Покинутый рай

Когда не стало моей старшей сестры Алины, я думала, что отправлюсь вслед за ней, ведь в моём существовании больше не было смысла. Мама понимала, что рано или поздно это случится, но мы до последнего надеялись, что всё-таки это случится не так скоро. Алине диагностировали рак крови в пять лет. Ни отец, ни мама не подходили для донорства костного мозга. Поэтому и появилась я. С самого рождения, нет, с самого зачатия меня растили как ее защитника – Ангела Хранителя – и я отчаянно старалась быть им все пятнадцать лет. Вот только не справилась. Алина любила балет. Грезила мечтами о большой сцене. Даже дома она часами проводила у станка, который смастерил отец специально для нее. Хрупкая, изящная, с почти прозрачной фарфоровой кожей. Когда она вставала на пуанты, я видела, как за ее спиной появлялись крылья, тонкие, сверкающие, как у стрекозы. Малейшее давление могло сломать их. Будь то удар или грубое слово, и я готова была принять их на себя, заслонить сестру собой, чтобы она могла бесстрашно парить, творить. В каждом вокруг я видела тех, кто хочет навредить Алине, обидеть ее. Но неумело бросаясь на амбразуру, только ранила себя. Когда родители поняли это, в моей жизни появился муай-тай. Почти сразу после этого скончался отец. В голове восьмилетней девочки впервые появилась мысль о том, что теперь ей предстоит стать защитником и опорой для семьи. Так шли годы. Полки пополнялись кубками и медалями. На стене славы уже не хватало места для грамот, а ведь впереди был долгожданный чемпионат мира – первый в моей жизни. В день, когда на последние средства мама купила билеты в Таиланд, Алина ушла из жизни. Добровольно. Мама твердила: «Ты не виновата», я же слышала: «Ты не справилась». Последнюю записку сестры я перечитывала сотню… нет, тысячи раз, но на русском там было написано только: «Я – позор нашей семьи. Простите меня». Из Хранителя я превратилась в Ангела Смерти, не сумевшего спасти самого дорогого в мире человека, когда тот нуждалась в этом больше всего. В тот день я оглянулась вокруг и вдруг поняла, что в нашем доме не было Алины. Не «не стало», а именно «не было» – только Ангелина, которая занимается тайским боксом с восьми лет. О существовании Алины говорила разве что пара семейных фото и старый станок, который уже давно не подходил ей по ростут. Без тени сомнений я и мои успехи вытеснила ее из нашей жизни. Понимала, что моя боль – ничто перед болью матери, и понимала, что не имею права жалеть себя. Но перестать винить себя не могла – и за уход сестры, и за страдания матери. Я буквально возненавидела муай-тай. Не помню, как оказалась в Таиланде, как маме удалось посадить меня в самолет. Но та поездка подарила нам обеим новый смысл жизни: маме в лице супруга, а мне – сестры. Белокожая, тонкокостная, так напоминала Алину. Звали ее похоже – Лила́. В отличие от Алины, пи-Лила была старше меня всего на три года. Черный шелк волос, черные как уголь глаза-бусины, звонкий мелодичный голос… совсем не как у Алины – златокудрой, голубоглазой, тихой… Я не знала тайского, и с английским дела обстояли не лучше, и всё же это не помешало нам с Лилóй найти общий язык. Как и маме с тем, кого я с любовью и уважением больше пяти лет называла отцом. Его звали кхун-Тан, Тан Натанапон. Он руководил строительной компанией, спроектировавшей и построившей стадион, первым мероприятием которого должен был стать чемпионат мира по тайскому боксу. Нам суждено было встретиться в любом случае, ведь кхун-Тан должен был присутствовать лично на открытии чемпионата и стадиона. Однако Лила́ приблизила встречу на несколько дней. Натанапоны полюбили и приняли нас с мамой, и мы ответили им взаимностью. Они стали нашим вторым дыханием. Лила́ будто вырвала меня из комы своим отчаянным криком. Не помню толком ничего из произошедшего после похорон Алины и до первой встречи с пи-Лилóй. Позже она рассказывала, что тот человек преследовал ее несколько месяцев. Он поджидал ее у школы, следил пока она ходила по магазинам с друзьями, а тогда и вовсе пробрался в машину под видом водителя. Наша группа выгружалась из автобуса перед отелем «Paradise», в ресторане которого Лила́ так любила обедать. Первое, что я увидела после трёх месяцев полного забвения – взгляд хрупкой девушки полный отчаяния. На подкашивающихся тощих ножках она бежала прямо на меня. На невесомом шелковом сарафане расплывались пятна крови. Она сказала, я назвала ее по имени. Вряд ли, ведь в тот момент я видела перед собой не пи-Лилу́, а Алину. Кровь пропитывала ее белый ангельский шелковый сарафан, растекаясь по полу, заливаясь в щели старого скрипучего паркета. Когда я нашла Алину, лежавшую навзничь, её уже нельзя было спасти, но та девушка, смотревшая прямо мне в глаза, ещё была жива, и я могла ей помочь. В тот самый миг чувство жизни холодным лезвием вернулось в мое, казалось, умершее вместе с Алиной тело. Мне всё-таки удалось сбежать от ставшего ненавистным муай-тая. Ждала скорой встречи с сестрой, только вместо нее, вновь открыв глаза, увидела улыбку Лилы. Девушка застала моё пробуждение после операции. Я не понимала ни слова, но она выглядела счастливой и вполне здоровой, пронзительно заголосив и задергав мою онемевшую руку. Она откинула прядь длинных черных волос, невольно открывая взору белый пластырь на тонкой лебединой шее. От той раны у пи-Лилы не осталось и следа, хотя первое время девушка прятала розоватую линию под украшениями, такими роскошными, какие прежде я видела только в кино про миллионеров. Больше в Россию я не возвращалась и с Лилой не расставалась. Я защищала её как умела, она учила меня всему, что я теперь знаю о Таиланде – языку, культуре, дружбе и как быть девушкой. Именно пи-Лила выбрала для меня тайское имя – Нарин – женственная – то, чего мне недоставало всю жизнь. Рядом с Алиной я в юбке выглядела нелепо, даже жалко, что веселило сестру и ее подруг из балетной школы. Особо ей доставляло удовольствие заставлять меня танцевать перед друзьями, и я с удовольствием это делала. Игнорируя собственное смущение и стыд, я старалась смеяться громче всех. Но пи-Лила совершенно серьёзно провела меня, казалось бы, по всем бутикам Бангкока, перед свадьбой мамы и кхун-Тана, для выбора платья. Первого в жизни, выбранного специально для меня. Я не узнала себя в отражении, когда пи-Лила подвела меня к зеркалу. Кремовая лоснящаяся ткань на тонких бретельках, стекала по телу, словно вода. Мне стало более неловко, чем когда я наряжалась в старые платья Алины, ведь этот наряд был настолько легким, что я чувствовала себя обнаженной. Пи-Лила что-то сказала. Многие из её слов я не поняла, не то от неловкости, не то от удивления. Отражение принадлежало стройной, изрядно похудевшей без тренировок девушке, растерянно рассматривающей оппонента напротив с ног до головы в поисках знакомых черт. И она их не находила. Пи-Лила провела по моим волосам и уложила прямые светлые пряди немного вперед, и я поняла, что персиковый цвет платья был практически в тон моих волос. Именно это и пыталась донести до меня сестра. – …Красавица … – узнала я в протяжной фразе одно единственное слово. Её глаза не врали, я и правда была красива, и пи-Лилу это делало счастливее меня. Никогда не видела ничего подобного по отношению к себе от Алины, и поэтому и всё это казалось неправильным. Словно почувствовав моё смятение, пи-Лила заметно дрогнула. В разрезах по бокам, на талии справа открывался край глубокого шрама, перекрывшего клеймо убийцы сестры. Пи-Лила чувствовала себя виноватой, хотя я всячески, как могла без слов, убеждала, что все в порядке. И в тот раз взяла ладошками за ее щеки и приблизила к себе так, чтобы она не могла видеть ничего кроме моих глаз. – I’m fine, – с акцентом произнесла я, и добавив: – And I love you, – принялась зачмокивать ее лоб и щеки. Только так пи-Лила забываясь принималась заливисто смеяться, светиться счастьем. Большего мне не было нужно – счастливая семья, где я не мешала никому и была любима. Я взяла выбранное Лилой платье, а шрам спрятала под торжественной лентой, и никто ничего даже не заметил. Впрочем, мне за него не было стыдно. Только старалась держать его подальше от глаз мамы и Натанапонов. Было невыносимо чувство вины, которое они испытывали передо мной, несмотря на то, что я сама любила его. Благодаря обстоятельствам, в которых получила его, я снова начала жить. В моей жизни еще долго не было никого, кроме мамы, кхун-Тана, пи-Лилы и ее друзей: Сэма и Тиу. Около двух лет я не ходила в классическую школу, которую посещала сестра, и своих друзей, соответственно, заводить мне было негде. Поэтому, даже спустя пять лет, когда я пропала больше, чем на неделю, никто не поверил в слова о похоронах отца подруги. Но как говорила пи-Лила: «Мои друзья – твои друзья». Так в мою жизнь вошли Сэм и Тиу – одноклассники, милая пара которых по отдельности никто не воспринимал. Называя имя одного, каждый понимал, что речь идет о них двоих. – Раньше, глядя на Сэма и Тиу, мне казалось, именно так должна выглядеть истинная любовь, и мне хотелось такую же в будущем и для себя, – сказала как-то Лила, показывая мне старые фото. – Ведь у меня не было перед глазами счастливого примера, пока мы с отцом не встретили вас с Мари, – так она иногда наедине со мной называла мою маму. Ей было неловко при мне звать ее мамой. Говорила, будто пытается отнять ее у меня. Смешно и не понятно, но я ловила каждое ее объяснение, принимая за чистую монету. Ведь сама я ничего не знала ни о менталитете тайцев, ни о культуре, ни о традиционных житейских порядках. Например, не зная, что нельзя отказываться от обеда за столом с семьёй, в своё время сбегала от пугающего обилия столовых приборов и странных на вкус блюд, на кухню, где обычно обедала прислуга. У них и училась орудовать одновременно ложкой и вилкой за приёмом пищи, ни слова не понимая из сказанного работниками дома Натанапона, что изрядно веселило и их и меня. Параллельно с изучением языка с репетитором. Тиу подогнала мне целую коллекцию лакорнов с субтитрами на английском для практики аудирования и произношения, но к моменту, когда я впервые вышла в люди, мои знания едва позволяли мне поздороваться по-тайски и спросить собеседника, как его зовут. Оттуда же узнала, что тайцы любят выяснять отношения на повышенных тонах и распускать руки. Второе меня пугало в разы меньше первого, ведь в отличие от силы, на слова ответить мне было нечем. Больше всего мне нравилось, когда пи-Лила говорила «наш», имея в виду «наш с ней» – наша семья, наш дом, наши родители, наше общество… И она, видя это, не ленилась повторять как можно чаще и заметнее, чтобы я могла узнать любимое слово среди множества других, которые незаметно для себя стала понимать всё больше. Говорить еще не получалось так быстро, а многие слова буквально заплетали мне язык, чем смешили и пи-Ли и кхун-Тана. Но я любила их смех. Он был добрым. Таким образом Лила делилась со мной всем, кроме Кавии. К тому моменту, как речь за обеденным столом зашла о ее будущем избраннике, я уже догадывалась, что в тот момент в ее мыслях был некто по имени Кави. Единственный знакомый – одноклассник пи-Ли, Сэма и Тиу, которого знали все, кроме меня, – это Кави Варават. Его имя часто появлялось в беседах друзей, но я не видела его ни разу до самого выпускного Лилы. Алина, не уступавшая Лиле ни в обаянии, ни в популярности, меняла парней как перчатки и очень злилась, когда мама просила познакомить нового ухажера с нами. Пи-Лила же смущенно краснела за такими разговорами и только говорила, что есть парень, который нравится ей, но она не хочет, чтобы отец устраивал их отношения. Она должна понравиться ему сама и только потом откроет тайну его имени. Так уж было заведено в бизнес-кругах Таиланда – женить детей в качестве подписания договоров о сотрудничестве или взаимной поддержке. Я не понимала и не разделяла таких ценностей, но пи-Лила, судя по всему, относилась к такой своей возможной участи достаточно спокойно. Она постоянно твердила, что если я не выйду замуж раньше нее, то она обязательно заберет меня с собой в дом своего супруга, чтобы я могла продолжать «защищать» её там, а она – учить меня быть достойной своего имени. Слишком простой я была, по ее мнению, и обычные люди из нашего окружения легко могут принять меня за прислугу. Однажды пи-Лила раскрыла мне о своём избраннике. Произнося его имя – Кави, сестра устремляла взгляд к россыпи звезд, открывавшихся с балкона второго этажа дома Натанапонов. Вот, о ком она думала, глядя на звезды каждый вечер. Она влюбилась в него еще в младшей школе. Парень был из обеспеченной семьи и невероятно красив. Это только больше разжигало во мне любопытство. Тот, кто нравится пи-Лиле, не мог быть плохим человеком – я была уверена в этом на все 100%. Да и Сэм и Тиу не могли дружить с кем-то недостойным. – Почему ты решила рассказать мне о нем? – спросила я пи-Лилу по-английски. Сестра мечтательно вздохнула: – Потому что я хочу признаться ему перед его отъездом за границу. Все называли то место Раем. Резиденция семьи Варават – дом, в котором мечтал побывать каждый таец. Просторы резиденции вмещали в себя несколько гектар прекраснейшего пространства. Наш городок в России, где я родилась и выросла, был меньше, чем территория Рая. Трудно было представить, что такая огромная земля принадлежала одной семье. Мы жили в начале улицы, венцом которой был этот самый Рай. Я прожила на этой улице 3 года прежде, чем узнала о резиденции и ее масштабах. Помню, как впервые очутилась в саду резиденции, чьё название мне поначалу ни о чем не говорило. Красота владений впечатляла. По словам пи-Лилы на территории резиденции были частная площадка для гольфа, теннисный корт, пляж с белым песком и тот самый сад, в который я буквально влюбилась с первого взгляда, вернее с первого вздоха. Розовый лабиринт благоухал всей палитрой ароматов всевозможных сортов королевы цветов. Он невольно воскрешал в памяти наш маленький домик в России, вернее в мамин розарий. Её розы пользовались спросом. Именно благодаря им мы смогли остаться на плаву после смерти отца. Скучала ли я по прошлому? Безусловно. Вот только назад мне больше не хотелось. Сердце больно сжималось от воспоминаний, буквально умоляя меня бежать от всего, что напоминало о прошлом – бежать из сада прочь, без оглядки. Но разве могли эти розы идти в какое-то сравнение с теми, что росли у нас? Один бутон в том саду стоил целого маминого розария, настолько элитные сорта украшали Рай. Молодежь, собравшаяся на одну из самых крутых вечеринок года, совсем их не ценила, обрывая цветы и лепестки во время болтовни просто потому, что нечем занять руки. Потревоженные растения благоухали только сильнее, опьяняя лучше алкоголя, которого на торжестве было больше, чем всего остального. Алкоголь, музыка и народ. Диджей что-то прокричал в микрофон, и толпа ринулась к отдельно стоящему от главного дома строению с открытой верандой, украшенной яркими светящимися гирляндами. Эта веранда служила сценой, где располагались музыкальное оборудование и фантастическая акустическая система, громыхавшая на всю резиденцию. Дорогие туфли безжалостно пинали и топтали нагло сорванный белый бутон. Не могла дождаться, когда волна разгоряченных гормонов и невоспитанности отхлынет, чтобы поднять маленькую жертву обстоятельств и укрыться ото всех, пока сестра развлекается с друзьями. Всё равно я ничего не понимала. Кто-то толкнул меня и бесцеремонно продолжил свой торопливый путь к эпицентру вечеринки, а когда я вернулась к бутону, его там уже не было. Там стоял парень, высокий, черноволосый. Длинные ресницы долгое время скрывали цвет его глаз. Темные, как жжённый сахар, который передержали на сильном огне, ставший почти черным, но при попадании света в них виделась золотинка. Он с сожалением смотрел на бутон, хотя, заметив моё внимание, быстро переменился в лице и игриво изогнул бровь. Совершенно не представляя, что может последовать за моим разоблачением, мне следовало ретироваться или сделать что-то, что пресечет любые зачатки будущего разговора, ведь я даже не была уверена, пойму ли его, если он заговорит на тайском. Поэтому я просто протянула вперед стакан с водой и взглядом указала на потрепанный бутон в руке незнакомца. Он даже сразу не поверил, что я жду от него этот многострадальный цветок. Хотел было взять предложенный не ему стакан, и я едва успела остановить его, указав пальцем на бутон, а затем на стакан. Я была терпелива, а он поддерживал безмолвие между нами, отвечая мне тем же взглядом, то вопросительно приподнимая брови, то недоверчиво щурясь, будто изучая будущую мать, прежде чем доверить ей дитя. От неловкого ожидания я поджала губы. Казалось, еще немного и один из нас нарушит это молчание. Мне этого очень не хотелось. В конце концов от сдался, и опустил маленький цветок в воду. Дабы больше не искушать судьбу, я сбежала, сгорая со стыда. На пути встретилось еще много других жертв чужой скуки. Так что, когда наконец нашла пи-Лилу, в стакане собрался целый букет. Чужие спины скрывали её опущенную голову и содрогающуюся, стыдливо сгорбленную спину. Сэм держал её за плечи, не давая упасть. Он вопрошал к кому-то, стоящему ко мне спиной, облаченную в дорогую брендовую рубашку с золотой вставкой. Тот отвечал ему громко, рвано, не вынимая рук из карманов брюк. Выглядело надменно и напыщенно. Не важно, кто это был, он не смел гасить свет счастья моей сестры. Я рванула вперед, но в тот же миг пи-Лила вырвалась из поддерживавших её рук Сэма и выкинув букет, который выбирала несколько дней, бросилась к воротам Рая. Был выбор: бежать за ней или разобраться с негодяем. Разумеется я выбрала сестру. Стакан с бутонами метким ударом врезался в спину индюка. Тот издал громкий возглас. Лила пропала из виду в лабиринте. Я металась из стороны в сторону, не находя выход. В отчаянии рванула прямо сквозь кусты, обдирая кожу до крови. Когда наконец взору открылись ворота, в которые просочилась Лила, мне показалось время замерло. Сестра остановилась. Её плечи вздымались и опускались. Рукой она растирала что-то по лицу. Вдруг, плечи раздвигались чаще, она рванула вперед и исчезла в темноте с визгом тормозов… Темнота поглотила всё. Я почувствовала, как сердце перестало биться. Как тогда - три года назад в комнате Алины. Меня опять не было там, где была по-настоящему нужна. Помню окровавленное лицо Лилы, помню трясущуюся скорую и холодные безвольные руки сестры. Её куда-то увезли на каталке. Я не могла отпустить её и всё время повторяла: «Я её сестра… Я её сестра…». Даже когда люди в белых халатах закрыли за ней двери, разделив нас, язык не останавливался и выводил «Я её сестра». Всё прекратилось, когда увидела маму и кун-Тана. Сил держаться больше не осталось и я отключилась. Мне снилась плачущая Лила. Она закрывала лицо окровавленными руками и кричала, что не хочет жить и рвала альбомы с фотографиями, которые так трепетно хранила. На фото был тот – парень с бутоном. Его глаза цвета жженого сахара смотрели прямо в душу, разрывая её на кусочки. Мне хотелось вырвать эти глаза, ведь из-за них сестра не хотела жить. Тошнота подкатила к горлу неожиданно. Я вскочила сквозь всепоглощающую темноту и склонилась в сторону. Рвать было нечем, но тело отчаянно хотело избавится от воспоминаний, от реальности, которая ждала меня за прозрением. Я не хотела возвращаться. Боялась услышать, что Лилы больше нет – что я не уберегла вторую сестру.