Лавр и сирень

Они улеглись под раскидистым лавром, скрываясь в тени от опаляющих колец излучения солнечного спектра. Вдали от знакомых перепутий, где поляны пахли вербеной, а просëлочные дороги-табаком, убежать от триггерной реальности становилось проще-как духовно, так и физически. Состояния полного умиротворения Лëве достигать становилось проще, когда он в любой момент мог опустить голову на родное плечо. Дима тактильным отроду не был, буйствовал, отторгая окружающих своей оскорбительной прямолинейностью, в лицо говорил всë, что не нравится и в конфликты вступать не боялся даже с ребятами постарше. А Андреев всегда жалел, отчитывал так забавно, пока спиртовой ваткой проходился по его ранам, губы недовольно поджимал, а в конце-гематомы расцеловывал. Как бабочка первые цветы. За склонившимся над парнем личиком затмевалась ночная аустра, утренние звëзды. Лежать в его ногах было приятно всегда, особенно когда колени не сковывала плотная ткань школьных брюк, а лишь слегка щекотали короткие шорты. Дыхание в зобу спирало, когда длительный зрительный контакт Лëва прерывал, прижимаясь ближе, и кончиками губ дотрагивался до его, прерывисто дыша. Когда осторожно держал чрезвычайно близкую дистанцию, инфантильно чмокая сухими губами и в поцелуй смущëнно улыбаясь, влюблëнно глядя сверху вниз. Он торопел, когда Дима ладонью вëл по шее и впивался в губы жадно, неумело приоткрывая рот, лез под футболку. Ему нравилось смотреть, как чужие мысли заполняются тяжестью, вытесняя здравый разум, как подрагивает тело и трясутся колени и как щëки с ключицами постыдно краснеют под взором полотна свинцовых облаков. Дима тактильным отроду не был, но слишком любил романтичность Андреева. Как и его самого. Они могли подолгу сидеть под сенью увядающей вишни, обмениваясь комплиментами, без устали ведать кто о стихах и серенадах, кто-о литературе. В основном, конечно, разговор о книгах заводил Дима-хотя по нему вообще не скажешь, что он подобным интересуется. До самого вечера под древесным косматым силуэтом воцарялись бесконечные разговоры про Данте Алигьери, Макбет и Чапаева. Порой Лëва думал, что он-слушатель получше непоколебимой вишнëвой листвы, навеки молчащей, но вынужденной слушать нескончаемые потоки рассуждений по прочитанному. (а порой и не только их) Андреев любил, когда его помечали, цеплялись за плечи, углубляя засос, а он зарывался в извечно крашенную шевелюру, задирая голову кверху и ублажая чужое либидо своей непроизвольной фонацией. Он не может оставаться в здравом уме—мир расплывается, грудь под рубашкой потеет, отражая волнительность незамысловатого процесса, а бëдра сжимаются, пропуская по сосудам волны импульса. Грань дозволенного стирается. Каждый последующий петтинг увековечивается в памяти одиноких просалин. Лëва прикрывает глаза, умостившись на партнëрском плече, и под локоть берëт несопротивляющуюся руку, чувствуя, как в тëмную макушку прилетает невесомый чмок. Перед веками мерцает солнечный светодиод. — Уже засыпаешь? — нарочито смягчëнная грубость баритона заставляет ухмыляться даже сквозь потоки первосонья. — Нет. — в доказательство своих слов он обнажает карминновую радужку, глядит из-под прикрытых ресниц. Дима только приобнимает за плечи и позволяет находится рядом. Доверяет. — Я тобой любуюсь. Он в ответ улыбается, щекой трётся о темя и взор направляет в путы кроны лавра. В его перепутьях и теряется, вспоминая широко известный античный миф о Дафне. — А ты, Лёв, историю хорошо знаешь? — На троечку. — шутит Андреев, поворачиваясь к внимательно рассматривающему гроздья тонких ветвей парню. — Венками друг друга награждать будем? — А ты умеешь их плести? — он неиронично кивает, даже от чужого тепла на время отрекается, чтобы подойти к свисающим стеблям и огладить бархатные листочки. Пальцы по сучку поднимаются к корню, обламывают конец с характерным хрустом. Лёва повторяет ритуал ещё пару раз и возвращается к лежбищу с тремя веточками. Он склоняется над Димой, сперва аккуратно переплетает лавр между собой, а затем продевает между шёлком переливающихся прядей, перевязывая крепление локонами. Почти не дышит, погружённый в работу, как вдруг тише шелеста листвы лепечет: — Меня этому отец в детстве научил. — его раскидистый взор охватывает сосредоточенное лицо Андреева, вторящее солнечным танцам. Белоснежные лучи очерчивают линии подбородка, лёгкая полуулыбка перебивает струящийся ребристый свет. Он отходит, дивясь венком, полностью опутывающим волосы, и роняет комплимент: — Красивый ты, любимец-лауреат. — А ты тогда кто? Апполон? — Лëва смеëтся заливисто, звонко так, почти колокольчиком. — До Апполона мне, конечно, далеко... — он шагает, кружась, к спуску долины и задирает подбородок, ближе к солнцу. Трава неприятно щекочет лодыжки. Земная фигура, подмечает Дима, действительно на миг приобретает силуэт божественности. Он встаëт, направляясь вслед за парнем, и только сейчас понимает, как сильно хочет выразить свою благодарность. И внеземную привязанность. Берëт под руку, пока Андреев ведëт по тропе дальше, вышатывая замок из ладоней вперëд-назад, воодушевлëнно ведая о своëм, совсем как ребëнок, в облаках витающий. А мысли его-белëсое выцветшее полотно с извечным звездопадом, захватывающими грëзами, такими, которые и поэтам не снятся. Его инфантилизм за годы неистерянный влюблённый принимал, как должное. В реки уходили воды, скользящие по неровным возвышенностям рельефа, к горизонту приближался солнечный зенит. Лëва, завидев поблëскивающую водную гладь, по волнам расплывающуюся остроконечной кусаригамой, решил подойти ближе к берегу, заведомо высвободив из кандалов ведущую ладонь. Он пальцами касался ряби, последовательно призывая немую мелодию нот-окружностей, даже сердечко из них составить пытался. Дима на это вопиющее озорство только поглядывал издалека, хотя очень хотелось прижаться сзади, из-за плеча обратившись в уменшительно-ласкательной форме по имени и в шею поцеловать. ( этим, по воле случая, тот вожделел больше всего ) Заместо желаемого отходит дальше к чаще, оставляя своего мальчика наедине с шумным от морских приливов одиночестве. Когда Лёва замечает пропажу, не успевает и обернуться, как вздрагивает от прикосновений к макушке и чувствует шуршание небезызвестного ему аромата лепестков—менуэт. Он протягивает мокрые ладони за спину, нащупывает тонкую ткань футболки и сжимает чужие плечи нуждающееся, вдыхая бриз, на этот раз, полной грудью.   Дима неумело повторяет ранние действия возлюбленного: сплетает смолянистые копны с сиренью в бутафорию лаврового венка. Вот только этому триумфу Андреев радовался больше, чем победители Пифийских игр, забавно осознавая—чужое доверие ему далось гораздо сложнее убийственных поединков. От этой мысли капли, стекающие по запястьям горячеют. — Лëв, а ты язык цветов знаешь? — внезапное обращение выводит парня из ступора и возвращает в реальность, где душу от поэтических оборотов покалывает только сильнее. — Знаю, что сирень-цветы первой любви. — Тогда посмотри на меня. В сердце зарница стреляет, когда взгляды обоих, как звëзды, встречаются на разъясненном небосводе. Дима на Андреева озирается сверху-вниз, дланью ведëт по щеке и оттуда-к кадыку, улавливая его непродолжительную растерянность. Дима наклоняется к заалевшим губам, опуская веки. Целует смазанно, непродолжительно, несерьёзно совсем, имитируя манеру Андреева—невинность, вынуждающую внутреннюю хмель, реагирующую на еë проявления, проступать на коже румянцем. Лëва ведь, как котëнок-оболочкой пушистый, наивный такой, любопытный. Его к себе подпустишь, а он в ногу вцепится до крови, откажется выпускать.   Ему такая зверинная ласка всегда казалось недосягаемой. Зато преданность они делили одну на двоих. Преданные.