Снег и полынь

      Если бы существовал идеальный момент для смерти, Лайга, пожалуй, назвала бы этот. Мирная ночь, тихая ночь, что не хранила в себе ничего, кроме напевов ветра и треска хвороста в костре. Пахло дымом, солью и нагретой за день землёй. Луна плыла в перьевых облаках, лукаво прячась от звёзд, обрывки туч чернели у края неба, дождь обошёл их лагерь стороной. Лес вокруг оставался безмолвен. А там, далеко за деревьями, стыла непроглядная тьма, уступая место розоватому туману. Занимался рассвет. «Но, видимо, уже не для меня…» — угрюмо заключила Лайга, глядя на нависшего над ней Астариона.       Яркие, красные глаза смотрели на неё с жадностью, яростью, будто упрёком за то, что смела пробудиться так не вовремя. Из-под верхней губы выпирали острые клыки, и, кажется, Лайга даже различила блеск слюны. Голодный зверь, злой зверь, готовый в любой момент напасть, вот кем он был сейчас. И Лайга наверняка испугалась бы, закричала, отползла подальше, загребая ногтями землю и сквернословя, не будь она такой уставшей, а ситуация — такой абсурдной. Поэтому она лишь продолжала лежать, чувствуя, как у неё больно колотиться сердце и всё сильнее разгорается желание обратиться к небу с вопросом: «Да сколько можно?»       Сдаваться после всего пережитого, так глупо сгинув в чьей-то пасти, совершенно не хотелось. Но ничего дельного на ум не приходило. Лайга лишь подобралась, сжалась, продолжая глядеть на монстра под ликом эльфа.       Смешно думать о таком, но эти обмены взглядами почти точь-в-точь повторяли их первую встречу. И уже тогда Лайга поняла — с ним будет много проблем.       Стоя под палящим солнцем, она глядела то на незнакомца в роскошных одеждах, что попросил помочь, то на свои тщедушные руки, не знавшие труда, потом на подозрительные кусты и снова на незнакомца — высокого, сильного, с кинжалом за поясом. И в голове бился единственный разумный вопрос: и это он просит помощи у неё?.. Но болезненно яркий свет слепил, пот стекал на лоб, голова раскалывалась — и думать получалось явно хуже обычного. Из несчастных кустов не доносилось ни звука опасности. Незнакомец продолжал смотреть взглядом истинно страждущего. Положение становилось всё более несуразным. Наконец Лайга решилась: достала из-за спины старенькую флейту и, подняв с земли камень, начала обходить заросли по дуге. Может, у бедняги просто паразиты в мозгу усиленно закопошились, вот тот и бредил, а может, от природы умом не вышел? Ильматер учит, что грех не помочь нуждающемуся. А у Лайги всегда была медленная голова и быстрое сердце. В конце концов, она тоже не шибко смело себя вела, пока рядом не оказалось девы-жреца в доспехах.       Но этот эльф не был ни нуждающимся, ни умалишённым. Он просто был хитрым мерзавцем, из тех, что прекрасны лицом и ядовиты речами. А таких Лайга видела великое множество. Странно, но это осознание даже принесло облегчение, было в этом что-то до смешного родное! Кинжал у горла едва царапал кожу, Шэдоухарт чеканила очередную угрозу, а Лайга, прикинув их совместные шансы, предложила незнакомцу сотрудничество. Поваляться в пыли и приобрести пару порезов не самая большая плата, чтобы завести знакомство с тем, кому доступен язык интриг и манипуляций — тот, что ей никогда не давался. Эльф, назвавшийся Астарионом, улыбался утончено, кланялся элегантно и даже извинился за поспешное нападение, а Лайга кивала, про себя думая, насколько же проще иметь дело с привычным злом, чем с незнакомым. Да и разница между Астарионом и придворными, неустанно шепчущими на ухо её отцу, всё же была — его мотив она понимала. Казалось, что понимала. То был хитрец, жаждущий спасения, как и все они, и поэтому он остался.       Но сейчас… сейчас он жаждал явно чего-то иного.       Лайга медленно моргнула, окончательно прогоняя остатки беспокойного сна. Время между ней и голодным зверем меж тем текло неторопливо, вязко, и ей показалось, точно пролетел час, хотя не прошло и пары мгновений. Всё тот же бледный эльф, бледная луна и острые клыки. Такие попробуй ударить, костяшки раздробишь. Лайга скосила глаза на мирно спящих товарищей и прикинула, что же произойдёт быстрее: она крикнет о помощи или Астарион вцепиться ей в шею? Как вообще… это создание, герой страшных няниных сказок… вампир, как они атакуют? Рвут горло своим жертвам, как собаки на псарне? Такое Лайга уже видела, когда отец натравил гончую на бедного слугу, разлившего вино. Зрелище было не из приятных.       Но нападения не последовало. Время приняло свой обычный ход, Астарион отстранился и лишь выдал лаконичное: «Дерьмо». Пожалуй, точнее Лайга сама не смогла бы выразиться. Она села рывком, находя рядом с собой флейту по старой привычке. Не кол, конечно, но хоть что-то. Лайга всё храбрилась, подбадривала себя, хотя голова кружилась, руки тряслись, а кровь барабанами стучала в висках. Но ночной гость и сам отступал всё дальше, к деревьям, к родной тьме, и глаза его разгорались ярче и ярче. Красные звёзды в чёрной ночи. Точно разводы на кровавом камне, что добывают на её родине. Только кровавый камень лечил плоть. Этот «экземпляр», очевидно, мог плоть только испивать досуха.       — Нет-нет, это не то, что ты подумала… — прошептал он охрипшим, убедительно жалостливым голосом. — Клянусь.       — Да-да, конечно, — закивала Лайга, усмешкой скрывая дрожь в голосе, и медленно поднялась, перехватывая поудобней флейту. — Ты просто собирался проверить мой пульс своими клыками. Очень заботливо с твоей стороны.       — Я не хотел тебе вреда! Мне просто нужна была… э-э, кровь.       «Хотя бы в этом он честен».       — Это я поняла. И… и давно ты никого не убивал?       — Я никогда никого не убивал! — Он выглядел оскорблённым в самых светлых чувствах, но всё же добавил, невинно уводя взгляд:       — То есть не для еды.       Лайга глубоко вздохнула. Итак, у них в мозгу поселилась смертоносная личинка, за спиной спала кучка товарищей, что при всей своей силе положились на неё, жалкого человека, а сейчас перед ней вампир, который, по его словам, никогда не убивал ради пищи. Только животных, святая добродетель! Когда Лайга Дамарская, дочь шестой жены, братоубийца, никогда-не-наследница, собрав то малое, что имела, бежала через горные кручи Холодных Земель от клейма проклятого дитя, от огня, от отца, то совсем не так представляла себе новую жизнь.       — Но этого мало. — Астарион опустил взгляд, прикусил пухлую губу. Теперь Лайга заметила, каким истощённым, осунувшимся он выглядел. — Особенно когда приходится драться. Я чувствую себя… слабым.       — Понятно, то есть бедным кроликам шеи сворачивать уже не можешь. И почему ты не сказал о своём… состоянии раньше? Не попросил помощи?       — Помощи? — огрызнулся он, но быстро вернулся к покорному тону. — В лучшем случае, ты бы сказала «нет». Куда вероятнее — кол в сердце.       Лайга пожала плечами, мол, кто же его теперь знает. И вдруг произошло кое-что странное. Страннее всего прочего. Астарион попросил её о доверии. Не пошутил, не снисходительно съязвил, не прошептал приторную лесть — попросил. Попросил так, что она подняла на него взгляд и впервые усомнилась в своей способности различать притворство. Но он больше ничего не говорил, лишь ждал её решения, замерев с самым трогательным выражением на точёном лице. Всё же он был превосходным лицедеем даже в мгновения слабости. Вампир, правда, из него выходил не слишком успешный, раз не вышло укусить её без шума. Но в этом она уж точно его упрекать не собиралась.       Отблески догорающего костра мягко очерчивали профиль, золотили серебристые вихры волос. В этом мутном свете глаза его словно стали мягче — не свежепролитая кровь, но закатное солнце. И там, в глубине, виделось ей что-то похожее на надежду. Что-то похожее на страх, сомнение, тихую просьбу о помощи, на что-то, живущее в ней самой. Может, Лайга сама желала в то поверить. А может, ей просто окончательно проела мозг личинка. Но всё же она произнесла:       — Ладно, у всех нас есть причины для… сомнительных решений. — Она продолжала твёрдо смотреть ему в лицо. — Полагаю, твои тоже весьма глубоки. Но это разговор завтрашнего утра. Так что, пёс с тобой, мне ясно, что оставлять голодать тебя нельзя. Пей сколько нужно, но… только не перегрызи там мне позвонки, ладно?       Астарион выглядел удивлённым. Искренне удивленным. Но то было лишь мгновение, легкая рябь на воде, не более. И вот он снова улыбался, дышал самолюбованием и превосходством:       — О, дорогая, я что, по-твоему, дикарь какой-то?       — Нет, просто очень голодный вампир.       — Справедливо, — усмехнулся он. — Что ж, давай устроимся поудобнее.       Астарион хозяйским жестом пригласил её на её же спальник. Сама учтивость.       Лайга замешкалась, представив, как она лежит, беспомощно комкая ткань, пока клыки безжалостно терзают шею, и нервно рассмеялась:       — А может, мне, ну, эм, сцедить тебе её в бокал?.. Или, может, я на голову встану?       — Что‐что, прости?..       — Ну, ты сказал поудобнее. Если я встану вверх ногами, кровь прильёт к шее и голове, и можно будет сделать прокол, ну, чтобы кровь сама…       — Ты думаешь, мы подвешиваем жертв за ноги, как тушки свиней в мясной лавке?.. — оскалился он, хохоча. — А потом устраиваем кровавый дождь? Однако какая славная идея! Не знал, что в тебе столько извращённого садизма!       Она фыркнула. Как прекрасно, что даже истощённым Астарион оставался остряком.       — Не знаю я, как вы это делаете! Меня ещё никогда не кусал вампир.       Тот щёлкнул зубами в нетерпении и, ей показалось, едва в смятении.       — Ляг уже, лапочка. Будем всё делать по старинке.       — Ладно-ладно, вампирская принцесса, вот так и делай одолжения.       Лайга опустилась на лежанку, устроив голову на скатанной накидке, и сглотнула вязкую слюну. Астарион вновь накрыл её собой, заслонил и костёр, и лагерь, и небо. Остались лишь алый свет и обманчиво ласковая улыбка. Не так уж всё и страшно. Всего один укус, бывало и хуже. Тогда почему так колотилось сердце?       Ей хотелось думать, что ей неприятно, что это мука, которую она терпит ради товарища по несчастью. И так оно и было. Несколько мгновений уж точно, даже слёзы брызнули из глаз. Затем, когда острая, глубокая боль от клыков притупилась, пришёл покой. Лайга чувствовала, как Астарион держал её шею, сжимал, гладил ледяными пальцами, словно редкую драгоценность, как он едва дрожал всем телом в восторженном исступлении, как капля по капле из неё утекала и тревога, и печаль, и всякая тяжесть жизни. И убийца её был холодным, как снег на родной земле, и прекрасным, далёким, как рассвет в горах. Это, и правда, был бы чудесный момент для смерти, мирной и нежной, всё равно что провалиться в сон.       Но у Лайги всегда было быстрое сердце. Оно знало — ей много чего ещё нужно сделать, много кому помочь, да и смерть ей, пожалуй, не к лицу. Астарион услышал её просьбу лишь со второго раза. Но услышал и с болезненным стоном отступил. Он стоял, обласканный луной, с тёмными разводами на лице, слизывал кровь с тонких пальцев, едва закатывая глаза в блаженстве, и в одно мгновение стал иным. Всё стало немного иным. И когда Астарион, направившись на охоту в истлевающий сумрак леса, вдруг обернулся и сказал, что благодарен, что не забудет того, что Лайга сделала, она и сама впервые посмотрела на него по-иному. Он сказал ей, что счастлив. И Лайге хотелось верить, что он не врал. Счастье… ему подходило.       — В следующий раз — учись спрашивать разрешения, — буркнула она, опускаясь обратно, не найдя сил прикрикнуть ему вслед. Но он услышал, конечно, с таким-то слухом.       — Так ты уже жаждешь следующего раза? Какая ненасытная!       Лайга ничего не ответила, проваливаясь в пустоту. На следующий день место укуса противно ныло и зудело. Голова была полна тумана, и, к своему удивлению и лёгкому стыду, Лайга стала отмечать, что для вампирского отродья Астарион слишком уж угодно смотрится на солнце. Всё дело было в недостатке крови, разумеется.

***

      Если бы существовал идеальный момент для её убийства, Астарион, пожалуй, назвал бы этот.              Лагерь остался далеко позади, ничего не подозревающий, спящий. Лайга же зачем-то сбежала под покровом ночи к берегу реки, никому не сообщив. Безоружная, слабая. Истощённая недавней битвой, где неустанно бегала от одного гоблина к другому, отвлекая на себя внимание, дразнила, швырялась камнями, распевала оскорбительные песенки, строя из себя бесстрашного героя. Но она боялась, боялась каждую битву, он чувствовал. Сердце всегда её выдавало.       Лайга и днём-то представляла сомнительную угрозу, ничего полезного, кроме подвешенного языка и короткого меча, подходящего больше для резки овощей. Но днём её вечно облепляли со всех сторон назойливые помощники, бегая за ней и заглядывая в рот. Дар убеждения у неё всё же был: всегда спокойное, умиротворённое выражение лица, добродушные улыбки, шутки, умение слушать, открытый взгляд, а как она превосходно делала вид, будто понимает, что происходит и что нужно делать, не зная при этом ничего! Они с ней даже были чем-то похожи. К сожалению. Только Астарион тянул других к себе, цеплялся мёртвой хваткой, заставлял вожделеть, проваливаться, увязать в нём. А к ней иные тянулись сами. Что преступная глупость с их стороны, было очевидно, что его очарования Лайге и за сто человеческих жизней не достигнуть. Но здесь и сейчас это было неважно. Здесь, на берегу безымянной реки, царили лишь тишина и тьма. Но не привычная ему тьма ночи, холодная, полная разочарований и сделок с самим собой. Та, где он кидал себя в омут, заталкивал отвращение подальше и подчинялся-подчинялся-подчинялся. Нет, то была приветливая, мягкая тьма, пронизанная западным тёплым ветром, ласкающая, укрывающая их от остального мира.       Лайга сидела на трухлявом пне, болтала босыми ногами, едва задевая речную гладь, и насвистывала незамысловатую мелодию. Для барда она весьма посредственно играла, но сочиняла недурно. А на флейте получалось даже что-то приятное. Мотыльки вились над камышами, обрывки тумана стелились по влажной земле. Луна, точно одобряя его самые мрачные мысли, скрылась за облаком. Лайга всего лишь человек, хрупкий и слабый, чей век и так скоротечен. «Убить её было бы почти милостью», — озорно подумал Астарион. Шума в лагере тогда точно станет меньше. Девчонка вечно так громко говорила и ещё громче смеялась. Видимо, только поэтому её негласно назначили лидером всего этого сомнительного похода, чтобы перекрикивала всех несогласных. Хотя, при всей мнимой глупости, Лайга была достаточно упёртой, чтобы отстаивать их общий интерес в лечении, и достаточно наблюдательной, чтобы понимать, кто здесь и зачем. Она давала каждому, что нужно, ловко лавируя от одного страждущего к другому. Но, конечно, будучи невеждой с далёкого севера, продолжала смотреть на всё с открытым ртом, будто её растили в глубине шахт и ничего интереснее пещерных гномов не показывали. Она радовалась дорогам, рекам, кислому вину, тифлингам, солнцу… Впрочем, эту её любовь Астарион разделял.       Лайга гладила собак, котов, коров, детей и всё сначала и в обратном порядке. Жалела их, проверяла нужно ли что-то этому незнакомцу, тому незнакомцу, старухе, гному, мертвецу! Астариону она, конечно, правильно согласилась помочь, но он-то совершенно другое дело. Он прикладывал усилия: был покорен её воле поиграть в героя, втирался в доверие, заигрывал в конце концов! А этим стоило только открыть рот, и Лайга бежала, как собачонка, виляя хвостом. Если бы он у нее был. Девчонка просто щелчком пальца обесценивала все его старания. Какое унижение.       А ещё Лайгу никто и никогда не смущал. Она говорила со всеми, с кем могла. Терпела и расспрашивала гитьянки, выслушивала скучнейшие истории я-последняя-защита-мира Уилла, жалела Гейла в моменты утомительных страданий по бывшей подружке, даже из жрицы Ночи вытягивала слова! А как-то, уже после того, как дала испить ему крови и заступилась перед их отрядом, вдруг заявила Астариону, чтобы не переживал на счет клыков — она считает его улыбку милейшей. Не соблазнительной, не опасной, не чарующей. Милейшей. Лайга из Холодных земель, в противовес всем присказкам об угрюмых людях этого края, была просто до краёв полна света, смеха и доброжелательности. Отвратительно.       Но были у неё и достоинства. Например, кровь. О, определённо, кровь её стоила много. Горьковато-свежая, как полынь, и яркая, как зимние ягоды. Она сводила желудок, наполняла дикой, чистой радостью и первозданной силой. А ещё она была горячей, такой горячей, что оставалась искоркой на кончике языка. Может их вскармливают на борматухе из огненного лишайника в том варварском королевстве, где она росла? Астарион хотел бы язвить, отплевываться и всячески воротить нос от проклятой северянки, но при одной мысли о её крови у него пересыхало горло, начинали ныть десна и хотелось нервно облизывать губы. И с той самой ночи он стал ждать подходящего момента.       Астарион притаился в тени, наблюдая. Он чувствовал, как бьётся жилка на её шее там, где зияли ещё не до конца зажившие следы от его клыков. Это было даже будоражаще — глядеть на отметины на добыче, добровольно отдавшейся тебе. Тонкий, серый край луны, отражаясь от реки, танцевал на её светлом мягком лице, обгоревшая на солнце кожа алела точно румянец на носу и щеках. Он различал во тьме, как стекают капли воды по рукам, как вздымается грудь под свободной льняной рубахой, расшитой узором терновника. Должно быть, она только закончила купание. Мокрые волосы, при дневном свете тусклые, серо-русые, теперь походили на перезревшую рожь, лежали волнами на плечах, вились у лица. Тёмные ресницы подрагивали. Тонкие губы были искусаны до крови, а может, она разбила их в драке, и теперь Лайга беспокойно слизывала капли языком. Какое расточительство! Даже отсюда, сквозь запахи мха, мяты и хмеля, что оплели всё вокруг, он чувствовал металлический, жаркий зов её крови. Голод вновь разгорался. И кровь горела ему в ответ. Горела особенно ярко в эту ночь. Да это был бы подходящий момент… Но красться Астарион не стал, просто мягко зашагал по тропинке и, заметив сухую ветку, уверенно наступил на неё.       — Ты сегодня не слишком ловко подкрадываешься, вампирская принцесса, — хмыкнула Лайга, довольная собой. О, она обожала острить, иногда даже получалось забавно, и он давал ей то, что она хотела. Пусть северянка забавляется пока может.       Он присел на поваленное старое дерево, не слишком близко, не слишком далеко, и вытянул ноги. Ей следовало бы бояться, оставаясь с вампиром наедине, но она даже не оглянулась, продолжая играть с водой. Ему казалось, вцепись он в Лайгу сейчас, и никто не заметит, даже она сама. Но вдруг та подняла взгляд. «Странно», — на лице её не было привычной улыбки, которая, казалось, к ней намертво приклеена, напротив, то было лишь жалкое подобие, стылая тень. Теперь он различал слёзы в уголках глаз, что она спешно утёрла рукавом. Астарион изогнул бровь, разочарованно вздохнув. Да уж, плачущая жертва – это не то, что его заводит.       — Прости, ты, кажется, не на это рассчитывал, приходя сюда, — усмехнулась она.       — А на что я, по-твоему, рассчитывал, прелесть? — склонил он голову к плечу.       — Ну, наверняка, ты проследил за мной лишь в надежде на трогательную беседу обо всех добрых делах, что ты сделал сегодня.       — Наверняка. А, может, я просто жаждал разделить с тобой таинство ночной молитвы?       Она тихо рассмеялась:       — В это я поверю, только если молиться мы будем на твоё отражение. — Лайга протянула к нему сложенные руки, точно к статуе божества в храме. — Восхваляя Астариона, такого прекрасного, благородного и честного!       Слово «отражение» неприятно отозвалось внутри, но он предпочел это пропустить.       — Рад, что ты в настроении шутить. Часть про «прекрасного» даже пришлась мне по вкусу. Но так уж и быть, открою тебе тайну. — Он понизил голос, сделал его мягче, проникновеннее. — Я здесь, чтобы без лишних ушей узнать, как тебе наш… прошлый опыт?       — Ощущения кинжала у горла было воистину незабываемым.       Он закатил глаза, придвинулся немного ближе, уперев ноги по обе стороны от пня, и посмотрел на неё снизу-вверх.       — Я об укусе, дорогая.       — Что ж. — Она повела плечом, уводя взгляд. — Не хуже, чем кошачий.       — Ты сравнила меня с драным уличным котом?       — Нет, что ты, до этого меня кусали только ухоженные домашние коты.       — Ах, Лайга, можешь увиливать сколько хочешь. — Он подался ещё вперёд, «невзначай» положив ладонь на сук рядом с её бедром. — И, будь я Уиллом, я, быть может, даже поверил. Сказки как раз по его части. Но я не верю словам, дорогая. Я чувствовал, как ты дрожала тогда. — Астарион почти коснулся её плеча подбородком. — Тебе ведь понравилось, не так ли?       Мурашки побежали по её шее, и совсем не от прикосновения ветра к ещё влажной коже. Он знал. Ей нужно лишь повернуть голову, взглянуть на его улыбку, позволить коснуться щёки, убрать волосы за ухо, слегка задевая пальцами, и считай дело сделано. Он получит то, зачем пришёл. Тоска по крови уже медленно изводила его. Стоит ей только…       Но она отвернулась. А затем зачем-то протянула ему кусок хлеба из свёртка, что лежал рядом.       — Это… — Она помедлила немного. — Это поминальный хлеб. Вот, почему я уходила из лагеря — съесть его в одиночестве. Одна милая леди-тифилинг, Окта, из лагеря испекла его по моей просьбе. Даже не знаю, почему я решила не говорить остальным. Не то чтобы пытаться съесть хлеб хуже, чем пытаться съесть своих соратников, правда ведь?       «Хлеб — это не то, что мне нужно», — раздражённо подумал Астарион, но кусок принял. Может, ещё удастся вернуть разговор в нужное русло? Но стало лишь хуже. С Лайгой, кажется, иначе не бывает. Улыбка совсем сошла с её лица, и все остроты походили на последнюю соломинку, за которую она отчаянно хваталась. Всего на миг он ощутил что-то близкое к пониманию. Но то был лишь миг. Дальше голод снова пробудил гнев на то, что девчонка ускользала от него, хотя ясно, как день, что та была… заинтересована. Впрочем, не раззадорь он сам себя, даже счёл бы эту игру увлекательной. Он скептически посмотрел на кусок хлеба. Да, стоило поохотиться, прежде чем идти за ней.       — Слушай. — Лайга вздохнула, снова принялась терзать зубами нижнюю губу. — Я, может, и наивна, но понимаю, зачем ты пришёл. И это точно не ради моего слезливого монолога. Так что ты вовсе не обязан сидеть тут и быть…очаровательным и любезным. Кровь я могу тебе дать и без мучений слушать мои скорби. Не надо себя заставлять, правда. — Она накрыла его руку своей, горячей, шершавой, и осторожно отодвинула от бедра. Астарион поморщился. — Просто дождись меня в лагере и можешь выпить сколько нужно, хорошо?       Слова, такие странные и чуждые — «не надо себя заставлять» — застучали у него в голове, так словно она приказала его личинке повторять их снова и снова. Но Лайга этого не делала, она лишь мягко смотрела из-под полуопущенных ресниц. Он злился, он не понимал. Он должен был сейчас либо разыграть карту понимающего святоши и уйти, отвесив соболезнования, либо — утешающего и слушающего, что обнимает и лелеет. Но он зачем-то спросил:       — Зачем есть хлеб в память о ком-то? Что за странность – набивать брюхо, скорбя?       Она, к её чести, даже не моргнув, пожала плечами:       — Не знаю, такой вот северный обычай — помяни покойного добрым словом и добрым хлебом. — Лайга запихнула ломоть себе в рот. — Всякие забавные присказки вроде как моя черта. Ты вот, например, лжец и вампир. — Он хмыкнул, но промолчал. — Шэдоухарт полна тайн, Уилл — герой, Гейл — исследователь, Лаэзель, о! — Она выразительно подняла тяжёлые брови. — Ну, это Лаэзель. А я — вечно улыбаюсь и болтаю всякое. Иногда даже что-то разумное, надо заметить. Это мне подходит. Это то, что я всегда делала.       Лайга молчала некоторое время, сжимая хлеб, и крошки сыпались на подол.       — Когда отцу становилось хуже, кто-то должен был решать дела замка и заверять придворных, что всё хорошо. Всё всегда хорошо, — повторила она, как молитву, и горечь слышалась в каждом слове. — Сначала это делала матушка, потом — я. Пока ты улыбаешься, всем приятней смотреть на тебя, охотнее поверить. Никто не сомневается, что я чего-то стою, что всё под контролем… Но сегодня, как видишь, у меня что-то плохо получается сохранять бодрость духа. — Она развела руки в стороны, виновато склоняя голову, кажется, передразнивая его жест. Астарион поймал себя на том, что уже долгое время смотрел не на её шею, но на глаза. Странно.       — В вечер скорби, полагаю, тебе это простительно.       — Да, пожалуй. Вот только оплакивать того, кто пытался сжечь тебя заживо — звучит как ещё одна глупость. — Она хохотнула, и он рассмеялся в ответ. «Это уже любопытно».       — Но он не всегда был таким. Мой отец. Совсем не всегда. Он был вспыльчив и нетерпелив, много гневался, но это никогда не было… из-за злобы. Просто он не мог сдерживать себя. А кто-то должен был оставаться спокойным, возвращать хорошее расположение духа, примирять конфликты. И для него этим кем-то была я. Он сожалел, когда срывался на мне, и покупал что-то. Ему всегда было сложно произнести «извини». Так что покои мои были полны украшениями, что я не носила. Но они были приятны, как напоминание о его заботе. Это я сохранила. — Она показала на маленькое серебряное кольцо на мизинце. Астариону оно показалось слишком блёклым и скупым. Её светлой коже больше бы подошло красное золото. — Зато он также безудержно радовался всему. О, как он радовался, когда он узнал, что мама ждёт ребёнка. — Взгляд её застыл, утратил всякий свет, она была где-то далеко. — А потом мой брат, будущий наследник, которого все так ждали… родился мёртвым. И всё пошатнулось. Поползли слухи о бесплодии отца, о том, что я не его дочь, потом что мама сама отравила ребёнка, а затем что я проклята и вытягиваю души нерождённых детей отца из зависти.       Лайга подняла подол, оголяя ноги почти до бёдер. Астарион склонился ниже. Да, теперь смотреть ни на шею, ни на глаза как-то не удавалось. Из бедренной вены он кровь ещё не пил. Извилистый, плохо заживший ожёг тянулся от щиколотки до колена.       — Это второе напоминание, что осталось от отца. Что даже самый близкий тебе человек может совершить немыслимое. И самое страшное в этом: видеть, как он меняется, обращается лишь в тень себя, в монстра, что губит всё вокруг… А ты ничего не можешь с этим сделать. Я оставалась с ним сколько могла, но когда они пришли жечь башню, жечь меня, чтобы снять проклятье, чтобы его новая жена родила сына… — Она замолчала, потом добавила:        — Отец умер спустя год, как я ушла. Я услышала об этом лишь пару месяцев назад. Два года пролетели так быстро. Даже по человеческим меркам.       Вдруг Лайга, последний раз окунув ноги в воду, сама перебралась на бревно. Запах крови стал сильнее, теперь когда она сидела плечом к плечу с ним и дышала так упоённо часто, разгоняя сердце. Желудок снова заныл. Глупо было искать тепла и поддержки у вампирского отродья, но отодвигаться Астарион не стал. Казалось, Лайга повеселела.       — Что ж, выходит ты всё-таки застал мой слезливый монолог! — Она слегка пихнула его локтем. — Кто бы знал, что из всех наших попутчиков это будешь ты, а?       — Да, доверчивости тебе не занимать, дорогая. — Астарион состроил самое растроганное лицо, смахивая притворные слёзы. — Плакаться вампиру в жилетку? Ну что за прелестная глупость.       — Смейся над моей доверчивостью сколько хочешь. И я знаю, что порой тебе противна в своем слепом желании всем помочь. Я понимаю. Но мне это нужно, — она сказала это на удивление серьёзно. — Я просто не могу остановиться, потому что… Если я смогу кому-то помочь, как не смогла помочь отцу, может, все советники ошибались и я не проклята до конца времен? Может, я ещё на что-то гожусь? — И вот Лайга вновь улыбалась, глядя на реку, но уже иначе. — Поэтому позволь уж мне держаться за мою доброжелательность, как ты держишься за свои насмешки. Я выбрала эту дорогу. Ты… тоже выбрал свою. Ту, где у тебя идеально лежат локоны и никогда не ломается ноготок, а твоя улыбка обворожительна даже с клыками. — Она легким жестом убрала тонкую травинку с его волос.       «Ты не противнее многих, северянка», — промелькнула мысль. Но она была далёкая, совсем чужая, скрытая под толщей льда. И вместо этого он сказал, усмехаясь и задевая её ногу своей:       — Так ты всё же находишь меня обворожительным? Я польщён.       — Хватит с тебя комплиментов на сегодня. Лучше ешь хлеб, ты обязан, раз уж вытерпел мою невесёлую байку. Ты теперь тоже часть поминальной службы. Но есть его надо не с такой кислой миной, как у тебя, это я тебе точно говорю, — и она запихнула себе в рот последний большой кусок.       — И как ты росла при дворе с такими манерами? — По обрывкам её размытой истории было ясно, что она росла дворянкой. Точнее её пытались растить дворянкой, но весьма безуспешно.       — Очень, очень тяжело. Но я пережила этот трагический опыт, спасибо, что спросил.       Астарион хмыкнул и наконец положил маленький кусочек хлеба себе в рот. Вкуса он всё равно не чувствовал, но по ощущениям он был мягкий и даже тёплый, как из печи.       — Ну что же, вот и готово. Знаешь, если для тебя кровь такая же вкусная, как этот хлеб, — она, несмотря на глаза ещё омрачённые печалью, светилась абсолютным удовольствием и совершенно просто заявила, — можешь пить мою кровь когда угодно и сколько захочешь! Лишать такого удовольствия кого угодно, просто преступление.       Астарион пронзительно уставился на неё. Он был готов к смешку, последующему «но», угрозе, если попытается хоть ещё раз притронуться к ней, но… ничего не последовало. Она, и правда, настолько наивна и добра, насколько глупа. Но в глубине души, если такое эфемерное понятие отродьям ещё доступно, ему было забавно от такого «разрешения» и совсем немного приятно.       — Что ж, раз так…       Следя за тем, как вытягивается её лицо, он соскользнул с бревна и опустился перед ней на влажную траву. Лайга больше не была грустна, но оставалась достаточно чувствительна и уязвима, открывшись ему. Это был подходящий момент. Астарион потянулся к её лицу и быстрым движением поймал капельку крови с нижней губы. Медленно, не отрывая от Лайги взгляда, он слизал её с пальца. Лёгкая дрожь прошлась по телу, хотелось ещё и ещё. Но спешить не стоило. Он наблюдал за её реакцией — не поцелуй, но уже не дружеские посиделки. Морщинки в уголках глаз и поднятые брови намекали на то, что ей всё это виделось очередной шуткой.       — Раз уж я теперь главный держатель капитала, то больше не трать мою кровь попусту. — Астарион очертил губу ещё раз, на этот раз придерживая Лайгу за подбородок. Она не вырывалась и глядела с любопытством. Луна, уже вышедшая из-за туч, подсветила озорное выражение болотных глаз.       — Ладно, я учту эту просьбу, — с важным видом кивнула она, и совсем едва дыхание её сбилось. Астарион удовлетворённо улыбнулся. Зерно посажено и прорастает. Он приподнялся, опёрся руками по обе стороны от неё, так, чтобы лица их оказались на одном уровне, и понизил голос:       — Я не хочу пока идти в лагерь, дорогая. Я хочу пить здесь. Если ты не против.       Лайга прищурилась, точно и правда сомневалась. Но вот, она кивнула с лёгкой улыбкой и откинула спутанные волосы за спину. Дыхание её было мирным и тихим, когда Астарион склонился к шее. Она пахла рекой и хлебом и была очень тёплой. Краем глаза он заметил золотую полосу, вдалеке, у самого истока реки. Забавно, совсем как в ночь первого укуса. Лайга тоже увела взгляд туда, любуясь. Похоже, они оба любили рассветный час. Он едва провёл по шее носом, затем губами, оставляя на отметинах от прошлого укуса долгий поцелуй, с удовлетворением отмечая, как сердце её участило бег, и она сжала губы, сдерживая в себе что-то. Прекрасно, пусть, пусть она открывается ему, и привязывается, и путается. Он вонзил клыки быстро — как приятно пронзать плоть! Кровь хлынула ему в рот, терпкая, колкая, быстрая, как вода в ручье, чей вкус он давно позабыл, и он почти готов был благодарить её сквозь тихий стон. Да, это был бы прекрасный момент для убийства. И жертва его — свежая и горькая, как полынь, и светлее и горячее солнца. Но убивать её сейчас он никогда бы не стал. Из практических соображений. Всё же Лайга… чего-то стоила.       Вдруг она сжалась, и Астарион, чувствуя это, еще не слишком потерянный в блаженном наслаждении, приготовился разочарованно отпустить её, бросить колкость и уйти. Но она лишь тихо, хрипловато прошептала:       — Спасибо, что побыл со мной, Астарион. Хотя и не обязан был.       Он сильнее сжал челюсть, заставляя её охнуть. В какой-то звериной истовой злости ему хотелось выпить всю эту… благодарную мерзость из неё, искусать, истерзать, заставить глупую северянку замолчать, причинить боль, отвратить. Чтобы та даже не смела смотреть с сочувствием, считать себя другом, благодетелем бедного заблудшего отродья. Она — лишь пища, лишь временный удобный союзник. Это он пускал в неё корни, не наоборот! Он прижал её к себе сильнее, впился пальцами между лопаток, обхватил горло и с упоением пил. Но Лайга всё ещё оставалась рядом, не кричала, не прогоняла, не умоляла, лишь гладила его по волосам, и горячие пальцы задевали кончики ушей. Она даже шептала что-то сквозь боль о том, что эльфы для дамарца удивительнее вампира, слегка вздрагивая и сипло смеясь. Всё же она была… необычной. Кровь, разумеется.