стоящий за спиной Томаса, перехватывает его взгляд и говорит: — Он это заслужил. Говорит достаточно громко, чтобы все услышали в полупустом помещении. Гамильтон поворачивается и смотрит мрачно — на Томаса, ждёт, что он на это скажет. Потому что пока все вокруг обсуждали случившееся, осуждали, сочувствовали и додумывали, Томас ничего не говорил. И теперь Гамильтон смотрит на него и ждёт вполне конкретной реакции — возможно, чтобы начать перепалку или просто утвердиться в своём о Томасе мнении. Томас выдерживает этот взгляд. Кажется, у него есть редкий случай Гамильтона удивить. — Думаешь? — спрашивает он так же громко. — Конечно, — Джеймс поднимает брови. Кажется, у Томаса есть шанс удивить вообще всех. — Он изменил своей девушке, и нет разницы, как именно это произошло. То, что эта Мария сама к нему полезла по наущению своего парня-морального урода, ничего не меняет. У Гамильтона, в конце концов, есть своя голова на плечах. И ответственность перед Скайлер. Гамильтон смотрит исподлобья и молчит — и это плохой знак. Томасу это не нравится. Он хмурится, думая над ответом, но вынужден отвлечься на заказ. Они продолжают разговор, садясь с подносами за столик. — Я думаю, что мы не знаем, что там произошло, — утверждает Томас. — Они поцеловались на вечеринке, фотографию все видели, но мы не знаем, правда ли они переспали, или это то, в чём Рейнольдс вынудил Гамильтона признаться. Потому что он признался вообще во всём, в чём Рейнольдс его обвинил, и это подозрительно. — И зачем бы он стал брать на себя вину за то, чего не делал? — Потому что это было проще, чем признать часть обвинений и убеждать всех, что остальное — ложь. Всё равно бы не поверили. Альтернатива — платить кучу денег или что там Рейнольдс хотел, чтобы никто не узнал ничего. Мерзость. Пост с признанием тоже, конечно, не самый гениальный ход, тем более что он такой длинный, что его мало кто прочитал целиком внимательно. Но лучше уж так, чем плясать под дудку шантажиста. — То есть поцелуя для измены недостаточно? — с сомнением спрашивает Джеймс. — Достаточно, если это он её поцеловал. Но, когда ты получаешь удовольствие на вечеринке и тебя пытается напоить красивая девушка с декольте, всякое может произойти. Никто не видел, кто был инициатором, равно как никто не может с уверенностью сказать, что Гамильтон её не оттолкнул сразу же. — То есть ты считаешь, что он не виноват? — уточняет Джеймс и качает головой. — Ты последний человек, которого я ожидал на стороне Гамильтона. — Я тоже, — признаётся Томас, — но я не на его стороне. Я за справедливость, а так как во всей этой истории правда слишком много неизвестных, лучше её вовсе не обсуждать. Всей этой шумихи она не заслуживает. — Ну вот и заткнитесь, — советует им Гамильтон, оказываясь у их столика, незамеченный и злой. — Это никого из вас, чёрт возьми, не касается. Он стремительно уходит раньше, чем кто-либо успевает ответить. Половинка его недоеденного сэндвича остаётся на столе вместе с безмолвным телефоном. ... Гамильтон решает игнорировать мир в холле на седьмом этаже (из-за сломавшегося лифта мало кто сейчас туда добирается), забравшись с ногами на диван и обложившись конспектами. — Привет, — зовёт Томас миролюбиво, но всё равно получает недовольный взгляд поверх раскрытой книги. — Ты забыл в кофейне. Он протягивает Гамильтону телефон, который успел подзарядить на последнем занятии — исключительно из жалости к несчастной технике, выживающей на пяти процентах. — Надеюсь, ты воспользовался случаем сохранить все фотографии из галереи и прочитать все переписки, — отвечает Гамильтон мрачно, убирая телефон в карман. — И почему бы я стал это делать? — Потому что оказывается, я изменял Элайзе и раньше. Говорят, у меня в телефоне переписки с другими девушками и чуть ли не хоум видео, — ядовито отвечает он. — Даже если и так, это не моё дело, ты сам сказал. — Томас пожимает плечами. — И ты послушал? — Более того, я с тобой согласен. Я говорил и буду говорить, что ты абсолютно невыносим в том, что касается политики, философии и публичных выступлений, но мне всё равно, что ты сделал не так как человек, пока это не касается меня лично. Честность Гамильтона не впечатляет, но книгу он в сторону откладывает, заложив страницу старым чеком. — Удивительно взрослое мнение для того, кто поклоняется Джону Локку. — Слушай, — Томас вздыхает и присаживается рядом, осторожно отодвигая в сторону раскрытую тетрадь, — то, что ты сделал, смело и глупо. — Твоего мнения ещё не хватало, — тут же отвечает Гамильтон, только, кажется, и ждавший возможности начать перепалку. — Я сделал это, потому что об этом бы всё равно узнали. Не от Рейнольдса, так от тебя. — Ты ведь знаешь, что не я сделал фото? — Знаю, — решительно отрезает Гамильтон и сводит брови на переносице. — Но ты всё видел и мог рассказать, и всё закончилось бы точно так же. — Ты поверил бы, если бы я пообещал, что никому об этом не скажу? — спрашивает Томас мягко, как сам от себя не ожидает. У него сейчас был самый тихий семинар по политфилософии, куда Гамильтон, против обыкновения, не пришёл с ним поспорить. И после этого он, видно, сам не свой. — А должен? — фыркает Гамильтон. — Я вообще удивлён, что ты не ходишь по кампусу, гордо рассказывая, что был очевидцем событий. — Возможно, мне стоит, — задумывается Томас. — Расскажу, как застал вас целующимися на балконе и как ты не дал ей продолжить — к облегчению Марии не меньшему, чем твоё. Зачем ты со всем согласился? Ты правда считаешь, что никто бы не поверил в твою версию событий? Гамильтон смотрит подозрительно и молчит секунду. — Я не знаю, — признаётся он устало. — Может быть. Почему я должен тебе это рассказывать? — Потому что сейчас я, кажется, единственный тебя слушаю. — Ага. Я изолью тебе душу, и это тоже станет достоянием общественности. Ты ведь терпеть меня не можешь, зачем тебе мои откровения? — Вообще-то ты мне даже нравишься, — отвечает Томас вполне честно. — Когда не несёшь чепуху. Я даже считаю, что мы могли бы быть друзьями. — Это ещё с какой стати? У нас взгляды на жизни диаметрально противоположные. — Только на современную политику и тексты людей, умерших двести лет назад, — возражает Томас. — Это не вся жизнь. — Ты пытаешься быть лучше меня при каждой нашей встрече, — упрямится Гамильтон. — Я никогда не смог бы тебе доверять, зная, что ты можешь использовать это против меня. — Даже если я пообещаю, что никогда так не поступлю? — Да, — серьёзно говорит Гамильтон. — Я не увидел ничего странного в попытках Марии подружиться, и к чему это привело? Не удивляйся, что от тебя я ожидаю чего-то худшего. — И всё-таки, — предлагает Томас, — давай попробуем. Пока никто не видит. Что скажешь, Александр? — Мы уже по именам друг к другу обращаемся? — Гамильтон ухмыляется тенью своей привычной ухмылки, но и это уже что-то. — Опять же, пока никто не видит. — Ладно… Томас. — Он проводит рукой по лицу и молчит некоторое время. Потом морщится и отворачивается. — Чёрт, почему это должен был быть именно ты? Почему это всегда ты? — Что я? — Элайза всё равно бы ушла, даже если бы не было всей этой истории или о ней бы никто не знал. — Гамильтон смотрит в противоположную стену, и Томасу запоздало думается, что, может быть, он его рассказ слышать и не хочет. Не его это дело, правда. Но Александр уже начинает с такой болью в голосе, что перебивать его — преступление. — Потому что я ужасный парень, — продолжает он. — Я просыпал свидания, заставлял её ждать меня, пока я пишу без необходимости огромные эссе, и пропустил все важные даты, включая вечеринку в честь моего же дня рождения, которую она для меня устроила. Знаешь, куда я пошёл вместо этого? На презентацию книги про эволюцию демократии, потому что я знал, что ты там будешь, и нужно было тебе сказать, насколько сильно ты ошибаешься в выборе литературы. — Ты пришёл туда из-за меня? — уточняет Томас обескураженно. — Ну не из-за книги же! Она нудная, как телефонный справочник, и источники там устарели на двадцать лет. Тебе она нравится, потому что у тебя нет вкуса, и кто-то должен тебе об этом напоминать каждый день. Даже если это мой день рождения. И теперь я должен был тебе довериться? Понимаешь, насколько всё плохо? Надеюсь, ты и сейчас включил диктофон и готов разрушить то, что моей репутации осталось. Томас понимает. Очень хорошо, чуть лучше, чем хотел бы, понимает, почему нельзя было об этом так просто рассказывать. Почему он мог бы это использовать в своих целях, замышляй он что-то подобное. Томас эти мысли отгоняет. Он бережно собирает разбросанные по дивану конспекты и откладывает их в сторону, чтобы придвинуться чуть ближе. — Александр, — зовёт он тихо и протягивает руку ладонью вверх. Ждёт. Гамильтон отрывает наконец взгляд от стены и переводит его на Томаса, потом, помедлив, на его руку. Смотрит вопросительно, будто не зная, что с этим делать. — Всё в порядке, — заверяет Томас. — Я никому не скажу, клянусь своим подарочным изданием Джона Локка. — Убедительно, — хмыкает Александр и медленно вкладывает свою руку в его. Томас смыкает пальцы, но не сжимает сильно, только чтобы было тепло. Гамильтон смотрит на их руки, и понять его взгляд нельзя; Томас чувствует только, как он расслабляется. — У нас завтра семинар по мировой истории, — напоминает Томас. — Я буду делать доклад о Французской революции. — Я приду и уничтожу тебя, — сообщает Гамильтон доверительно, заглядывая ему в глаза. Томас улыбается. Его рука лежит в его руке, и это ощущается до странного спокойно и правильно. Он отвечает: — Жду с нетерпением.