Горизонты

Вилена кажется спящей. Ее локоны — те, что не склеились от натекшей из уха крови, развеваются на сквозняке, задувающем из открытого окна. Сема старается вести машину аккуратнее, чтобы их небольшая инсталляция не разрушилась раньше времени. Она сидит там, где обычно сидит Сёма — пристегнутая и мертвая. Они отмыли её тело — насколько это возможно было в солёной воде, одели в свою одежду, они закрыли ей глаза. Они придумали ей великолепную роль, с которой, будучи живой, она бы не справилась. Федя лежит под пассажирскими сидениями автомобиля, укрытый мусорными мешками. К груди прижат заряженный пистолет, по телу течет липкий отвратительный пот, не хватает воздуха, и Федя часто зевает. — Я не уверен, что ты попадешь. — сказал Сема, когда укрывал его. — С одним-то глазом. — Тогда возьми пистолет сам и не парь мне мозг. — Я увлекусь, ты же знаешь. — мягко напомнил Сёма, и для Феди посреди жаркого дня наступила темнота. В машине играет радио. Маньяк-убийца требует не прикасаться к нему, ведь его постель в огне, а сам он словно оголенный провод. Маньяку весело, он орет «фа фа фа фа фа» как ему сверлят яйца дрелью, и обещают прекратить, когда он скажет, какая нота на полтона выше «ми». Они раскатывают так уже несколько часов, и бороться со сном становится всё сложнее, а ещё очень хочется пить и в душ. Глаз под повязкой опухает и ноет. Отвратительно. Но другого плана у них нет. Друзья Вилены чрезвычайно наблюдательны. Может, они и не идиоты — соваться к Немцевым на пляж, но где-то на дороге точно караулят. Они не должны увидеть Федю до самого последнего момента. Так что лежать приходится, не шевелясь и не разговаривая. Представляя, что он один. Но эта счастливая фантазия, увы, не отвлекает достаточно. Спустя несколько часов машина плавно и аккуратно тормозит. Скатывается на обочину. — Господа, я в ваших руках. — говорит Сема по-русски. Слышен выстрел. Разбитое стекло летит на сидение, да сколько можно ломать его машину, черти бы их съели… — Господа, это было очень обидно, вы же видите: я сдаюсь. Дверь открывают явно снаружи. Судя по шипению брата и глухому удару, его укладывают на капот машины, чтобы обыскать. И защелкнуть наручники. Опрометчиво. Они не знают, насколько Сема гибкий. Только Федя знает. Он предпочел бы не знать. — Господа… — голос брата обрывается и слышна мелкая дробь по металлу, треск электричества… Мы подключим тебя к электрошокеру, ублюдок. Надо было начинать играть в тень с самого утра, но сам бы он не улёгся, как надо, не смог бы договориться о плане, который сейчас в любом случае летит в известном органическом направлении. Надо выждать, пока Сёму отведут от машины. — Семён Немцев. — говорит низкий голос под дробь, выбиваемую телом его брата по капоту его машины, Федя не знает, за что он зол больше. — Вам вменяется взрыв Челябинской школы №302, незаконное пересечение границы, побег из-под ареста, неоднократные заказные убийства и сотрудничество с преступными группировками. Вам есть, что сказать в свое оправдание? Так вот, как работает почти моментальная карма. Но Сёма умнее Вилены. — Обвинения в подрыве незаконны, пересечение границы совершено в состоянии аффекта. — рычит Сёма. — Заказные убийства под страхом смертной казни… — Убийство свидетеля. — Товарищ сержант. — Федя живо представляет, как Сема улыбается своей безумной безумной улыбкой, как с его губ капает пена. — Эта шлюха убила моего брата. — Вы можете очистить свою репутацию. Все обвинения будут перенесены на вашего брата, который манипулировал вами. — О, и как же? — Не паясничайте. — Я догадываюсь. — вновь дрожь, и этот голос сквозь сжатые зубы, срывающийся на крик. — Отдать вам рецепт бомбочек? Вы так и не смогли его в-в-вы-ыведать у В-ви-ил-лены. Мы будем медленно поворачивать ручку. Пока электроды не прожгут твою кожу и мышцы, до самой кости, тварь. — Умный мальчик… А теперь, если ты не хочешь продолжить с этим знакомство, расскажи нам, где твой брат. — Мертв… Я же сказал. Не надо! И вновь дробь. Какой живой страх… Сёма не умеет так хорошо изображать эмоции. — Где твой брат. — Мёртв! — Где он? — Да мертв же! Хватит, я все скажу… — Пакуйте его. Секунда, две, возня и, наконец, долгожданные выстрелы. Сёма всегда доставал огурцы из банки. У него тонкие руки и ломкие кости. Одной руки ему не жалко, чтобы выбраться из ловушки. В него стреляют, и это отличный повод, чтобы вылезти из-под мешков. Один пистолет, полный магазин, двенадцать попыток. Федя выбивает стекло ногами, и в него, конечно же, стреляют. Это палево. Ничего, уже неважно. Он вышибает кому-то мозги выстрелом в упор, прикрываясь его телом, отползает к машине преследователей. Сёма танцует с кем-то прямо перед машиной. Пули свистят мимо него, окровавленные наручники вращаются вокруг правого запястья, как нунчаки. Прямо в висок, так его… Мужик отшатывается от Сёмы, Феде приходится отвлечься от этого занимательного зрелища, чтобы не быть задушенным. Как же мешает неполный обзор, как же он бесит. Когда он, наконец, расшибает нападающему лицо затылком и отнимает у него гароту, Сёмин партнёр уже валяется, насаженный глазом на устремленную вверх фигурку на капоте машины. Брат разворачивается. Делает насколько шагов, оглядывая пришедших по их душу. Мол, кто следующий. Потом срывается на бег. Левая рука болтается безжизненным куском плоти. Федя устремляется за ним, и на ходу стреляет и стреляет в Вилену. Прямо в сердце, закрытое внушительной начиненной бомбочками грудью. Выпускает почти весь магазин и попадает раз на третий. Одна бомба детонирует от другой. Красиво. Смертельно. Ярко. Один такой взрыв способен убить дракона. Они несколько уменьшили дозировки того, что намешала в порыве гнева Вилена. Двух, пожалуй, хватит на всех этих хороших и правильных граждан… Пламя вырывается сквозь окна и двери машины. Летят ошмётки того, что осталось от Вилены. Как в замедленной съёмке. Крутые герои не оборачиваются на взрыв. Злодеям нравится смотреть на огонь. Дыхание сбивается, лёгкие забиваются пылью, голову печет. Окутывает облаком, их отбрасывает прочь ударной волной. Волочет по земле и бросает — как котят в прорубь. Федя всегда швырял их туда по одному, и они шли ко дну — с удивлёнными мордами, но даже не пытаясь двигать лапами. Сема над ним разевает рот, как рыбка. Пытается тащить, но Федя не слышит звуков. Контузило. Сука. Все равно надо бежать. Но он не может. Огненная стена надвигается на них, как в замедленной съемке. Он успевает толкнуть в руку Сёме пистолет, там есть ещё пули. Давай, ты же хотел. Но Сёма смотрит на него как будто ничего не понимает. Бесполезная ненужная тень, он бросается наперерез этой стене, закрывая Федю своим телом, и это последнее, что он запоминает. А если ты не заговоришь и тогда, мы освободим тебя. И подключим твоего брата. *** Федя приходит в себя от непривычного в солнечной Калифорнии холода. Здесь кромешная темнота. Федя ощупывает себя и предсказуемо не находит никакого оружия. Эти извращенцы не оставили ему даже одежды, одно белье, зато установили камеру. Высоко — до нее не допрыгнуть. Ее красный глаз смотрит прямо на Федю. На полу и стенах иней, он плавится от соприкосновения с горячей Фединой кожей, но тут же замерзает обратно — уже в виде капелек. Обойдя помещение, где его заперли, Федя догадывается: эта штука вроде тех вагончиков, в которых перевозят мясо. Глухая, жестяная и очень очень холодная. Его бьёт крупная дрожь. Мышцы непроизвольно сокращаются, и даже зубы стучат от холода. Он не знал, что это не преувеличение. Мысли ворочаются в голове, как замерзающие на зиму мухи. Надо встать, надо ходить, но от соприкосновения с ледяной поверхностью босые ступни каждый раз будто бы прожигает холодом заново. Но нахождение в одном положении ничем не лучше. Ледяные иглы пробираются глубже и глубже в тело. Тогда Федя придумывает самую тупую идею в своей жизни. Он стягивает трусы, бросает на пол и усаживается на них, как на насест, обнимает себя руками и принимается за попытки постижения дзена в надежде, что хоть немного тепла удержится у сердца и мозга. Сидеть в такой позе не так-то просто: ноги быстро затекают и мышцы покалывает от напряжения, но иной позы он просто не находит. Несмотря на то, что его голова соображает медленно, он вполне трезво оценивает ситуацию. Они попались по собственной Фединой тупости. Он выстрелил, пока они были слишком близко. Не посмотрел, нет ли поблизости ещё доброжелателей, а просто пальнул, опасаясь не попасть с более далёкого расстояния. Они надеялись получить Федю уже мертвым. Они надеялись манипулировать Сёмой, предполагаемо разбитым горем. У близнецов ведь одна душа на двоих, верно? Какая романтичная легенда. И почему никто из тех, кто обвинял их в малодушии, над ней не задумывался? Федя зло усмехается себе в колени. Мгновение теплый пар из его рта ласково греет кожу, но после морозные иглы впиваются в нее с двойным усилием. Морозко, чтоб его зажарили… Кажется, в этой сказке предлагалось растираться снегом. Феде это хорошей идеей не кажется. Ему вообще уже не кажется хорошей идеей трепыхаться. Их поймали. Если бы в их руках был Сёма, Федя и не подумал возвращаться за близнецом. Но они поймали Федю. И не нужно большого ума, чтобы догадаться, кто смотрит за тем, как его, скорчившегося в нелепой позе, медленно замораживает. Он мог бы биться о стены, мог бы ложиться на пол, мог бы молить о прощении или, наоборот, проклинать всех и каждого… Это не имеет никакого смысла, ведь умереть ему не дадут, а выпускать не станут, до того момента, как Сёма не пойдет на уступки. Значит, у него есть время подумать. Мыслительный процесс — это то, что ненадолго отвлечет от пожирающего тело холода. Он думает. Перебирает варианты. Один за одним раскладывает их, как карты на игральном столе: одна пара у него, а у соперника такая морда, будто у него там все остальные комбинации вместе взятые. При таком раскладе стоит сбрасывать карты и вышибать сопернику мозги, но вот незадача, пистолет остался где-то в пыли пустошей, а они где-то за пределами этого долбаного холодильника. Где-то там же сидит в комфортабельном кресле Сёма и наблюдает за ним через камеру. Что там насчёт дилеммы заключённого? Феде не надо гадать, чтобы осознать, что, в случае выдачи рецепта бомбочек, их обоих тут же пристрелят — за ненадобностью. До выдачи рецепта точно не выпустят. Ничего ценного братья предложить им не могут. Деньги в тайниках по всей Калифорнии? У этих ребят их явно больше. Логика всегда была сильной его стороной. Лучше выдать рецепт и погибнуть быстро, чем мучаться всю жизнь… Тогда почему он так заботливо сохраняет тепло в своем остывающем теле? Это не логично, но он очень хочет жить. Даже если вот так. Ведь продолжал же он жить, когда их завалило в школе. Когда они с Семой вцепились друг в друга и лежали, вдыхая пыльный затхлый воздух, как заставляли себя не паниковать, чтобы не тратить слишком много кислорода. Как Сёма уснул, устроив голову у него на груди, и Феде хотелось аккуратно задушить его во сне, чтобы ему досталось хоть немного больше кислорода. Их раскопали раньше. Кожу на спине и боках колет. Скоро пойдут волдыри. Вторая степень обморожения, он помнит это с плакатов в школе. Доведут ли его до третьей или выпустят раньше? Что делать ему, когда все, откровенно говоря, зависит только от Сёмы... Эти сволочи хорошо их изучили. Заслали лёгкую мишень — чтобы они, увлечённые её свежеванием, не замечали слежки за собой. Забавно... Он судорожно проводит по плечам, осознавая, что не чувствует ничего. Даже не посмотреть, отшелушивается ли кожа. Тянутся минуты, вряд ли он проводит здесь больше двух или трёх часов, когда дверь шипит и открывается. Он инстинктивно зажмуривается, но света оттуда не идёт. Все также в кромешной темноте его вытаскивают из морозилки. От жара, хлынувшего от входа, его перетряхивает. Нельзя, нельзя сразу с мороза в тепло. Федя чувствует, как сердце колотится в груди. Это больно. Чьи-то руки — не Сёмины, нет, чужие, грубо раскрывают ему рот, льют внутрь остро пахнущую спиртом жидкость. Она обжигает глотку, и Федя едва не давится. Все те же руки гладят его по горлу, заставляя глотать. Все те же руки распрямляют заиндевевшие конечности. Потом в глаза бьёт допросная лампа. Федя жмурится. — Тебе понравилась морозилка? — спрашивает человек по ту сторону. — Не запарился? Челюсть еле шевелится. Кожа, по ощущениям, будто бы уменьшилась на пару размеров. Он мычит нечто совершенно невразумительное. — Видишь ли, Фёдор, мы не планировали оставлять тебя в живых. Но я… Методика хорошего копа. Федя видел такое в их фильмах. О, эти автокинотеатры под открытым небом, где все делают вид, что смотрят на экран, а на самом деле пьют и трахаются на задних сидениях… — Но я подумал, что твой брат станет сговорчивее, если ты пока что поживешь. Федя пытается скорчить ему гримасу. Это, очевидно, не действует. Отвратительно осознавать, что эта мразь, кем бы он ни был, рассчитывает все правильно. Сёма… Сёма отбитый, но он боится за Федю больше, чем за себя самого. — Или, может быть, ты расскажешь? Федя чуть склоняет голову на бок, заинтересованно глядя в белый круг допросной лампы. Потом кладет на стол руку — красную и сморщенную после холода. Аккуратно поворачивает ее ладонью вверх, по одному загибает сначала мизинец, за ним — безымянный, указательный и большой. — Парень, рассказать формулу — единственный способ спасти свою шкуру. Все грехи повесят на Семёна, и ты будешь волен начать новую жизнь. Очевидный блеф, но какой же соблазнительный и искусный… Если бы Федя мог, он бы рассмеялся прямо в этот чертов свет, но лицо не слушается. Он мотает головой с такой силой, что едва не падает со стула. — Вколите ему что-нибудь, разговаривать невозможно. Федя успевает услышать, что где-то рвется упаковка на шприце. Ничего себе, они не хотят, чтобы он помер от столбняка… Чужие руки находят вену. Вкалывают что-то. Сердце от этого «что-нибудь» вдруг резко начинает ощущаться, как тяжёлый камешек в грудной клетке. Несколько секунд он уверен, что позорно издохнет прямо так, голым, на этом гребаном стуле. Но потом отпускает. Когда получается проморгаться, он обнаруживает, что тело худо-бедно ему подчиняется, по подбородку стекает пена, но вытереть ее не представляется возможным: руки, каждая — своими наручниками, прикованы к ножкам стула. Запомнили опыт Сёмы, какие молодцы… — Ты назовешь формулу? — Нет. — вполне членораздельно произносит Федя. — Ты же очень хочешь жить, приятель… — Тамбовский волк тебе приятель. Федя не идиот. Их пристрелят. Как только, так сразу. Сбежать в таком состоянии они неспособны. И вряд ли их состояние будет становиться лучше день ото дня. Их будут допрашивать, если понадобится — до самой старости. Но им не дадут сдохнуть, не узнав рецепта. У них стерильные шприцы и волшебное «что-нибудь» в них. В конце концов один из них сдастся. И это будет Сёма. Который своим героическим отбитым мозгом вряд ли додумался, что их похитители уже разгадали ключ к формуле. Все их адские машины, которые так ярко им описывали в детстве, будут кромсать именно Федю. Сёме будут на краткий миг показывать их действие, а затем немного прикручивать рубильник и отдавать им на растерзание Федю. Так будет продолжаться, пока однажды его тень, чтобы облегчить Федину боль, не произнесет тех нескольких необходимых для рецепта слов — состава, способного уничтожать драконов и политических конкурентов, раскидывать эльфов и десантников. И тогда все закончится. На них с братом выделены огромные суммы, которые могли бы быть потрачены на воспитание коллегии приличных химиков… — Ты не оставляешь мне выбора. — Как и вы мне. — пожимает плечами Федя. — Посмотрим, кто кого переупрямит? У него даже получается солнечно, как ему кажется, улыбнуться. Вилена не улыбалась. Она шипела, плевалась и потом орала. Но вела себя также глупо, как и он сам — сейчас. У нее не было плана. Позвоночник воет от боли, когда его пинками валят на пол вместе со стулом. Сгруппироваться не выходит. Он чувствует, как по виску стекает кровь. Стимулятор, которым его накачали, не способен позволить ему вырваться из наручников. Ему нужны руки, да и бежать пока что не входит в медленно формирующийся в мозгу план. — Пустите! Он слышит крик брата. Сёма здесь. Он смотрит. Допросную лампу кто-то поворачивает на него. Брат одет в какую-то серую форму, напоминающую ту, что они оба носили в школе, из-за которой их путали… Его кисть перебинтована, а на побледневшем перекошенном от гнева лице ни следа побоев. Его ноги разведены какой-то железной колодкой, за руки крепко держат двое дуболомов. Выпученные глаза наполнены вполне реальным ужасом. Эти сволочи все рассчитали правильно… Если так продолжится, он может сломаться, просто чтобы прекратить мучения их обоих. Надо добраться до него. Федя, инстинктивно прикрывая пах согнутыми ногами, сворачивается на полу под градом сыпящихся ударов. Если бы эти люди били в полную силу, от него бы уже давно осталось кровавое месиво… Но он жив, и даже ничего не сломано. У человека по ту сторону иной план. И в чем-то его план даже совпадает с Фединым… — С него хватит. — говорит человек, оправдывая Федины подозрения. — Отведите в камеру. Удары прекращаются. Феде пристегивают руки одну к другой. Сёма смотрит на него своими огромными глазами. Смотрит до тех пор, пока Федю не утаскивают прочь. И Федя, конечно, тоже на него смотрит. У него тоже глаза большие. Красивые. Были. Теперь только один. И в этом глазу — весь ужас мира. Психопаты умеют симулировать эмоции. Федя уверен, что человек по ту сторону допросной лампы разгадает его маленькую игру. Если человек поймет, в чем она заключается, они оба выиграют. Но смотрит он не на человека, хотя видит того боковым зрением: мягкие черты лица, золотые волосы… Он смотрит на брата. Брата, которому до ужаса больно от того, что руки выкручивают под неестественным углом. Теперь его очередь. И Федя рвется, конечно, рвётся к нему. И его, естественно, не отпускают. — Я убью вас. Убью… Отвалите от него. — охрипшим голосом орёт он, пытаясь пинаться. У него есть оправдание, почему не стоит рваться слишком активно и пытаться соваться к громилам. Но надо, чтобы верил Сёма. Федины охранники соображают, что надо уводить его быстрее, и Федя, вот жалость, не успевает помочь брату. Он уверен: рук брату не сломают, не вывернут суставы. А вот Феде могут, и вполне. В камеру его, вопреки приказу человека, отводят не сразу. Он как-то запоздало осознаёт, что каменный закуток, куда его впихивают, это душ. Его окатывают водой из шланга с очень сильным напором. Наверняка, планировалась, что она будет бодряще-холодной, но жаркое Калифорнийское солнце там, снаружи этого грёбаного бункера, раскаляет и почву, и трубы. Вода пресная, тёплая, как молоко, но её струя бьёт ничуть не менее болезненно. Пока его обливают, Федя понимает две вещи: они где-то далеко от моря, и этот бункер построен специально для них, если к нему не идёт нормального водопровода. Значит, его соотечественникам не стали одалживать комфортабельные кампусы, где ФСБшники годами пытают несчастных мигрантов из Мексики, значит, они здесь тоже не совсем законно… Почему-то эта мысль успокаивает и ещё больше уверяет Федю в том, что план может и сработать. В камере нет окон, зато есть две кровати. Федю бросают, как мешок, на одну из них, и захлопывают дверь. У этой кровати тонкий матрас, накрытый грязно-серой, как форма Сёмы, простынёй, в неё приходится завернуться. Пятна крови остаются на ткани, но Федя даже не замечает этого. Он кутается в простыню, как в кокон и корчит самое жалобное лицо, на какое способен. Даже плачет в какой-то момент, во всеуслышание называя себя идиотом и виня себя во всех смертных грехах. Замаскированная камера, которая точно есть где-то здесь, смотрит на это, не подавая признаков жизни. Ей индифферентны стенания. Но Федя уверен: за ним наблюдает кто-то по приказу человека. И будет смотреть всё представление, которое начнётся, едва в камеру введут брата. А его, конечно же, вводят. Человек с золотыми волосами играет в поддавки. У Сёмы на ногах всё ещё закреплена та идиотская колодка. Так что он топает, переваливаясь, как пингвин. Его тоже окатили из шланга, не потрудившись при этом раздеть. Он выглядит мокрым, взъерошенным и жутко несчастным, но его глаза при виде брата загораются тёплым ласковым светом. — Живой… — только и говорит Сёма, неуклюже ковыляя к Феде. — Прости, прости меня… Федя позволяет ему приблизиться, опуститься на колени перед собой, погладить по щеке, уткнуться головой в плечо. — Ты умница, Сём. — говорит Федя в полный голос, и от приторности этих реплик его почти выворачивает. — Я выдержу, не бойся. Не говори им ничего. — Мы должны бежать. — Сёма трогательно обнимает его за плечо. — Пожалуйста, только подай мне знак. — Как ты не понимаешь, Сём… — Федя отодвигается, позволяя брату забраться на свою койку. — Ты мог бежать, когда меня контузило. Теперь уже — всё. — Придумай план… — просит он, устраиваясь рядом на спине. Колодка на его ногах жутко мешает им обоим. — Ты же всегда придумывал что-то. — Не в этот раз. — сокрушённо мотает головой Федя, и сам обвивает его руками, поверх мокрой неприятной наощупь формы. — Прости. Мы можем только молчать, понимаешь? Ничего им не говорить. Из Сёмы вырывается что-то похожее на судорожный смешок. Федя поворачивает голову и касается губами виска близнеца, успокаивающе гладя его по груди — там, где бьётся сердце. — Пока ты молчишь. — на ухо говорит ему Федя. — Они будут мучать меня, калечить, изо дня в день, у тебя на глазах. Но я буду жить, понимаешь? — Неужели никак по-другому… — Никак, Сём. — он опускает руку ниже, скользя по поджарому животу. — Они убьют нас, едва получив формулу. Мы паршивые овцы, понимаешь? — Но что… — Неудобно тебе, да? — Федя аккуратно проводит по внутренней стороне его разведённых бёдер, потом, прижимая ладонь сквозь мокрую ткань серых штанов к горячему члену, шепчет. — Я есть у тебя, а ты — у меня. Даже если здесь… Как просто. Как банально. Как действенно. Сёма краснеет до корней волос, подставляется под осторожные на этот раз движения и поцелуи — в губы, вниз по подставленному горлу, до чётко очерченных ключиц… Федя снимает с него эту чёртову серую мокрую рубашку, отирает простынёй, и греет своим теплом. Ему не жалко сейчас — это всё для тех, кто смотрит через камеру. Для человека с золотыми волосами. — Ты сможешь меня растянуть? — спрашивает Федя, перекидывая через него ногу. — Не сходи с ума. — морщится Сёма. — Тебе будет больно. — Больно мне будет завтра. — Федя наклоняется над ним и, обхватив за запястье, берёт его указательный и средний палец в рот. Зрачки у Сёмы темнеют. Он приподнимается на локтях и наблюдает за тем, как Федя старательно обсасывает каждый палец. Они не зря оставили Сёме колодку. Она чрезвычайно кстати ограничивает все его движения, автоматически оставляя ведущую роль Феде. Он играет её великолепно. Хочется поклониться невидимой камере. Сейчас наверняка смотрит их весь бункер, за исключением разве что тех, кто отошёл за смазкой и салфетками. Смотрите, это я, в первую очередь я не мыслю жизни без своего брата… Только не отнимайте его у меня. Умоляю, только не отнимайте… Сёма прав. По слюне чрезвычайно больно, Федя упрямо терпит. Брат успокаивающе гладит его по бедру, но это не помогает. — Я попробую. — Федя, расслабившись, чувствует, как Сёма направляет себя в него. Головка, ощущаюшаяся огромной по сравнению с входом, распирает его до боли. Федя опускается резко, не давая ни себе, ни брату времени привыкнуть. — Умница. — хвалит он, наклоняясь над Сёмой и целуя его во взмокший лоб. — Давай, двигайся… Есть нечто упоительное во власти над ним. В прочности нитей, за которые можно дергать в любую секунду. Главное — чтобы это не отражалось на лице… Федя позволяет ему впиваться ногтями в собственные бедра, насаживая его на себя. Позволяет задавать темп. Он упирается ему в грудь руками, откидывает голову назад и выгибается. Больно. Грязно. Извращённо красиво. На глазах выступают слезы. Брат великолепно играет свою роль. Он заботливо обхватывает Федин член, двигает рукой в такт собственным толчкам. Без этого ему бы точно не удалось кончить. Но он кончает, пачкая их обоих. Сёма следует за ним. В заднице гадко и мокро тянет. Это могло бы стать очень красивой финальной точкой, но Федя, скатившийся в сторону от брата, ещё долго разговаривает с ним. У Сёмы слипаются глаза, но он слушает, перебирая Федины волосы. И даже понимает, что именно слушает. Они не сдадутся. Они ничего не скажут, пускай их хоть режут. Так будет лучше. — В конце концов, их выгонят отсюда федералы. — Федя произносит это очень четко и громко. — Мы дождемся, слышишь? И сбежим. Блеф. Дождаться этого невозможно. Сёма серьёзно кивает. Федя поощрительно касается губами его губ. Они засыпают в обнимку. Впервые после того, как их завалило прижатыми друг к другу. *** — У вас мало то ли средств, то ли фантазии. — доза «чего-нибудь» в венах способна наверняка даже поднять из мертвых, что уж говорить о какой-то там медленно закипающей воде, где его едва не сварили заживо. — Вы начинаете повторяться, офицер. Или скука, в своем роде, тоже пытка? Человек с золотыми волосами по ту сторону лампы молчит, как пленный партизан на допросе. А потом повторяет свою попугайскую фразу: — Выдай формулу. И все прекратится. — Нет. — Федя подаётся вперёд, едва не обдирая о край стола проваренную кожу, один сплошной ожог. — Ни я, ни мой брат, ничего вам не скажем. Вы не получите ни формулы, ни наших умений, которые вся Калифорния успела… оценить. — Насчёт твоего брата я уверен, чрезвычайно упертый юноша. — человек с золотыми волосами обходит лампу. — А вот ты… Он, всё-таки, понимает игру Феди. И когда пальцы человека смыкаются на подбородке, Федя, оставаясь напряжённым, чтобы не дать свернуть себе шею, смотрит одобрительно. Человек, наконец, догадался. А может, просто хотел поиздеваться подольше и потому только не признавался до того. — Семён готов на всё ради тебя. — Я тоже. — со всей подобострастностью отвечает Федя. — Охотно верю… — красивое лицо человека озаряет мудрая улыбка. Он заметил маленькую игру слов. — Говорят, у близнецов одна на двоих душа. — Именно так. — Федя поднимает на него глаз. — Тебе никогда не хотелось обладать ей одному? — Никогда. — Значит, в обмен на щедрое предложение ты не вырежешь его сердце? — Даже если в руке будет нож, а у виска — пистолет. Человек с золотыми волосами похож на старого хитрого лиса. Он кружит вокруг Феди, но это не страшно. Они могут найти общий язык. Надо только пристрелить бешеного братца, который не сможет обучиться этому наречию. Который все равно рано или поздно спутает карты. Оттого, что важнее выживания и здравого смысла для него всегда будут собственные обиды. Эти в него уже выстрелили, и Сёма уже, очевидно, обижен. Униженным и оскорбленным место в повозке нагруженной бочками с водой, на том свете, рядом с Виленой. — Что ж… Я понял тебя. Уведите. Его уводят. И Сёму, который точно слышит все эти слова, тоже. Они не спят в эту ночь. Феде больно даже от прикосновения простыни, только шея и лицо, не погруженные в воду, в относительном порядке. — Зря ты сказал о пистолете и ноже. — говорит Сёма. — Они же уцепятся за слова. — Блеф, Сём. — Федя слабо улыбается. — Ну вот представь, ни ты, ни я, не вырезаем друг другу сердца. И что? Они нас разве пристрелят? А я немного отдохну. — Тот человек сказал, что не уверен в тебе. — Я не вырежу тебе сердце, Сём. Как вырезать то, чего нет? — Я боюсь. — Меня? — переспрашивает Федя. Нет, они всё-таки, родственники. И несмотря на тот туман, что вращается у Сёмы в голове со скоростью смерча, его близнец тоже не совсем идиот. — Смерти. — Сёма жмёт плечами. — Федь, ты разве не будешь жалеть? — А ты разве не позволишь? Сёма опускает ресницы. Федя тоже. Они знают друг друга, как облупленных. Всю жизнь, а порой кажется, даже дольше. Наутро их выводят из бункера, и каждому вручают нож. Человек с золотыми волосами держит в руке по пистолету. Ещё сумерки, но совсем скоро наступит рассвет. Розовая полоса уже набухает на горизонте.