Notes on American Education

Всё начинается с того, что Томас просто не может пройти мимо. Хотя Джеймс — вечно благоразумный Джеймс, боже благослови его терпение — и пытается его отговорить. Но Гамильтон нагло утверждает кое-что настолько вопиюще неправильное, что не возразить ему невозможно. Гамильтон говорит: — Это неправда! Я очарователен и мог бы соблазнить любого человека сразу после знакомства. — Не льсти себе, — вклинивается в разговор Томас. Джеймс, скрестив руки на груди, наблюдает за ним на расстоянии. — Может, ты и смог бы соблазнить нового знакомого, а ты попробуй провернуть это с тем, кто уже знает, какая ты задница. — Во-первых, — взвивается Гамильтон, — тебя не спрашивали. Во-вторых, это не твоё дело. В-третьих, это вообще не проблема, любой, кто меня знает, может легко в меня влюбиться. — Прям-таки любой? — спрашивает Томас с сомнением. — Да! Вот хоть даже ты. — Гамильтон тыкает Томаса пальцем в грудь. — Сходи со мной на свидание и поймёшь, что я прав. — Одно свидание? — Томас поднимает бровь и усмехается. — Ты себя переоцениваешь. — Ладно, делаю скидку, что до тебя обычно медленно доходит, — соглашается Гамильтон. — Неделя, и ты от меня без ума. Спорим? — На что? Я хочу знать, что получу, когда выиграю. — Проигравший публично признаётся в проигрыше и соглашается с одним из тезисов другого, который раньше оспаривал, — предлагает Гамильтон, немного подумав. — По рукам. — О боже, — шепчет Аарон Бёрр, изначальный собеседник Гамильтона, и качает головой. ... Всё продолжается тем, что Гамильтон добавляет Томаса в друзья в соцсетях и действительно зовёт на свидание — в довольно-таки недешёвый ресторан, надо заметить. Томас удерживается от едкого вопроса, где он украл столько денег, корректирует свои планы на день (он не имеет права отказываться хотя бы ради чистоты эксперимента) и соглашается. Гамильтон через секунду отправляет стикер с довольным хаски. Томас против воли находит это милым. Свидание проходит, как ожидалось. Еда — вкусная, Гамильтон — шумный и суетливый. За вечер они выясняют, что у них нет вообще ничего общего, а потом ссорятся из-за того, кто должен платить. Томас намерен разделить счёт, Гамильтон едва не выворачивает ему руку, когда он тянется к кошельку, и платит за ужин сам. — Ну что? — спрашивает он, когда они выходят из ресторана. — Что «ну что»? — Томас потирает плечо. — Хочешь узнать, начал ли я чувствовать к тебе что-то кроме раздражения? Дай-ка подумать, — он выдерживает без необходимости длинную паузу. — Нет. И если это было твоё представление об идеальном свидании, то и не начну. Уже готов сдаться? — Мы договаривались на неделю, — напоминает Гамильтон. — Ты ещё в меня влюбишься без памяти! Звучит как угроза. ... На следующий день они идут гулять — вероятно, подозревает Томас, потому что у Гамильтона больше нет денег. Бесцельно бродить по набережной Томасу не очень хочется, ему завтра эссе сдавать, для которого он только нашёл источники, но будет нечестно, если он даже не даст Гамильтону шанса. — Я тоже ещё не начинал писать, — беспечно замечает тот, когда Томас упоминает эссе. Они сидят на лавочке (Гамильтон — забравшись на неё с ногами; будто кто-то считал, что он умеет сидеть нормально) и смотрят на Ист-Ривер и стеклянный Манхеттен на другой стороне. И это был бы прекрасный выходной день — если бы он не был вторником поздней осени. — Я даже тему толком не придумал, — добавляет он. — И как ты собираешься успеть? — интересуется Томас. — Не знаю, как обычно. — Гамильтон пожимает плечами. — Накачаюсь кофе, буду не спать всю ночь, утром напугаю Бёрра своим режимом. — Хм. Каким-то образом мне стало легче от осознания, что кто-то ещё прокрастинирует до последнего. — Это не было моей целью, но обращайся. ... Они не встречаются на следующий день, потому что пишут это самое эссе. Гамильтон для поддержания коммуникации присылает мемы про горящие дедлайны, Томас улыбается и пересылает их Джеймсу. У Джеймса, который в сомнительные романтические авантюры не ввязывается, уже всё написано, о чём он не упускает шанса сообщить. Томас морщится и только на этот вечер концентрируется на переписке с Гамильтоном. В четверг они отсыпаются, в пятницу Гамильтон зовёт Томаса в планетарий. Прежде чем согласиться, тот выясняет, что Элайза Скайлер, бывшая девушка Гамильтона и его подруга, работает там администратором и, скорее всего, их незаметно пропустят бесплатно. — Не знал, что ты увлекаешь астрономией, — говорит Томас, когда они проходят в тёмный зал, где должна начаться лекция о тёмной материи. — Я и не увлекаюсь, только новые фотографии с телескопов смотрю иногда в новостях, — отвечает Гамильтон. — Зато Бёрр сказал, что Анжелика сказала, что Мэдисон сказал, что тебе это всё нравится. — О, ты наводил обо мне справки. — Просто в разговоре всплыло, — отмахивается Гамильтон и замолкает, потому что на куполе над их головами вспыхивают звёздочки, складываются в Млечный Путь и расширяются до огромного космоса во всей его бесконечности и многообразии. — Вау, — шепчет Гамильтон, когда вселенная из галактики сжимается до атома и приближается к ним. Томас улыбается. Ему это кажется трогательным, и хочется взять Гамильтона за руку, но как-то это странно, даже при том, что у них официально свидание. Поэтому Томас не двигается и ничего не делает, и очень внимательно слушает то, что по большей части уже знает. — Ну, что скажешь? — спрашивает Гамильтон, когда они выходят на улицу. Звёзды над ними не видны за светом мегаполиса, и это обидно. Томас поднимает воротник пальто. — Скажу, что это была увлекательная неделя, но ничего не поменялось. Признаю, ты можешь быть терпимым, но это даже не близко то, что ты мне обещал. — Ты просто не хочешь признаваться! — Если бы ты был таким неотразимым, каким ты себя считаешь, я не смог сейчас соврать, — спокойно возражает Томас. — Но даже ты должен признать, что из трёх наших свиданий только последнее было ничего. — Будто у тебя получилось бы лучше! — У меня получилось бы лучше. — Это ты сейчас так говоришь. Спорим, у тебя тоже не получится за неделю влюбить меня в себя? — Спорим, — соглашается Томас, и на этом они расходятся. ... Сначала Томас ведёт их в ботанический сад, где распускаются камелии и можно погреться среди зелёных растений в начале декабря, а потом подняться на второй этаж и выпить кофе с пирожным. К сожалению, Томас в своих утопических планах не учитывает Гамильтона. Не потому, что ему не нравится эта идея, а потому что он оказывается аллергиком. Томас терпеливо ждёт, когда он закончит неистово чихать, прежде чем начать говорить. — Я тоже не знал, что у меня есть на что-то аллергия, — сообщает Гамильтон, — но, на заметку, я буду считать это свидание неудачным. Томас даже не пытается спорить, что это не его вина, но решает, что ему нужно узнать о Гамильтоне больше. Анжелика говорит, что Бёрр говорит, что Лоуренс сказал, что Гамильтону нравятся животные, а ещё она вызывается уточнить у сестры, какие цветы он ей дарил. Вероятно, он выбирал что-то на свой вкус и у него точно не было на них аллергии. Томас благодарен ей безмерно, а пока ведёт Гамильтона в котокафе. Тот радуется, выбирает себе в компанию гиперактивного кота под стать себе и уносится куда-то в смежную с главной комнату, закидывая его игрушками и что-то уверенно рассказывая коту о том, какой он пушистый, мягкий и красивый. Томас считает, что это идеальное свидание: Гамильтон полностью занят своим делом, они не общаются, и на коленях у него мурчит огромный мейн-кун, который позволил себя погладить. К сожалению, выбранный Гамильтоном кот оказывается слишком на него похожим, и скоро Александр — Томас решает, что должен хотя бы попробовать называть его по имени — возвращается мрачный с кровоточащей рукой. — Это тоже было плохое свидание, — заявляет Гамильтон позже, показывая Томасу раненую руку, будто не он только что её бинтовал и как-то мог этого не заметить. — Оно стало таким из-за тебя. — Ну да, конечно, вали всё на меня. Когда все узнают, что произошло, люди будут на моей стороне. — Когда люди узнают что? — спрашивает Томас, приподняв брови. — Что ты подрался с котом и проиграл? Не позорься. На этом они расстаются до субботы. Томас присылается исторические мемы, Гамильтон отвечает смеющимся хаски. Потом Томас опрометчиво отправляет ему мем про политику, на что Александр разражается почти десятиминутным голосовым. Томас слушает его в ускоренном режиме и не собирается отвечать, но кое на что возразить просто обязан. Каким-то образом это превращается в их обычный спор, и Томас замечает это только в три часа утра, пытаясь напечатать ответ быстрее, чем Гамильтон придумает ещё один аргумент. В целом коммуникация кажется налаженной. В субботу же они идут в оперу. — Ну что тебе опять не нравится? — спрашивает Томас со вздохом, когда они занимают места и Гамильтон бросает косые взгляды на сцену. — Это опера, она скучная. — Это Моцарт, прояви уважение. — Мне больше нравится Сальери. — «Данаиды» или «Тарар»? — снисходительно уточняет Томас. — «Пальмира», — самодовольно отвечает Гамильтон. Томас не успевает удивиться, когда поднимается занавес и начинать новый спор становится неуместным. Кроме того, Томас, если быть совсем честным, тоже предпочёл бы Сальери. ... Всё заканчивается, когда в воскресенье Гамильтон как-то оказывается у него дома. Утром он пишет пост со списком нужных ему книг и слёзной просьбой одолжить их, если они у кого-то найдутся. Томас за чашкой утреннего кофе лениво печатает, что парочка есть у него, и ближе к вечеру Гамильтон материализуется у его двери. Стряхивает снег с куртки и приглаживает намокшие волосы. — Хочешь ужинать? — предлагает Томас, пока Александр осматривается. — Я ещё не завтракал, — отвечает тот, изучая книжный шкаф. — Я проснулся недавно. — Мы же переписывались в десять утра. — Тогда я ещё не ложился. — Я начинаю понимать, почему Бёрра пугает твой режим. Ладно, ты будешь завтракать? — Буду, — подумав, соглашается Гамильтон и идёт на кухню. По дороге рассматривает фотографии Парижа на стенах в коридоре, а потом — пышные зелёные цветы на подоконнике. Съёмная квартира Джефферсона воплощает собой уют, особенно по сравнению с заваленной хламом комнатой Гамильтона в общежитии (у него не так-то много времени на уборку!), но признаваться в этом он будет очень нескоро. — Ты задумывался, — спрашивает его Томас, пока Александр ест запечённую картошку с травами, — что бы ты делал, если бы у нас получилось выиграть наши пари? — А ты? — отзывается Гамильтон, не отрывая взгляда от тарелки. — Не уверен, — признаётся Томас. Александр хмыкает и молчит. Томас достаёт телефон и отвечает Джеймсу, потом смотрит на календарь, постукивает пальцами по столу и увлекается планированием декабря: рождества, подарков, финальных эссе, поездки домой. Он смотрит на Гамильтона и думает, что, если бы у него получилось выиграть их второе пари, он мог бы взять его на праздники в Монтичелло. Он представляет, как это было бы, и мысль одновременно пугающая и неуловимо привлекательная. — Мне понравилась опера, — говорит вдруг Гамильтон, всё ещё глядя в тарелку. — Мне понравился планетарий, — отзывается Томас. — И картошка тоже ничего. — Там ещё есть, возьми, если хочешь. — Спасибо. Пока Гамильтон перекладывает картошку в тарелку, Томас думает, что, замани он его в Монтичелло, он мог бы сыграть ему на скрипке. Почему ему вообще хочется сыграть Гамильтону на скрипке, — вопрос открытый, но мысль неожиданно приятная. Томас почти его приглашает, но вовремя себя одёргивает. Это почти как признать, что Гамильтон выиграл первое пари, а у Томаса есть ещё этот вечер, чтобы самому выиграть второе. — Не хочешь остаться? — предлагает он. — Посмотрим какой-нибудь фильм, закажем пиццу. — Четвёртое свидание? — Гамильтон подозрительно щурится. — У меня было всего три шанса. — Александр, — просит Томас, — хватит выпендриваться. Тебе бы и сотни шансов не хватило, поверь. — Не верю, но допустим. Пиццу заказываешь ты, фильм выбираю я. И можно просто Алекс. Томас кивает. Одной рукой заказывает пиццу, во второй несёт кучу подушек, которыми заваливает диван. Гамильтон — Алекс? — роется в ноутбуке. — Риторический вопрос, — печатая что-то в поисковике, говорит он, — ты ведь не против «Лиги справедливости»? — Вообще-то… — Зака Снайдера, разумеется. — А ты очень не хочешь уходить. Томас садится рядом и заглядывает в экран. Вкладка с фильмом уже открыта, и Алекс готовится начать воспроизведение. Видимо, у него действительно нет выбора. — Ты сам предложил остаться. — Ладно, давай. Пицца скоро будет. — Надеюсь, ты не заказал с ананасами. — Какого ты обо мне мнения, — фыркает Томас. — Нет, конечно, я же нормальный. — Спорное утверждение. Томас щёлкает мышкой, чтобы включить фильм и по возможности заставить Гамильтона замолчать хотя бы на первые минут двадцать. ... Когда на улице совсем темнеет, и в коробках из-под пиццы остаётся по одному кусочку, которые Джефферсон мудро оставляет себе про запас, и фильм заканчивается, Томас спрашивает: — Ну что? — Гениальный фильм! — заявляет Алекс охотно. — Ужасная несправедливость, что… — Я про вечер в целом, — уточняет Томас. Алекс замолкает на полуслове и смотрит на него оценивающе. — Не-а. Даже с этим дополнительным шансом у тебя не получилось. Он выглядит таким самоуверенным и демонстративно довольным и так умело отводит взгляд, что верить ему как-то само собой не получается. Томас вздыхает. — Ну ладно, а если бы у тебя была четвёртая попытка, что бы ты сделал? Алекс перестаёт изображать собственное превосходство и задумывается по-настоящему. — Ну, может быть, я сделал бы так… Томас не успевает среагировать, не успевает ни о чём подумать и что-то предпринять, Томас не успевает вообще ничего, когда Алекс бросается вперёд и целует его. Бросается так стремительно, что роняет Томаса спиной на всю эту кучу подушек и почти впечатывает головой в подлокотник. Не то чтобы кто-то это заметил. Томас обнимает его, одной рукой зарывается в волосы и не даёт отстраниться, если Алекс вдруг захочет. (Алекс не хочет.) И это так приятно, и тепло, и так чертовски хорошо, что, даже если это всё от нехватки кислорода в придавленных лёгких, не хочется, чтобы оно заканчивалось. — Я бы сделал так и вот так, — довольно сообщает Алекс, выворачиваясь из объятий и почти целиком запихивая в рот один последних кусочков пиццы Томаса. — И я целовался вот с этим, — вздыхает он и, пользуясь тем, что Алекс с набитым ртом не может ответить, добавляет: — Кстати, я победил. Ответом ему — возмущённое мычание. ... Алекс убирает книжки в рюкзак и обещает быть с ними осторожными. Томас ему не верит, но голова его занята другим. Он смотрит на чёрное небо и золотые фонари под окнами и говорит раньше, чем успевает до конца сформировать мысль и остановить её: — Ты когда-нибудь был в Вирджинии? — Это приглашение? — удивлённо спрашивает Гамильтон. Он тянется за курткой, но останавливает руку на полпути. — Возможно. Если у тебя нет других планов на рождество. — Не то чтобы, — Гамильтон задумывается. — А что мы будем делать, если я соглашусь? Сидеть в твоём особняке и скучать? — Почему ты так уверен, что там будет скучно? — Готов поспорить, что это так. — Тогда спорим?