Иль бар онай ау, Клаус

Дуло, практически упиравшееся в лоб светловолосому начальнику конвоя, словно нехотя опускается. Кох отворачивается, молча дергая Жиля за шкирку, приказывая следовать за собой. Конвоир остается стоять на месте, бестолково крутя во вспотевших ладонях фуражку. – Немецкая подстилка! – раздается крик из шеренги узников. А дальше события разворачиваются так быстро, что Жиль не сразу понимает, что именно произошло. Его снова резко дергают за ворот чужой куртки, да так, что он путается в собственных ногах – он упал бы обязательно, но немец держит мертвой хваткой исхудавшего пленника. А затем звучит единственный выстрел, отголоски которого заглушают звук падения тела на землю. Жиль Кремье слышит только звенящую тишину после оглушительного выстрела, оглядывается вокруг и видит других заключенных: одни смотрят с ненавистью или испугом на гауптштурмфюрера – это «новички», те, кто прибыл не так давно, другие – «опытные» – безразлично глядят на бездыханное тело в ногах. За многие месяцы, проведенные в лагере, Кремье научился безошибочно определять это по одним лишь глазам. Он переводит взгляд и видит растерянных конвоиров. На Клауса Коха лже-перс не смеет взглянуть, хотя наверняка может представить его плотно сжатые челюсти, полные ненависти и злобы голубые глаза. Кремье от чего-то уверен, что Клаус в данный момент выглядит так же, как в тот день, когда избивал его. Хотя нет, вряд ли сейчас во взгляде немецкого интенданта есть то неуловимое сожаление или отчаяние, которое Жиль тем не менее отчетливо увидел там, на большой поляне, в стороне от лагерного начальства, смеющегося, выкрикивающего пьяные одобрения и совсем уж нецензурные комментарии в сторону заключенного. Начальник конвоя, ранее позволивший себе спорить с Кохом, лишь поджимает губы и вцепляется сильнее в свою фуражку. Секунда-другая, солдат разворачивается и громко отдает приказы: двум заключенным – оттащить труп с дороги, остальным – молча шагать вперед. Клаус тоже отмирает, снова дергает Жиля за куртку и тащит его в противоположную угрюмой колонне сторону - в сторону лагеря. Когда хвост этой немой траурной (а Жиль уверен, что все они обречены) процессии скрывается за поворотом, следуя повелению извилистой лесной дороги и автоматам замыкающих конвоиров, Клаус сгребает широкой ладонью второй рукав еврея-перса, больно зажимая его плечо. Немец снова встряхивает Кремье словно нашкодившую собачонку и толкает спиной вперед до ближайшего дерева. Жиль бы упал, обязательно упал бы, не держи его разъяренный Клаус. Узник отстраненно думает, что именно так и происходит с момента их знакомства, именно такова суть их больных отношений: они оба держат друг друга, не давая упасть, невзирая на здравый смысл, кричащий громче лагерного громкоговорителя – они не могут быть вместе ни в каком качестве. Эгоистично цепляясь друг за друга, они только тащат сами себя на дно болота. Оба вязнут ногами в снегу и путаются в спрятавшемся под ним мелким кустарником. Немец держит крепко, словно не замечая мелких препятствий, пока не впечатывает своего узника в широкую ель. Жиль закашливается, на секунду у него вышибает дух. Его взгляд беспорядочно мечется от нашивок на чужой форме, к небу, темному мрачному лесу, к дороге с тысячами следов на снегу, но не поднимается выше подбородка Коха. Реза испытывает страх – ему уже довелось видеть и даже стать жертвой вспышек гнева гауптштурмфюрера. Реза испытывает иррациональный стыд перед своим, казалось бы, мучителем – чувствует себя предателем, потому что знает: его пытались спасти (хотя спасение ли это? Отсрочка? Или обречение на продолжение страданий?), а он поступил так подло со своим «спасителем». Жиль испытывает облегчение – он не умрет, не окажется в безымянной массе замученных, затравленных или задушенных людей, что носят въевшиеся под кожу номера вместо имен. Он безумно желает жить, а рядом с ним тот, кто обещал защищать и оберегать (только вот ирония: не от самого себя), слова Клауса надежно высечены на подкорке по соседству с сотнями отнятых имен. Жиль испытывает отвращение – он противен сам себе, потому что чувство стыда, благодарности, облегчения и еще чего-то, в чем он пока не способен себе признаться берут верх над рациональным. Ему противно и горько думать о том, что Макс с его мерзкой фразой про персидскую кошечку, другие охранники, соседи по бараку и тот застреленный заключенный правы – он немецкая подстилка, шлюха, продающая всего себя с потрохами эсэсовцу по дешевке: за тушенку и тёплые вещи, за свою никчемную полную трусости и лжи жизнь. И пусть разум, который с каждой секундой теряет рациональность, находясь близко к Клаусу, кричит, что это не так, что его жизнь ценна и он вправе спасать себя так, как он считает нужным, чувства, словно ядовитые змеи, оплетающие и сжимающие сердце шепчут ему, что все это давно не ради спасения и не от безысходности положения, ядом вливая осознание: он любит. От этого еще гаже. Иметь пусть даже платонические отношения с мучителем, эсэсовцем, убийцей и пособником палачей ради спасения собственной (а иногда и чужой) шкуры в критических обстоятельствах – одно; влюбиться в такого, искренне желать встречи с ним, бояться за него, заботиться насколько это возможно в их положении и отношениях, оправдывать, радоваться проведенным наедине минутам – вот где настоящий позор. Словно в подтверждение этих мыслей издевательской вспышкой проскакивает воспоминание: их отношения вышли за пределы платонических в тот единственный вечер. Нужно прекратить врать хотя бы себе. В тот вечер Клаус пересек черту, коснувшись-таки темных, не по уставу длинных и неожиданно мягких волос на склоненной над записями голове. Жиль замер, напрягся под чужой горячей ладонью, не смея пошевелиться. Глупо, но Кремье в очередной раз за этот вечер порадовался, что утром весь их барак отвели в душ, если, конечно, так можно назвать дезинфекцию и унизительные минуты в толпе под ледяной водой. Чужие пальцы тем временем несмело двинулись дальше, пробираясь под воротник рубашки, а тяжелый взгляд голубых глаз продолжал сверлить лицо пленника, любуясь изящным профилем. Прошли долгие мгновения, прежде чем Жиль отмер и повернулся к немцу, закрыл глаза и подался вперед, давая молчаливое согласие на все, что произойдет дальше. Сначала он почувствовал запахи словно из прошлой жизни: шнапс, одеколон и хороший табак, а после – горячие сухие губы на своих. Клаус стал более уверенным, не сдерживая более рвущуюся наружу страсть. Он исступленно целовал чужие губы, сжимал хрупкое тело в руках, подминал под себя, шепча лишь одно – его украденное имя. Один из них брал, а другой – отдавал всего себя. И ни один не был против такого расклада. Эти мысли сводят Жиля с ума. Проходит не больше нескольких секунд, что они стоят у этого дерева и Кремье наконец-то запрокидывает голову чтобы посмотреть на Клауса. Тот, ловя взгляд огромных голубых глаз открывает было рот, но Жиль не дает ни своим мыслям, ни гневной тираде Коха вырваться наружу: он хватает отвороты серого мундира, тянет мужчину на себя, параллельно приподнимаясь на цыпочки и отчаянно впечатывается в чужие губы, до ярких пятен жмуря глаза. Клаус отвечает так же яростно, словно это схватка, где выживет лишь победитель – а далеко ли это от правды? Он отпускает плечи «перса» и сжимает того в своих объятиях. Жиль холодными ладонями судорожно ведет вверх, задевая рукоять пистолета во все еще расстегнутой кобуре, выше, царапая подушечки острыми краями железного креста, еще выше, под пальцами ощущая ромбы и молнии в петлицах, дальше по широкой шее, вверх, цепляясь за короткостриженые светлые волосы на затылке. Фуражка с орлом и «мертвой головой» летит в снег, но кому какое дело. Клаус вслед за ним перемещает свои руки, сжимая и оглаживая в ладонях чужое лицо, вплетая пальцы в темные кудри. Они целуются остервенело, тяжело дыша, задыхаясь и утопая друг в друге. Все наболевшее, невысказанное, мучащее обоих – все выливается в этот поцелуй, позволяя говорить без слов. Проходит, наверное, целая вечность, прежде чем они отрываются друг от друга, тяжело дыша, но уже прямо глядя глаза в глаза. Клаус сбивчиво шепчет: – Я так испугался, господи, я так испугался что никогда больше не увижу тебя, что потеряю тебя навсегда, что позволю убить тебя, Реза… Звук собственного чужого имени царапает слух, к горлу подступает комок, а к глазам – слезы. Жиль решается: сейчас или никогда, ему невыносимо дальше лгать этому человеку. Он отводит взгляд, смаргивая слезы и открывает рот, но Клаус зажимает большим пальцем чужие губы, снова наклоняется к лицу своего «перса» и надрывно шепчет, перемежая слова короткими поцелуями, опаляющими жаром и горечью лицо Жиля: – Молчи, Реза, молчи! Мне наплевать на все. Ничто более не изменится, в чем бы ты не признался, будь ты тысячу раз лжец или еврей, я люблю тебя, слышишь? Мне наплевать, я сделаю все, чтобы ты остался в живых, пусть мне придется умереть, сгнить в лагере для военнопленных, пустить себе пулю в лоб, бежать, скрываться, быть расстрелянным за одним из бараков этого проклятого лагеря, но я спасу тебя, пусть мне никогда больше не доведется увидеть тебя, высшим счастьем будет знать, что ты цел. Я люблю тебя, кем бы ты ни был, – шепот офицера становится все более сбивчивым и надрывным, – меня нельзя простить, простить за все, что я сделал в своей жизни, за все, что я сделал с тобой, Реза. Ты поменял мою жизнь. Тогда ты сказал, что полюбить может каждый, а я посмеялся. Сейчас я точно знаю, ты был прав, я люблю тебя, Реза…Иль онай ау… На этот раз Кремье прерывает сбивчивый шепот одним лишь взглядом, поднимая блестящие заплаканные голубые глаза на офицера, встречаясь взглядом с такими же повлажневшими глазами напротив: - Жиль. Мое имя – Жиль Кремье, – он выдыхает это в губы Клаусу и снова прижимается к нему всем телом, цепляясь за широкие плечи, обтянутые серой форменной шинелью. Ему уже не страшно, с его души свалился огромный груз. Жиль ощущает себя горным ручьем, из которого убрали огромный камень. Этот камень мешал излиться чистому потоку, разбавить застоявшуюся муть свежим ледяным приливом, смыть всю грязь и наконец-то вздохнуть свободно. Все окончательно встает на свои места, когда чужие плечи под его ладонями расслабляются, глаза напротив закрываются, а теплые и влажные от их слез губы отвечают на новый поцелуй. - Иль бар онай ау, Клаус…