***
Часто даже на военных строях и тренировках Гилберт вёл себя подобным образом: седлал бёдра брата, намеренно ёрзал, чуть прогибаясь в пояснице – так, чтобы заметил только Людвиг. Самодовольно ухмылялся, чувствуя сквозь ткань армейских штанов чужое возбуждение. Руки беспорядочно гуляли по твёрдому прессу, крепкой груди, мимолётно подбирались к губам младшего, чтобы очертить подушечкой большого пальца. Приходится проявлять огромные усилия и стоицизм, чтобы не сорваться. Благо выдержка у Людвига всегда была хорошая. То же самое касалось и старшего Байльшмидта: хоть тот и был по своей натуре человеком шумным – да ещё и ярым любителем по ночам всем давать знать, насколько он любит член младшего – всё же в нужный момент умел сдержаться. Несомненно, это было ещё одной из его игр, где психологический фактор играл бо́льшую роль, нежели физический. По мелким ответным реакциям тела можно было заметить, насколько же Гилберт был возбуждён: нарастающая дрожь в руках, всё более хаотичные и случайные движения, приоткрытые губы и выглядывающий кончик языка. Когда внимание сослуживцев не направлено на них, Германия позволяет себе перевести руки на бёдра брата, оглаживая их с внутренней стороны. Пристально следить, не спуская глаз и подбираясь ближе к выпирающему через ткань бугорку. Накрыть ладонью и сжать разгорячённую плоть, ощутимо толкнуться бёдрами навстречу. В завершении проехаться собственным возбуждением по чужой заднице, демонстративно и плотоядно облизнувшись, отчего Пруссию чуть ли пополам не ломает. Всё это время он ни разу себя не коснулся, поэтому любое маленькое прикосновение отдаётся во всём теле наэлектризованными раскатами желания. — Мы у всех на виду, знаешь, какие проблемы у тебя будут, если нас обнаружат? – Людвиг слегка приподнимается на локтях, чтобы брат слышал его шёпот. На самом деле это только больше распаляет. Да, все прекрасно знали и об особенностях немецких братских чувств, и о том, как Гилберт умеет сладко стонать под собственным братом, и насколько паршив его язык на пике оргазма. Увидеть же это своими глазами – совершенное иное. Вид старшего Байльшмидта в такие моменты был слишком великолепным, а Германия по натуре своей вырос чересчур ревнивым до своего горячо любимого наставника и по совместительству родного брата. Поэтому все те редкие люди, которые всё же имели неудачу попасть на столь интимный момент, заканчивали одинаково – с пулей во лбу. Гилберт прикусывает большой палец, чтобы не позволить громкому стону сорваться с губ, напрягается подобно струне, дрожит, ёрзает, второй рукой цепляется за плечо Людвига, закатывая глаза и часто дыша. — Ты действительно способен кончить от чего угодно, – не вопрос, а скорее удивлённая постановка факта. — Младшенький уже забыл, как доводил меня до оргазма своим голосом по телефону? — Твои стоны слышала вся переговорная, разве такое забудешь? Хмыкнув, Пруссия в отместку поёрзал на чужих бёдрах с особым упрямством, прежде чем наклониться, обдав ушную раковину младшего горячим дыханием и не менее жарким «этого мне мало, жду тебя в душевой». Поганец даже не поскупился вобрать в рот мочку уха и слегка прикусить.***
Нередко старший планирует нечто более интересное и необычное. Например, их совместные поездки вдвоём, когда Людвиг оказывается за рулём. Ничто не предвещает беды. Младший Байльшмидт делает ставку на секс в кабинете командира воздушных войск. Или, как минимум, на отличный минет под столом для переговоров. Но откинувшийся на задних сидениях Гилберт оказывается слишком нетерпеливым. Припадает губами к бутылке дорого виски – а когда он пьян, то ведёт себя, как жадный до внимания избалованный ублюдок. Раздвигает шире ноги, соблазнительно виляя бёдрами, движение за движением расправляется с мешающей ему одеждой. И вот он уже совершенно обнажённый ласкает и растягивает себя под идеальным для наблюдения с зеркала углом. Слегка приподнимаясь на согнутых ногах, он желает распробовать каждое движение, подстраивая темп обоих рук. Задыхаясь, со слишком пошлым стоном он зовёт Людвига, любезно предоставляя ему весь список своих вульгарных потребностей в вербальном виде. От желания испробовать член младшего на вкус прямо здесь и сейчас до прямого предложения отыметь Гилберта на столе командира так, чтобы потом все документы пришлось восстанавливать. Руки крепко сжимают перетяжку руля. Треск кожаных перчаток как свидетельство о том, что терпение Германии испытывают. Не в силах отвести взгляд от доводящего себя до исступления старшего брата, он чувствует, как ткань форменных брюк натягивается, дыхание заметно тяжелеет, а взгляд мареновых глаз в отражении зеркала светится победным блеском. Подошва армейских сапог ударяет о педаль тормоза. В тот день они ужасно опоздали на совещание.***
Провокации не заканчиваются и в кабинете Людвига, когда он ведёт бумажную волокиту. Пруссия нахально врывается, почти выбивая ногой дверь с петель. Без какого-либо стыда рассаживается на дорогом лакированном столе из красного дерева. — Ты сидишь на учётах заключённых, Гилберт, – Германия заранее знает, что это далеко не аргумент. — Плевать, – отмахивается старший Байльшмидт, — никто их не запоминает, а вот я могу и припомнить как-нибудь, если ты сейчас же не разложишь меня на этом самом столе и не трахнешь как следует, чтобы ноги не держали. Он часто облизывает губы, дыхание учащённое, взгляд его смазанный, будто смотрит сквозь. — Что ты принял? – младший не меняется в голосе, оставаясь всё таким же холоднокровным. — Небольшой подарок от штатных врачей, – довольно мурлычет Пруссия, перебираясь к Людвигу на колени. В нетерпении Гилберт припадает к братским губам, буквально впиваясь в них поцелуем – настойчивым, пьяным, мокрым. Они стукаются зубами, Пруссия несдержанно прикусывает верхнюю губу брата, когда чувствует его руки на своей талии. Он пытается протолкнуть язык глубже, сдавленно стонет в поцелуй, цепляется за широкие плечи Германии, чтобы не отпрянуть от нехватки кислорода. Когда старший наконец-то отстраняется, широко облизнувшись, он грубо перехватывает Людвига за челюсть с силой стискивая её. На подёрнутом бордовым румянцем лице играет злорадная улыбка, а во взгляде сверкают совсем недобрые искры. Только в этот момент Германия понимает, что весь поцелуй был предназначен исключительно для того, чтобы пропихнуть ему в рот нечто круглое и горьковатое на вкус. — Глотай. Впиваясь короткими ногтями в бледную кожу, цепкие пальцы ограничивают какие-либо движения. Сжимая чужие скулы всё сильнее, Пруссия даёт понять, что не собирается отпускать, пока Людвиг не выполнит его приказ. В конечном итоге Германия сдаётся, принимая условия игры и проглатывая злополучную таблетку. — Прости, Вест, времена такие, что всё приходится проверять, – наигранно-заботливо улыбается старший Байльшмидт, прежде чем запустить два пальца в чужой рот. Он играется с языком брата на протяжении долгих нескольких минут, перекатывая его между пальцами, двигает ими, проходится по кромке зубов и внутренним дёснам. Естественно, это всё лишь для того, чтобы раздразнить. Поэтому, когда Гилберт медленно вытаскивает пальцы и подносит их к своим губам, с невероятно издевательской улыбкой демонстративно проходится по ним собственным языком. Он точно в довесок ещё и чертовски пьян. — Только не говори мне, что ты понятия не имеешь, что это за таблетки, но при этом запил их алкоголем. Людвиг уже знает ответ. И утвердительный щелчок пальцами лишь подтверждает опасения. — В точку, Вест. Именно это я и сделал. — Гилберт! — Ну-ну, может герр Байльшмидт покажет своему непутёвому старшему братцу, как ему использовать свой рот правильно? Сардоническая усмешка растворяется в пьяной хрипотце возбуждённого голоса с тем, как Пруссия прижимается своими бёдрами вплотную, ёрзает, трётся основательно, удовлетворённо постанывая и прижимаясь горячими губами к братской шее. Его ведёт от влечения и ощущения бьющейся под кожей артерии. Настойчивые руки проходятся по крепким плечам, добираясь до безупречно выглаженного воротника форменного мундира. Очерчивают руническую окантовку «Победы» и аграфы «Мёртвой Головы». Подбираясь к обсидиановому железному кресту, Гилберт склоняется над ним, хаотично проводит языком по сплаву немецкого серебра до самого кадыка младшего брата, слегка прикусывая. Хаотичными движениями длинных пальцев он обводит витой шнур-филигран ранта и кокарду государственного орла на фуражке. Резко ниже – ведёт по чёрной портупее офицерской формы, по обыкновению неся абсолютно бессвязный вульгарный бред. Терпение Германии на исходе. Недокуренная сигара летит точно в пепельницу. Ему хватает всего нескольких секунд, чтобы расправиться с формой старшего брата и грубо спихнуть его на пол. — Ты знаешь, что делать, – голос у Людвига властный, беспрекословный. — Да, офицер, – на выдохе, с хищной улыбкой. Пруссия не медлит: ловко расцепляет серебряную пряжку кожаного ремня, откидывая его на стол; непроизвольно разводит шире ноги; то губами, то носом прижимается к чужому паху; мажет щекой, оглаживает пальцами, сминает натянутую ткань брюк. А взгляд – расфокусированный, мутный, тягучий подобно медовому. Старший нетерпеливо мнётся, шумно сглатывает, но ждёт. Они уже оба возбуждены, дышат отрывисто, и Людвигу не терпится увидеть этот умелый, но столь поганый язык на своём члене. Каждый раз больше в Германии будоражащего волнения вызывает полный похоти взгляд старшего брата, нежели его действия. Ведь известный своей неукротимостью Пруссия так смотрит только на него. Смиренно, преданно, безропотно. Стоя перед собственным братом на коленях уже в совсем другом контексте, чем несколько веков тому назад. Притягивая старшего за затылок к себе и заставляя поднять голову, Людвиг заботливо обвязывает на его затылке свою нарукавную повязку. Когда Гилберт отстраняется обратно, младший с восхищением оценивает его: алая ткань с красовавшимся на белом фоне символом террора, лёгкий румянец на щеках и приоткрытые губы – единственное оставшееся свидетельство о его желании. — Продолжай. Молча. Наощупь Пруссия находит ширинку, подхватывая бегунок зубами и состёгивая его вниз по молнии. Неспеша и почти невесомо припадает губами к налитой кровью головке члена, слизывая немного стекающей смазки. Судорожно выдыхает в попытках действовать размеренно, губы его подрагивают в томлении. Он медленно ведёт языком от уздечки до уретры, играясь с ней, обводя по кругу и проталкивая кончик языка. Позволяет себе специально несильно задеть плоть зубами – дразнит. Проделывает так ещё пару раз перед тем, как поцелуями спуститься к основанию, а затем одним непрерывным размашистым движением языка подняться обратно и вобрать в рот крупный член уже наполовину. Этого всё ещё чертовски мало, поэтому Германия хватает брата за белоснежные волосы, насаживая до предела. Гилберта чертовски ведёт. Чувства обострились из-за действия препарата и темноты перед глазами. Гладкими стенками горла он чувствует каждое пульсирующее сплетение вен, каждую стекающую вниз по глотке каплю смазки, улавливает оплетающим ствол языком текстуру кожи. Чем методичнее и быстрее он двигал головой, тем больше это сводило его самого с ума настолько, что низкий стон отдавался резонирующей вибрацией по всему органу. Людвига вело и сводило с ума не меньше: продолжая стягивать волосы на чужом затылке, он грубо толкается в горячую влагу братского рта на всю длину – до упора – и гортанно рычит от накрывшего с головой упоительно-палящего удовольствия. Он чувствует, как старшему Байльшмидту сводит челюсть, как ему становится труднее дышать. Он еле слышно скулит, а движения языка всё более беспорядочные. Мощная рука в чёрной кожаной перчатке с особой силой сжимает подбородок, заставляя старшего оторваться от своего занятия и поднять голову. Грубый материал неприятно касается кожи, большой палец с методичной жестокостью оглаживает влажные губы, размазывая слюну и предэякулят. В этот момент в Пруссии прекрасно всё: холодные капли пота на лбу, карминовая россыпь румянца от лёгкого удушья на щеках – он уже почти сливается с цветом ткани; тяжелое дыхание, больше похожее на хрип. Германия переводит правую ногу на чужую промежность, слегка надавливает, когда видит, как брат тянет руку к паху. Старшего ломает пополам, он непроизвольно дёргает бёдрами на встречу, рвано выдыхает, скользит зубами по влажной нижней губе в попытке закусить её. Ему явно нравится такое. Одна непоколебимая условность: Гилберт не может себя трогать, пока Людвиг не отдаст приказ. Нарушение негласных правил всегда должно караться по всей строгости. В следующий миг одним бесцеремонным движением Пруссию прижимают лицом к контрастно холодному стеклу панорамного окна. Он облизывается в томительном ожидании, демонстративно подставляясь. — Кто на каждом строе говорил, что нас могут увидеть? Извращенец, – слишком смелая провокация. Короткий миг молчания. Хлёсткий звук удара ремня о кожу. Вскрик. Обнажённую поверхность тела опаляет, буквально сжигает звонкий удар. На его месте рдеет отчётливый отпечаток серебряной пряжки. С каждым новым ударом с влажных губ срывается смешанный со стоном наслаждения выкрик – звучный, ласкающий садистическое естество. Изящная спина прогибалась перед Германией почти до хруста, стройные ноги обессиленно дрожали. И как же было восхитительно наблюдать за медленно скатывающимися в ложбинку поясницы каплями пота и за блестящими от глянца смазки бёдрами, что содрогаются под волной мурашек. На некогда белой коже проступали капли крови – признак обладания. Сдержаться невозможно, поэтому Людвиг приникает к чужим ягодицам, чтобы собрать языком вереницу красных капель, бегло проводя им вверх до крестца. Хватает пары довершающих ударов и Гилберт, крупно вздрагивая и вжимаясь всем телом в окно, кончает первый раз. Младший Байльшмидт должен признать: этот непонятный афродизиак работает прекрасно, потому что по реакциям брата видно – одного раза ему мало. Поэтому вскоре Гилберта буквально раскладывают на лакированном столе, прижимая спиной к так скрупулёзно проверяемым полчаса назад братом бумагам. Шершавая бумага весьма мучительно натирала изрядно повреждённую кожу из-за чего Пруссия болезненно морщился и рефлекторно прогибался в пояснице, пытаясь избежать неприятных ощущений. Один этот подневольный, покорный вид вызывал содрогание в младшем Байльшмидте. Германия явно перестарался в этот раз, отдавшись на волю животному вожделению. В качестве небольшого извинения он, закидывая всё ещё подрагивающие ноги себе на плечи, спускается неторопливыми поцелуями от щиколоток вниз. Он оставляет множество расцветающих бордовыми цветами меток, вылизывая влажные от смазки, пота и спермы бёдра брата. Спустившись ниже, Людвиг слегка разводит ноги старшего, оценивая пристальным взглядом небесных глаз. — Сколько раз? – вопрос, не нуждающийся в подробностях. — Не меньше пяти, – сбивчиво отвечает Пруссия, — тебя не было весь день, а тот съехавший по фазе на близнецах доктор учтиво прописал мне средство от скуки. Германия был прекрасно осведомлён о том, как его брат в свободное и нет от работы время любил развлекаться в одиночку, поэтому в большинстве случаев он не нуждался в растяжке. И каждый такой раз сопровождался едким «не волнуйся, я делал это исключительно с мыслями о тебе». Этот – не исключение, на что Людвиг наигранно закатывает глаза, подбираясь языком ближе ко входу. Он очерчивает кончиком языка чувствительное кольцо мышц, отчего Гилберт изнывает, мечется у него в руках и сходит с ума от противоречивого желания. Когда Германия скользит языком внутрь, старший резко выгибается, отрывисто дыша и выстанывая. Сейчас Пруссия целиком открыт и всецело предоставлен младшему, и ничто не мешает Людвигу играться со своим братом. Ему до безумия нравится погружать язык глубже, чувствуя под ним судорожно сжимающиеся горячие стенки. Чередовать с пальцами, грубо массировать, раскрывать, проталкивать язык и пальцы так, чтобы Гилберт в нетерпении подался ему навстречу, пытаясь получить большее. Он чертыхается, снова не следит за языком, дрожит, во второй раз изливается себе на втянутый от напряжения живот, хватается за плечи младшего, громко прося больше, глубже, жёстче, дольше, чтобы пронизывало до отказа. Пруссия обожает, когда его брат грубый. До мурашек на загривке и непроизвольных стонов обожает. Когда он чувствует, как армейский ремень чёрным аспидом обвивается вокруг его тонкой шеи, стягивая и натирая кожу. Когда Германия любовно обводит подушечками пальцев грань между столь желанной плотью и жёсткой кожей ремня. Свободной рукой поддерживает поясницу брата и резко входит в него, заполняя собой. Влажно, липко, горячо. Обволакивающие и пульсирующие стенки только больше распаляют. Следующий короткий миг. Резкое натяжение. Снова слившийся со сдавленным вскриком стон, а на искусанных губах до абсурдного безумная улыбка. Людвиг ловит себя на мысли, что ужасно хочет увидеть рубиновый взгляд под красной повязкой. Стягивает её, обнаруживая полные слёз закатившиеся от удушения и удовольствия глаза. Гилберт выгибается до предела, когда чувствует каждое точное попадание по простате – ещё немного и сломается пополам, как фарфоровая кукла с хрупкими шарнирами. Дрожащие пальцы рефлекторно хватаются за туго затянутый ремень в никчёмных попытках ослабить удушающую хватку, рот открывается для вдоха. Германия истолковывает это по-своему: наклоняется, чтобы накрыть припухлые и горячие губы своими – желающими. Когда ему слабо отвечают, он значительно углубляет поцелуй, буквально вталкивая язык. Он обводит им по кромке зубов, по дёснам, переплетает с чужим, вылизывает там, куда может добраться. Мокро, пошло, бессердечно. Вульгарно. Навязчивая идея о том, чтобы испробовать на вкус глотку собственного брата, практически берёт верх. Даже в таком полусознательном состоянии Пруссия умудряется активно двигаться навстречу, протяжно стонать имя младшего и льнуть к нему всем телом. Чувство непрерывного скольжения внутри и настойчивый безжалостный поцелуй за лимитом садизма – слишком притягательно. Находясь на грани, Людвиг никогда не сдерживается, всё сильнее и резче вбиваясь в разгорячённое податливое тело. Снова грубо хватает старшего за подбородок, до боли стискивая, заставляет посмотреть на себя. Взгляд голубых глаз властный, волевой, потемневший, сравнимый с холодной сталью. Он с упоением наблюдает за Гилбертом во время сильнейшего оргазма: как подрагивают его белоснежные ресницы, как заламываются брови, как алые глаза снова закатываются, а раскрасневшиеся губы широко раскрываются, когда Германия натуго затягивает ремень на шее. Мышцы тела спазматически сокращаются, разливая опаляющее удовольствие по стимулируемым наркотиком нервным окончаниям. В исступлении Пруссия крепко обхватывает талию брата ногами, цепким и ощутимым движением притягивает его за плечи к себе, чтобы затянуть в последний поцелуй. Хотя это даже поцелуем назвать сложно – он просто бесконтрольно и чувственно стонет в него, просит о совершенно безумных вещах, сильно прогибаясь и обильно изливаясь в обхватившую его пульсирующий член руку собственного брата. Не позволяет младшему отстраниться, когда тот чувствует, что уже на пределе. Вместо этого прерывистым шёпотом просит его кончить внутрь. И одной лишь этой просьбы Людвигу хватает сполна, чтобы в последний раз размашисто двинув бёдрами, прижаться к старшему брату вплотную, заполняя его своим горячим семенем. Контраст чёрного грубого материала офицерской формы и бледной влажной кожи кажется особенно гармоничным в миг, когда оба пытаются отдышаться, медленно приходя в себя. — Я, чёрт возьми, сейчас на седьмом небе, не ниже, – хрипло протягивает Гилберт. — Не забудь отблагодарить дока в таком случае, – иронично подмечает младший. — К чёрту этого больного ублюдка.***
Зашедший в кабинет молодой итальянский адъютант так и замер на пороге в явно крайнем удивлении. В углу комнаты валялся испорченный мундир офицера. Весь пол был усеян не менее испорченными листами учёта заключённых. Откинувшийся в кресле Германия закуривал новую сигару, выдыхая дым в потолок. На лакированной поверхности стола всё ещё лежал дрожащий в послеоргазменных судорогах Пруссия. Абсолютно обнажённый, взмокший, тяжело дышащий, со стекающей по бёдрам сперме. В наркотическом бреду на грани сна и реальности тонкими пальцами он собирает белёсую жидкость от бёдер до живота, поднося к губам и самозабвенно слизывая. — П-простите… – Венециано запинается, прочищая горло, чтобы привлечь внимание, — офицер Байльшмидт, сеньоре, японские дипломаты приехали… Я вам помешал? Гилберт заливисто хохочет, приподнимаясь на локтях, дабы получше рассмотреть миловидного итальянского мальца. Людвиг останавливает брата на полуслове, раздражённо шикая – вернувшиеся пляшущие черти в алом взгляде не предвещают ничего хорошего. — Передай им, что через пять минут буду, – меняет тон голоса Германия на слегка виноватый, — спасибо, Италия. — Кажется, вам нужен новый мундир, – солнечно улыбается Варгас, немного смущённо отводя взгляд в угол комнаты, где лежит скомканный чёрный атрибут формы Людвига, — я мигом! Губы трогает скромная улыбка при виде чужих ярко-янтарных глаз, чистого взгляда, в котором можно увидеть собственное отражение, и по-детски удивлённого лица. До самого конца коридора Германия провожает взглядом удаляющегося Феличиано, который по-глупому машет ему рукой, лучезарно улыбаясь. Обернувшись, он встречается с диаметрально противоположным взглядом – почти багряным, подёрнутым дымкой остатков опьянения, хищным и вечно вожделеющим. — Кое-кто влюбился, не так ли? – Пруссия скалится, хитро прищуриваясь. Для старшего Байльшмидта это не новость. Он уже давно заметил все эти мимолётные взгляды в сторону итальянского юноши. Смущённые невинные касания, учтивость, совместные прогулки по саду под предлогом обсуждения работы. Нередко его брат задерживался на учениях, чтобы лишний раз объяснить беспечному итальянцу, как работает скользящий затвор. Очаровательно. Порой Пруссия совсем забывал, что его горячо обожаемый младшенький – такой же юнец, у которого должен быть ветер в голове и трепет первой любви в сердце. Да и сам Италия казался Гилберту весьма прелестным и миловидным мальчишкой. — Хотел бы его в качестве третьего? Старшему не нужен вербальный ответ, он прекрасно видит в отражении лазурных глаз заинтригованность и слишком очевидное «чертовски». Лукавить Гилберт не будет – ему самому ужасно интересно посмотреть на это хорошенькое личико в момент высшего наслаждения с помутневшим от эффекта таблеток и желания взглядом.