Снег и полынь

      Лайга редко молилась. Ещё реже она бывала в божьем доме. Только давно, в далёком детстве, когда матушка в окружении придворных дам водила её в чернокаменный храм, возведенный в глубине векового леса, чей малый кусочек замкнули в южном кольце замка. Подобно ей самой он был отделен от остального мира широкими толстыми стенами и, должно быть, тосковал по горным просторам. Лайга смутно помнила то время. Но тогда в их семье царил пусть холодный, но покой, а значит — оно было хорошим.       В храме всегда витали мороз и сырость, каминов там не строили, а высокие окна не имели ни ставен, ни рам с пластинами слюды. Ильматер не терпит излишеств. Огромные ели закрывали небо, и внутри царил вечный зеленоватый сумрак, удушливо пахло чадящими свечами и хвойным маслом. Колени болели после нескольких часов на каменном полу, когда Лайга стояла перед ликом Плачущего Бога, слушая песнопения послушника и припоминая все блага жизни, что были приняты ею сверх меры. Для отпрыска знатной семьи грех этот являлся данностью с рождения. И он горел на ней клеймом, горел золотым венцом на челе, парчой на плечах и сапфирами на пальцах. Лайга всякий раз жутко стыдилась, когда сбегала от нянюшек играть с детьми прислуги, и те с ужасным изумлением и голодом смотрели на её чистые одежды, мягкие руки и сваренные в меду яблоки, что она им приносила. Лайга ведь не сделала ничего доброго, чтобы заслужить такую судьбу. Просто удачно родилась.       Поэтому, когда после храма на коленях расцветали лиловые синяки, она радовалась. И когда на предплечье появился шрам от зубов гончей, что хотела наброситься на Ульриха, сына пекаря. Так Лайга хоть как-то платила за везение жить в роскоши. Однако настоящая расплата ждала ещё впереди.       Лайга вернула взгляд к костру. Огонь трещал, шипел, укорял в чём-то. И чудилось ей, что он — дикий зверь, почуявший слабость в её духе, что растёт всё сильнее, готовясь облизать мысы сапогов, обвить голени, сжать руки, поглотить целиком. В ушах звенел не то ветер, не то шёпот прошлого: «И страдания твои вознаградятся тебе стократно. И плотью и кровью искупишь ты грех, и из пепла твоего родится истинный наследник. Очисти себя, очисти память о своей матери...»       Огонь звал её, огонь ждал её — отец звал её, отец ждал её. Но Лайга сбежала. Не поддалась ни на уговоры, ни на угрозы, не дала ему поглотить себя. И самое страшное, что порой, в отчаянные и дурные ночи, в голове её билась чёрная, отравляющая мысль: а правильно ли она поступила? Что ей тогда двигало — разум или трусость? Быть может, стоило поддаться? Может…ей стоило сгореть? Предначертано? Она ведь и так оказалась на краю смерти с этой личинкой в мозгу. А так от её жертвы вышел хоть какой-то толк. Это была бы лишь боль, лишь краткое мучение… Отец бы тогда, наверное, улыбнулся, а мама покоилась с миром. И кто знает, родился ли бы у короля кто-то более достойный, чем мягкая, нерешительная Лайга? Кто-то, кто не утратил бы корону, не позволил отцу провалиться в безумие?       Лайга отодвинулась от костра, сильнее подтянула колени к груди. Голова гудела от боли и пришедших так не во время грустных мыслей. Нужно было успокоиться, нужно было отвлечься. Дрожащими пальцами она торопливо стала плести косу, чтобы чем-то занять себя, хотя в том не было и капли смысла — волосы её слиплись от крови и грязи, а ноги слишком болели, чтобы добрести до реки. Лайга сделала пару глубоких вздохов. Пахло топью, зацветшими осокой и пушицей. Заболоченный лес выделялся тёмно-зелёным хребтом спящего дракона в закатном небе — они стали лагерем совсем недалеко от обиталища карги, сил после схватки осталось мало. Сердце начало успокаиваться. На смену печали пришло раздумье.       Неужели этот грех всегда будет на ней? Неужели он не искупим? Она подняла голову к небу. Что ж, отец не ответит ей уже никогда. Его духа не стало со смертью брата, его ум поработили советники, а тело его забрала болезнь. А Ильматер, даже если она спросит, вряд ли к ней прислушается. Она ведь бросила посещать храм с того момента, когда мать приговорили к смерти. А её духовный наставник из монастыря Желтой Розы, что называл матушку самой благочестивой верующей, читал морали о всепрощении, стоял там, подле отца, и смотрел, как ей отсекли голову, ни слова не проронил. С тех пор все молитвы для Лайги обратились в соль на губах. Но верить она не переставала. Иначе в этом мире стало бы совсем одиноко.       Только теперь Лайга не стояла на коленях, не шептала слова покаяния, не просила помочь всем убогим и обездоленным. Теперь она сама брала судьбу в руки, сама помогала, на сколько хватало сил. Зачем, в конце концов, богу слушать всевозможные мелкие беды своего слуги? К нему нужно обращаться лишь в час великой нужды, а не тревожить попусту. И делами доказывать свою преданность. Ильматер учит защищать всякого, кто нуждается, так какой прок от стояния на коленях? Эти синяки не приносят пользы. А вот раны от драк, раны, принятые вместо кого-то, — это добрые раны, и они лучше всяких молитв. Сегодня, правда, у Лайги добрых ран накопилось многовато. Всё ноги были в лиловых разводах, разбитая бровь зудела, нижняя губа сильно распухла, а разодранное запястье ныло так, точно в нём порвались все связки и вены. Но это ещё мелочи. Лайга коснулась левого бока. Вот это точно могло бы её прикончить. Но Шэдоухарт хорошо постаралась, так что глубокая колотая рана теперь останется лишь тонким шрамом.       Слышались тихий смех, споры об ужине, звон доспехов и плеск воды. Страх перед огнём, перед прошлым, отступал. Однако странно, что впервые, после двух лет странствий, полных и опасных дней, и ночей, когда приходилось жечь костёр, он пробудился. Неужели это схватка её так растревожила? Может, смерть напугала её больше обычного? Нет, не в этом дело. Точнее не в ней. Лайга бросила взгляд на... соратников? Друзей? Тех, кого берегла она и кто берег её, по меньшей мере.       Шэдоухарт молилась на коленях. Совсем недавно она спросила, почему Лайга так редко обращается к своему богу. Может это растревожило старые воспоминания, а те пробудили страх? Нет, то, скорее, лишь подстегнуло уже жившее сомнение. А ещё послужило причиной их спора. Впрочем, после трёх бокалов пряного вина, они сошлись на том, что и Шар, и Ильматер не сильно переживают о том, как кто-то молится другим богам, и каждый остался при своём. Кроме белья. Своё она, кажется, проиграла Шэдоухарт в споре, кто попадёт в шлем Лаэзель вишнёвой косточкой. А может, она проиграла ей нательную рубаху, а бельё вместе с жилетом унесло рекой, когда они с Карлах решили затеять стирку посреди ночи? Чтобы проверить можно ли сушить на ней мокрые вещи и не сжечь. Кажется, высушить ничего так и не вышло. В любом случае, переодеваться ей сегодня было не во что. Лайга хмыкнула, оглядывая прилипшую к телу тунику, пахнущую болотной водой и бурую от крови, и порванные широкие штаны. Единственный уцелевший комплект в её скромном гардеробе. Да, вот они, последствия полуночного пьянства. Хорошо хоть последнее исподнее осталось на ней.       Солнце едва только коснулось горизонта, небо пылало оранжевым и тёмно-розовым светом, и последние тёплые лучи ещё танцевали на лице, но воздух уже холодел. Всё же придётся дойти до ближайшего ручья, хотя бы смыть грязь с рук и прополоскать тунику, а там, может, выйдет стащить у Гейла мантию? А чтобы не продрогнуть ночью, можно лечь поближе к Карлах. Завтра надо будет сторговаться с кем-то в роще, а то стаскивать одежду с мертвецов не хотелось.       У остальных дела явно шли бодрее. Уилл полировал рога под чутким руководством Карлах, и Лайга рассмеялась, насколько позволяла разбитая губа. Кто знал при их первой встрече, что эти двое будут так коротать вечера? Шкряб мирно спал у её палатки. Гейл, кажется, не терял надежды превратить похлебку из кореньев и картофеля во что-то... близкое к еде. Точно, вчера ведь по кухне дежурила Лаэзель и многие запасы пришли в негодность. И именно поэтому они с Шэдоухарт и Карлах предпочли ужинать вином и ягодами. Ну, из всех них только у Гейла и были шансы состряпать хоть что-то, он вроде понимал в специях и соусах. Лайга прищурилась. А вдруг он магией делает еду вкуснее? В такие голодные вечера она завидовала Астариону. Его-то ужин бродит везде и всюду и варить в котелке его не нужно.       Астарион? Лайга огляделась. Его уже давно не было видно. Лёгкая тревога кольнула сердце. Астарион. Неужели в нём всё дело?       Она вновь коснулась раны на животе. «И как же это здесь появилось, а?» Как так вышло, что бард, остающийся в стороне, стратег, а не воин, полезла в самую гущу событий и напоролась на кол от охотника на монстров. Ради чего эта жертва? Ради кого?       Они ведь закончили с каргой и уже направлялись отдыхать. Они почти ушли с этого проклятого болота! Когда несчастный Гандрел попался им на пути. Лайга сказала, что они будут осторожны, она надеялась, что получится разойтись мирно… А теперь у неё шрам под рёбрами, озлобленный на её медлительность и мягкотелость вампир и неизвестно мёртвый ли охотник. А может, и десяток таких же на хвосте!       Она торопливо поднялась на ноги и направилась к ручью проветрить голову. Чушь, Лайга бы приняла этот удар за любого! Сделала она бы это так же быстро и безрассудно? Вероятно. Но позволила бы Лайга лишить жизни другого человека? Вот так просто, по просьбе кого-то?.. Гандрел ведь не собирался нападать, не знал даже, кто перед ним. Пока не сверкнули клыки.       Лайга остановилась, вглядываясь в болотную чащу, раскинувшеюся в низине. Меж трухлявых стволов ей чудился бледный силуэт, склонившийся над мертвецом. Вот что гложет её на самом деле. Вот в чём была её настоящая жертва. Совсем не проклятая рана на животе. Впервые с момента побега она задалась вопросом — поступила ли она правильно? Неужели она отринула свои убеждения? И в угоду чего? Из-за страха за кого-то?.. Ради этого ты бежала от огня, проклятая дочь? Так ты искупаешь свой грех?       Лайга тряхнула головой. Ильматер! Не о том ей надо беспокоиться, совсем не о том. Похоже, личинка как следует вгрызлась ей в мозг. Лайга начала осторожно спускаться по узкой тропе, ведущей к началу леса. Ей нужны чистая вода, еда и сон. А потом уже всё остальное. И стоило бы обсудить с Уиллом план, следующая вылазка в гоблинский лагерь обязана пройти успешно, иначе некого будет провожать во Врата Балдура. Да и темные дела Каги могли бы сыграть им на руку, во всяком случае выиграть время. А ещё нужно проверить Ясли, Лаэзель и так уже места себе не находит. Сегодня даже ни разу не принизила её и весь род человеческий, да и про косточки в шлеме ничего не сказала. Наверное, правда сильно переживала.       — Эй, солдат! — Карлах догнала её на спуске с пригорка. — Тоже за водой идёшь?       Лайга кивнула.       — Ты что-то тише обычного. Потрепали сильно?       — Да, пожалуй. — Она криво усмехнулась, губа всё ещё болела и кровила. — Эта карга оказалась проворной старушкой!       — Ха, ну теперь уже не побегает. Ненавижу таких гнусных созданий. — В золотых глаза Карлах сверкнуло пламя, механизм вспыхнул в груди, и искорки полетели от рук, так, что Лайге пришлось немного отступить. — Они наживаются на чужом горе! Гадкие, отвратительные... Ой, прости, я же тебя прожгу!       Она отошла на расстояние вытянутой руки, неловко потупив взгляд, и вся та мощь, что исходила от неё, вмиг обернулась дружелюбием и участием. Иногда Лайга ловила себя на мысли, что это Карлах должна была родиться принцессой, а не она. Милые платья, украшения, галантные кавалеры на балах. Ей бы подошла такая жизнь. Правда, свободы и веселья в замках маловато.       — Брось. — Лайга отряхнула плечо от пепла и горделиво вскинула подбородок. — Солдаты от пары искр не сгорают. А скоро починим твоё сердце, тогда можно будет без опаски с тобой гулять и обниматься. Чур, я первая, кого ты понесёшь на плече! От всех этих хождений мои ноги просто гудят.       Карлах очаровательно улыбнулась, почти светясь от радости.       — Кстати, вот, держи. — Она вдруг выудила откуда-то кожаный мешочек и ссыпала Лайге в ладонь целую горсть брусники. — Собрала по дороге. Я, конечно, верю в нашего волшебника, но не настолько, чтобы не подстраховаться. И ещё в продолжении вчерашнего вечера...       Карлах достала бутылку из-за спины, и Лайга начала сомневаться, что в состоянии оценивать размеры их походных сумок.       — Спасибо большое! — Она кинула пару ягод в рот, те были спелыми, кислыми и приятно лопались между языком и нёбом. — А вот выпивки, пожалуй, с меня хватит. Вчера я лишилась белья, сегодня, если так пойдёт, лишусь и чести.       — Чести? — хихикнула Карлах, дёрнув бровями.       Лайга пнула её ботинок, легонько, чтобы не обжечься, но ощутимо.       — Бардовской чести! Забуду все-все песенки и скабрезные памфлеты! Не дай Ильматер, ещё начну читать всем выговоры за пьянство и блуд. Хотя, нет, Ильматер бы такое одобрил.       — О, — с понимающим видом протянула Карлах. — Это было бы ужасно.       — Именно! Мой наставник, Форжи, всегда говорил: бард без единой бесстыдной песни — позор своей лютне.       Они, наконец, дошли до ручья, и Лайга поспешила стянуть тунику, оставшись лишь в нагрудной повязке из льняного полотна, и, скинув сапоги и подвернув штаны, склонилась над водой.       — Но мы так отлично справились! — Карлах наполняла бурдюки, прихлёбывая из бутылки. — Неужели не выпьешь за удачно дело? Да ладно, мы заслужили немного веселья! Ты и так слишком много думаешь, даже когда пьёшь. Вчера у реки вдруг села и стала чертить палкой на песке, куда расставить бочки со взрывчаткой на подходе к роще.       — Да? А ты не запомнила, как именно я...       — Солдат!       — Ладно-ладно, ты права. — Она выжала тунику, умыла лицо и руки и выбралась обратно на мшистый берег. Со лба и груди стекала мутная от крови и грязи вода. — Вообще я обычно не пью за убийство старушек, но ради этой карги сделаю исключение.       Лайга отряхнулась и, взяв бутылку, сделала два больших глотка. Горло обожгло, так что дыханье перехватило.       — Карлах! Боги, где ты это взяла…       — У Мол, — потупив взгляд, пробормотала она. — Ну, я попросила чего погорячее.       — Да уж, я ощутила. Ну и намешала эта девчонка… Что ж, значит будем пить жидкий огонь и надеяться, что он не польётся из нас обратно.       Голова сразу стала легче, а вечер — во стократ теплее. Они посидели ещё некоторое время на мягком мху, обсыхая в последних лучах, болтали о всяких пустяках и распивали что-то среднее между креплённым вином и дешевым бренди. Насвистывая песенку про дварфийскую свадьбу, она доедала бруснику, пока Карлах собирала вещи. Сок тёк по подбородку, капал на штаны, но это Лайгу совсем не заботило. А когда облака стали кружится в закатном мареве — то был знак, что на сегодня точно хватит. Поднявшись на ноги, Лайга расплела и растрепала вьющиеся волосы в попытке то ли очистить, то ли просушить их, но стало явно хуже. Она пару раз втянула прохладный воздух, чтобы прийти в себя, взглянула на отражение в ручье и прыснула:       — Эй, Карлах, как думаешь, я похожа больше на мокрого пса или всё же на испуганную кошку, потому что если на кошку, то Гейлу...       Лайга осеклась. По тропинке, вверх по холму шёл Астарион. Напряженный, сосредоточенный. Должно быть, возвращался с охоты. Он тоже заметил её, вскинул брови и направился в их сторону. Карлах с собранной сумкой, ещё наполовину полной бутылкой и хитрой улыбкой на лице ждала её, чтобы вернуться в лагерь.       — Знаешь, ты иди, а я догоню позже. — Она кивнула на подходящего к ним Астариона. — Надо обсудить с вампирской принцессой вопрос... охотников.       Карлах разочарованно хмыкнула, но всё же кивнула. Потом взглянула на её свежий шрам на левом боку и нахмурилась.       — Ты бы поосторожнее с ним, солдат. Он и так к тебе… — Она неопределённо показала на следы клыков на её шее.       — Присосался?       — Вот-вот. Так ещё и подставил под удар сегодня. Многовато требует этот пижон.       — Справедливости ради — я сама себя подставила. Но я буду осторожна. — Лайга улыбнулась, подмигнув. — Бить с правой в кадык, потом между ног и убегать — всё верно?       Карлах засияла, как горделивая мать.       — Быстро учишься!       Её могучая фигура растворилась в закатном свете за холмом. Лайга набросила на плечи едва высохшую тунику, обернув её вокруг и подвязав на манер плаща, влезла в сапоги, собрала остатки ягод и пошла на встречу.       Астарион остановился в паре шагов от неё. Истощённый, раздражённый, испачканный тиной и грязью, с засохшей кровью на лице и руках. Он мазнул по ней взглядом, сделал что-то среднее между презрительным и усталым видом и молча продолжил путь. «То есть подошёл, чтобы просто выразить неудовольствие мной и уйти, чудесно», — Лайга подняла глаза к небу и, вздохнув, предприняла попытку:       — Ну, как охота?       Они медленно пошли по кромке леса. Мягкая почва чавкала под сапогами, со стороны чащи тянуло холодом и топью, где-то вдалеке ухала пробудившаяся ночная птица.       — Блестяще! — выплюнул он и пригладил локоны, как всегда, идеальные. «И как ему только удаётся?» — Я так устал с этой старухой в проклятых болотах, что упустил даже кролика, сраного кролика, очень старого и немощного!       Лайга пожала плечами, усмехнувшись.       — Ну, посмотри на это с другой стороны, зато малыши крольчата смогут обнять своего дедушку ещё раз.       Астарион цокнул, метнул на неё острый взгляд.       — Ладно, сегодня без шуток. Всё ещё злишься?       Он сблизился с ней, почти задевая её плечо своим, склонил голову и улыбнулся сладко, очаровательно.       — Как я могу злиться на тебя, дорогуша? — верхняя губа его дёрнулась так, точно он и не пытался скрыть гнев и отвращение. — На умалишённых не злятся. Я могу лишь удивляться тому, как ты живёшь с такой пустой головой.       «Ну, он хотя бы меня оскорбляет, это уже что-то близкое к диалогу». Они поднялись на пригорок, уходя всё дальше в лес, по большому крюку огибая лагерь.       — Ты чуть не дала ему уйти, — процедил он. — Этому мерзкому гуру!       — Мы не можем судить всех по их происхождению. Тогда он не нападал на нас...       — Он охотился на меня! — Астарион оскалился с такой яростью, что Лайга вздрогнула. — Этого было достаточно, чтобы я разорвал ему горло. А ты принялась с ним любезничать, ах, какая вежливая леди! Как ты не поймёшь, ублюдок был послан им, наверняка. Только он мог столь извращённо пошутить, отправив гура за мной. И охотник забрал бы меня, вернул бы ему...       Личинка в голове её завертелась, в висках застучала боль, чужое сознание вытеснило собственное, и Лайгу накрыл такой первородный страх, что она задохнулось. Ей хотелось зарыть себя в землю, провалиться в черноту преисподней, утонуть, содрать с себя кожу, лишь бы не знать, что тебя преследует Он. Лишь бы не возвращаться, никогда. Лайга открывала рот, но не могла заставить себя вдохнуть, она впилась рукой в горло, зажмурилась, прогоняя чужие чувства, и, сморгнув подступившие слёзы, прошептала быстрее, чем успела осмыслить:       — Тебе было страшно...       Астарион, даже если ощутил эту связь, промолчал. Наконец, тихо, почти бесцветно ответил:       — Да, Лайга, мне было страшно.       Слишком усталый, чтобы огрызаться. Она положила руку ему на плечо, но он лишь пошёл дальше. И пока Астарион удалялся в окутанную вечерней синей дымкой чащу, все сомнения в правильности и неправильности в ней таяли. Иногда приходится делать спорные выборы, трудные выборы, но их нужно делать, как и нужно жить с их последствиями. И не важно уже, что решит о ней Ильматер или голоса королевских советников в её голове. Прежде Лайга часто сомневалась, быть может из-за сомнений она и не смогла бороться за отца и трон, но на этот раз она так просто не отступит. Пусть и прольётся кровь, она способна вынести тяжесть своих решений.       — Извини, — сказала Лайга ему в спину. — Мне не следовало сомневаться. В следующий раз я буду прислушиваться к твоему мнению.       Астарион замер, обернулся. Хотел сказать что-то, но осёкся, прикусил язык. Она не могла прочитать его выражение лица, а вторгаться в мысли не было ни сил, ни желания. Но он был насторожен и почти не смотрел на неё. Сумерки сгущались вокруг. Наконец он спросил, вернув толику насмешливого тона:       — Как твоя рана, северянка? — Он потянул пальцы к шраму, но, так и не коснувшись, фыркнул. — Зря ты туда полезла. Я бы и сам справился, а это было глупо, нелепо и безрассудно. Хотя, — он медленно оглядел её сверху-вниз, — это как раз в твоём стиле. Вот тебе дружеский совет от вампира: больше не стоит бросаться на колы, так их не обезвредить. Впрочем, я оценил эту твою... попытку мне помочь. — Он сцепил зубы, увёл взгляд, словно ему было тяжело с ней говорить. — Но завязывай с драками, я ведь, кажется, говорил тебе беречь кровь.       Лайга непонимающе нахмурилась, потом поглядела вниз. Она не заметила, как, когда погрузилась в сознание Астариона, от ужаса начала расцарапывать себе руки и содрала корку с раны на запястье. Ладонь капля по капле наполнялась кровью. А может, это раздавленные ягоды? Силы, подстёгнутые желанием объясниться, уходили, мягкое опьянение возвращалось, и странные, глупые мысли появлялись и путались в голове. Ей явно не стоило пить два дня подряд на почти пустой желудок. Она сама подошла ближе, стала напротив и протянула ему ноющее от боли запястье — пусть это будет жестом примирения.       — Хочешь пить?       Алые глаза вспыхнули в густом мраке, ночь полностью поглотила лес. А кровь всё текла, мешаясь с брусничным соком.       Он не ответил, приблизился к ней. Взял её руку, осторожно, мягко, почти незаинтересованно, но она видела, как разгорались жадные всполохи — взгляд его лихорадочно метался, следя за каждой каплей крови. Он прикусил губу, промурлыкал что-то, должно быть, хотел сострить, но голод пересилил его.       Движения стали быстрее, резче. Ледяные пальцы легли на голую спину, сжали, притянули, впились до боли. Астарион с трепетом поднёс запястье к лицу, приоткрыл рот, обнажил острые зубы. Он был так близко, что Лайга различила меж губ нитку слюны. Она со свистом втянула воздух, приготовившись к укусу, но Астарион едва ли коснулся губами раны. Вместо этого он заскользил языком по предплечью. Вверх, и вниз, и снова вверх, медленно собирая алые ручьи обвившие руку, пока наконец не припал к ране. Лёгкий, утешающий поцелуй, и клыки впились холодно и больно. Он сделал несколько больших глотков, заглянул в глаза, пронзительно, дико, и вернулся к ладони. Астарион ловил капли с кончиков пальцев, прикусывая тонкую кожу, и вновь припадал к запястью, мажа кровь по щекам. Он пил и пил, гладил рёбра, ласково очерчивал большим пальцем шрам, сжимая талию всё крепче. Туника давно упала с плеч. У Лайги кружилась голова, сердце колотилось в горле, запахи леса и цветущих тёмных болот окутывали, пьянили сильнее. Она, чувствуя, как слабеет, опустила лоб на его плечо, вцепилась в воротник рубашки дрожащими пальцами.       Все в крови и грязи они застыли посреди тёмных стволов, застигнутые лишь бледным светом восходящего полумесяца. Астарион впился последним поцелуем-укусом в её раскрытую ладонь и с сиплым вздохом отступил. Воротник выскользнул из пальцев, Лайга пошатнулась.       Астарион стоял перед ней с перепачканным кровью губами, ещё касаясь её спины кончиками пальцев, совсем невесомо, и казался спокойным, тихим и уязвимым. Отчего-то этот момент показался Лайге самым интимным, чем все, что до этого были между ними. И ей так захотелось отсрочить их возвращение к холоду ночи и заботам грядущего дня, уверить, что здесь и сейчас ему нечего бояться, что она в бездумном порыве обняла его лицо и прижалась к щеке в поцелуе, задевая край губ. Не с желанием, но со всей нежностью, что успела расцвести в ней за это время. И неважно, из чего та проросла — сочувствия, дружбы или симпатии. Кровь её на лице Астариона ощущалась раскаленным железом. Всего лишь миг, краткое прикосновение, и Лайга отпрянула. Ощущая глупую радость и совсем немного горечь, она улыбнулась, не став заглядывать в глаза:       — Рада, что ты столь всепрощающий. Доброй ночи, Астарион.       Он промолчал, ещё пребывая в помутнении от выпитой крови, и Лайга поспешила оставить его. В конце концов, ещё столько нужно было успеть сделать до отхода ко сну, а туника опять испачкалась в земле.       Однако позже этой ночью одной проблемой всё же стало меньше — у неё появилась новая ночная рубаха. Широкая, с большим количеством рюш и пахнущая бергамотом и розмарином. Ответный жест примирения, так он это назвал.

***

      Астарион никогда не молился. Может быть, очень давно, в другой жизни, но её он слабо помнил. А в посмертии в том не было смысла. Хотя он, кажется, пытался воззвать к богам в первые годы после обращения. В особенно долгие ночи, когда крики, раздирающие горло, переставали приносить облегчение, а проклятья превращались в бессвязный лепет. Он умолял, рыдая, об освобождении кого угодно и за какую угодно цену, ползал на коленях, царапал стены. Стирались в кровь подушечки пальцев, раздирались ладони, ломались ногти — как дурно, мой мальчик, такими руками ты лишь отпугнёшь добычу, не смей так делать больше — и он не делал, никогда. Ибо голос хозяина вещает, и раб повинуется.       Порой он умолял о смерти. Настоящей, истинной смерти, чтобы всё это закончилось. Но боги оставались безмолвны. Им нет дела до просьб отродий. Как легко оказывается вырезать что-то внутри, что отвечает за веру — нужно лишь время и хозяйский клинок.       И в конце концов Астариона спасла смертоносная личинка, а не божья милость.       Что ж, он хорошо усвоил урок — никто не даст тебе то, что ты хочешь, это нужно брать самому. А брать волен тот, кто наделён силой, и те, у кого эта сила есть, делится ей совсем не намерены, так что её нужно отнимать, вырывать, выгрызать, если придётся. Или порой... соблазнять.       А здесь и сейчас Лайга была той, кто с лёгкостью продолжал наращивать влияние. Он не ошибся, сделав ставку на неё. Она, может, и строила из себя наивную дурочку, она ей и являлась отчасти, но всегда осмотрительно оставляла при себе сильных игроков. Из Хальсина, пусть в их беде он оказался несведущ, она легко выудила всю полезную информацию. Тот даже оставил свою возлюбленную рощу, чтобы пойти с ними в Лунные Башни. А чего только стоило их недавнее пополнение! Эта боевая тифлингша, воительница с блестящим талантом к убийству, теперь считала Лайгу едва ли не лучшей подружкой. Пару вечеров назад Астарион застал их за какой-то нелепой игрой в мяч с очаровательной блохастой псиной, в сторону которой ему запретили и смотреть.       Всё крепче и крепче Лайга привязывала этих смертных к себе, постепенно затягивая узлы: помогала с мелкими неурядицами, слушала чаяния и беды, принимала за них решения, позволяя снять груз ответственности, и ласково утешала. Прямо мамочка для всех потерянных душ. Порой он и сам... ловился на эту удочку. Но только когда был слишком слаб или пьян, разумеется. Всё же Астарион в отличии от всех остальных не являлся полным идиотом. Он слишком привык находится по ту сторону баррикад и различал все эти трюки для расположения к себе. Осознанно или нет их использовала Лайга — вопрос другой, но работало дьявольски хорошо. Астарион полагал, что ему это даже на руку. В какой-то мере. Так бы ему пришлось окручивать весь лагерь, искать к каждому подход, а сейчас, когда все радостно собрались под крылом у северянки, остаётся просто привязать её к себе — и дело сделано. Он получит и влияние, и защиту, и саму Лайгу.       Рука соскользнула с точильного камня, царапнув кожу. Астарион медленно размазывал кровь между пальцев, глядя, как затягивается ранка. Да, пожалуй, Лайга могла быть полезной, даже после того, как они излечатся. Если они излечатся. Её кровь была ему по вкусу, северянка легко входила в доверие нужным людям, и самое главное — она не вызывала в нём слишком много раздражения.       Скорее что-то непривычное, странное. Он описывал это, как нечто близкое к удовольствию от утолённого голода и тоске по чему-то давно утраченному. И чувство это было настолько же любопытным, насколько и мешающим. Впервые оно потревожило его в тот предрассветный час у реки, когда она дала ему разрешение пить её кровь, и усилилось тем же вечером, когда она предложила побыть для него живым зеркалом. Я вижу тебя, Астарион.       Он клацнул зубами, отдёргивая распалившиеся мысли. Ему стоило вернуться к заточке кинжала, но он снова взглянул на неё. На прямую спину, растрёпанную светлую косу, подсвеченное светом позднего дня лицо, вполоборота обращённое к костру. Она мешала что-то в котелке, улыбалась Гейлу, кивала Шэдоухарт, болтала о чём-то. Должно быть, хвалилась, как великолепно сработал её с Уиллом план по устранению гоблинских командиров. План и правда вышел сносный, всё прошло достаточно быстро, чисто и тихо. Сплошная скука. Но зато Астарион не потратил слишком много сил и мог теперь обдумывать планы на этот вечер, а не скакать по лесу за кабаном. Сегодня ведь праздник — попойка для рогатых нахлебников, чьё дерьмо они разгребали не один день. И просто чудесная возможность наконец закрепить их с Лайгой почти добровольный союз. Радость от победы и вино должны ему в том помочь. Он метнул взгляд в сторону костра. Осталось только отогнать от неё всех назойливых мух.       Астарион провёл в палатке ещё некоторое время, пока все ножи и наконечники стрел не стали идеально острыми, а его терпение окончательно не истощилось. Благо все мухи уже разлетелись по лагерю, каждый занялся своими делами. Пару раз Уилл подходил, пытаясь начать с ним разговор, искал совета о флирте. Видимо, и у него были планы на этот вечер. Но отчего-то тот быстро утомился слушать остроты про его тесные отношения с Мизорой и, впав в очередной приступ хандры от наличия рогов, удалился куда подальше. Однако какая чувствительная натура, про крысиную диету он шутил с большей охотой!       Лаэзель и Карлах упражнялись с чучелом, Шэдоухарт, кто бы мог подумать, молилась, а до Гейла ему не было совершенно никакого дела. Главное, Лайга всё также оставалась у котелка, но теперь уже в одиночестве. Он улыбнулся, захлопнул только начатую книгу и ещё раз прикинул тактику.       К его неудовольствию, стоило признать, что Лайга не поддавалась ему поразительно долго. Особенно для человеческой девы с далекого севера, где она вряд ли была искушена в любовных делах. Притяжение явно сквозило между ними — ещё бы, он хорошо постарался его создать! — он чувствовал это в пульсе, видел в блеске глаз, слышал в сбитом дыхании, когда пил её кровь. Но она не признавалась в этом ни ему, ни себе. Её жалкие попытки увиливать от любого сближения раздражали его так же, как и манера обращать всё в шутку. И откуда она взяла эту привычку держать свои желания при себе? Она не жрица, она проклятый бард! Бард — разврат, лютни, пьянство, оргии! Может, всё дело в дворянском прошлом? Она говорила, что руководила делами вместо сумасшедшего отца с малых лет, должно быть, это наложило свой след. А его извращённая религиозность и строгость заставили бедную малышку Лайгу принять целибат? Это вызвало бы некоторые трудности. Кто она вообще, дочь барона-пиромана?       В любом случае, Астариону стоило прибавить усилий. Не бывает стен, что нельзя сломать. С придыханием произносить её имя, чаще задерживать на ней взгляд и отводить его, когда она оборачивается, но не слишком быстро, чтобы она успевала заметить, касаться её кожи, особенно там, где ещё горели его метки…       Он повторял себе это всё, подходя к ней со спины, пока она что-то оживлённо бормотала себе под нос, мешая томившееся мясо с картофелем и зеленью. Лайга даже не вздрогнула, когда он почти на ухо прошептал:       — Чем занята, прелесть моя?       — О. — Лайга обернулась через плечо, улыбнувшись. — Да вот, болтаю со своим ужином. — Она хохотнула, кивнув на него. — Прямо как ты сейчас, а?       Он хмыкнул, сглотнул подступивший голод и присел рядом:       — Иногда твои шутки ужасно нелепы.       — Но они тебе нравятся, признай, иначе бы не вытерпел их столько и не сидел бы сейчас со мной. А болтал... скажем, с Уиллом. — Она дёрнула широкими бровями. — Вы, кажется, спелись.       — Спелись? Я и охотник на монстров?       — Трогательно, не правда ли? Ты даже терпишь его шутки! На остальных-то просто огрызаешься. Да и помнится, ты говорил, что хотел бы попробовать его кровь. Чем не начало для дружбы? — Астарион закатил глаза. — Что? Мы же так и подружились.       — Мы — друзья, северянка?       — А кто же ещё? Всем нужны друзья. И у нас вроде неплохо выходит.       Он приблизился, почти положив подбородок ей на плечо, провёл пальцем по рукаву рубашки, его рубашки, про себя усмехаясь.       — Я как раз размышлял над этим. Мне казалось, у нас может быть что-то более... глубокое. Что-то более чувственное.       Она склонилась к нему, прищурилась.       — Мы делим кровь, что же ещё более чувственно? Детишек благословлять будем?       — Прекрати, ты знаешь, о чём я.       — Знаю, но ты же не всерьёз.       — О, и что же заставляет тебя усомниться в серьёзности моих намерений?       Она оглядела его с ног до головы:       — Ну, примерно вот это всё.       — Ха!       Он щёлкнул зубами прямо возле её щеки. Вот ведь заносчивая девчонка. Впрочем, он и сам виноват. Астарион до сих пор был зол на себя за тот случай на болотах — ему надо было остановить её. Схватить, развернуть, сжать щеки и поцеловать. Заставить её почувствовать, что он имеет влияние на неё. Но отчего-то, отчего-то это казалось... неуместным. Что вообще на него нашло? Она поддалась ему, пусть это поцелуй в щёку был строже и нравственнее, чем поучениях всех жрецов Ильматера вместе взятых, но это была слабость с её стороны. А он упустил момент так легко. Стоял и смотрел, как она уходит, почти ощущая, как лицо согрелось от тепла дыхания. Определённо, ему стоило пить меньше её крови. А может, на болотах в ту ночь стоял колдовской туман?       Она отвернулась, морщинка меж бровей её стала глубже. Хмурость совсем не шла к её улыбчивому открытому лицу. Боги, теперь и он ударяется в поэзию.       — Да и к тому же я могу отличить, когда меня соблазняют по-настоящему, а когда шутят.       «Что-то не похоже», — едва не процедил он.       — Поверь, и дня не было при дворе, как кто-то пытался... сделать намёк.       — И как, кто-то преуспел?       — Ни один.       — Никто не пришёлся по нраву?       — Ну почему же, Ульрих, из прислуги, был очень мил...       — Боги, не говори, что твой первый опыт был с конюхом!       — Вот и не угадал, — хохотнула Лайга, помешивая рагу. — Он был сыном пекаря. И очень очаровательным, так что хватит тут упражняться в остроумии. — Она облизала ложку, сняла котелок с огня и вновь обернулась к нему, покачав головой, точно разочарованная в ученике наставница. — Твой первый раз был со мной, так что кому уж тут заикаться. Что? Ты сам мне сказал.       Астарион притворно оскорбился:       — Я тогда перепил крови, как нечестно использовать мои же слова против меня!       — Жалеешь об этом? — усмехнулась она.       — Напротив, я этим очень доволен. А вот ты, о, бедняжка. — Он невинно, точно утешая, погладил её по щеке, спустился по плечу и оставил ладонь на предплечье, почти касаясь пальцами запястья с алевшими следами укуса. Руку его она не сбросила. — Получается, никакого удовольствия за всю жизнь?       Лайга фыркнула, развернулась, теперь сидя с ним лицом к лицу. Колени её упёрлись ему в бедро, а тёплая ладонь легла поверх его собственной. «Прелестно, держимся за руки, как лучшие подружки», — пальцы его сжались крепче.       — Во-первых, Ульрих был искренен в своих чувствах ко мне, и этого было достаточно.       Что-то едва ощутимо царапнуло изнутри, и Астариону потребовалось усилие, чтобы не скривиться в презрении. «Вот и отговорка всех несчастных в постели. Что же, пусть тешит себя иллюзиями. Пока что».       — А во-вторых, не забывай, мой бог — Ильматер. Его последователи не то чтобы известны стремлением к удовольствию. Матушка моя, а она была весьма большой праведницей, всегда говорила, что нам на земле не положено ни любви, ни добра, ни удовольствия. Ничего из этого мы не в праве иметь, ибо мы родились для служения. И все наши богатства и привилегии вверены нам лишь как инструмент, чтобы помочь и сберечь. Даже отец, большой любитель вина и яств, говорил, что мы отданы своему народу. Ну, меня он, скорее, хотел отдать огню. — Лайга рассмеялась, и взгляд у неё был обманчиво весёлый. — Прости, всё никак не могу перестать шутить об этом.       — Что ты, продолжай, мне нравится, как вытягивается лицо Гейла всякий раз. — Астарион опустил другую руку на её колено и, прощупывая грани дозволенного, стал медленно водить пальцами. Она либо слишком хорошо делала вид, что не замечала, либо и правда так увлеклась разговором.       — В общем, всяческие утехи, вечно проходили мимо меня. — Она лукаво улыбнулась. — В странствиях, конечно, свободы было побольше. Мы с Форжи, моим наставником в ремесле барда, частенько ночевали в тавернах, которые он выбирал по принципу — у какой репутация дурней. Уж там старый плут вдоволь мог налакаться и найти, с кем разделить постель. Я тоже пыталась, но... наставления выученные с детства так просто из головы не выкинешь.       — Какая печальная история. — Пальцы поднялись немного выше. — Религиозная холодная мать и вспыльчивый отец-тиран... И как же у них выросла такая болтливая, радостная ты?       Лайга пожала плечами, убрала руку с его ладони и потянулась поправить сбившийся ворот рубахи.       — Кажется, боги их прокляли.       Голос её слегка захрипел, сбился. Астарион усмехнулся. Скоро сюда заявятся тифлинги, так что пора было загонять жертву.       — Значит, твоя матушка говорила, что вам не положено ни любви, ни добра, ни удовольствия? Знаешь, Лайга, одно из этого я всё же могу тебе доставить. — Он наклонился, поднёс её ладонь к губам и оставил лёгкий поцелуй на пальцах. Ему не нужно было заглядывать в глаза, достаточно лишь слышать участившийся пульс. «Сдайся, просто сдайся». Она молчала, прикусив ещё не зажившую ранку на губе, и, наконец, мягко отняв руку, похлопала его по плечу:       — Неужели это весь твой арсенал соблазнителя?       Астарион почти рассмеялся от абсурдности и наглости вопроса, но к удивлению, захлестнула его не ярость, а охотничий азарт.       — Что ты. — Он откинулся на руки. — У меня масса всего! Как насчёт такого: все похвалы от тифлингов ничто по сравнением со звуком моего имени, что будет вырываться из твоих уст.       Лайга потёрла подбородок с важным видом, размышляя:       — Хм, весьма неплохо, благородный господин. — Она озорно прищурилась. — Что ещё?       Астарион обнажил клыки, облизнулся.       — Вот, пожалуйста: каждая часть твоего идеального тела внушает мне искушение, словно боги создали тебя лишь мне на погибель.       Она, подавив смешок, закивала:       — Очень поэтично. Я прямо чувствую, как излучаю это искушение!       — О, радость моя, я могу продолжать всю ночь! — распалялся Астарион. — Но неужели это всё, чего ты хочешь? — Он убрал выбившуюся прядь ей за ухо, заглянул в глаза. Зеленоватые, мутные, как лес, скрытый пеленой тумана, они сверкали искрами костра, сверкали в предвкушении. — Как насчёт заветных трёх слов? Всеми любимых. — И со всей нежностью, что мог изобразить, произнёс:       — Я люблю тебя.       Лайга замерла. Моргнула в неверии, затем усмехнулась, но взгляд её померк.       — Это была бы ложь.       Астарион прикусил кончик языка. Кажется, он переступил черту.       — Но прекрасная ложь.       — И очень жестокая. — И она, покачав головой, отвернулась к костру. Она ускользала. Ускользала! Гнев и досада подстегнули его, когда Астарион произнёс:       — Извини.       — Что?       — Кажется, мои слова тебя задели. Я приношу свои извинения. Искренние. — Он попытался скрыть смятение за ухмылкой. — Ну, такого ты точно не ожидала? Специально для тебя.       Она сидела и смотрела на него так, словно собиралась прожечь дыру. Затем улыбнулась:       — Веселишься, да?       — Очень, с тобой это признаться трудно не делать.       Позади раздался шум, гомон и приветственные крики. Лайга тут же подскочила на ноги, подхватывая котелок. Астарион сцепил зубы. Проклятые тифлингли явились. Она поспешно откланялась, пообещав, что они продолжат разговор позже, и поспешила им навстречу. Что ж, сейчас, пожалуй, будет разумнее отступить, но вот ночью... Ночью не должно быть осечки.       Позже Астарион сказал себе, что это был хороший приём — принести извинения той, что никогда не слышала доброго слова от родных, использовать те слабости, что она ему доверила, против неё. К тому же он вернул ей любезность, когда она также извинялась перед ним на болотах. Это был верный ход, разумный. Он сказал себе это мгновением позже, чем извинения сами слетели с его губ. Всего лишь отточенные инстинкты соблазнителя, повторил он, и предпочёл больше не думать об этом.       Следующие несколько часов он цедил отвратительное кислое вино и перечитывал книгу, не особо вникая в её суть. Ему бы следить за передвижениями его жертвы, расспрашивать Гейла про личинки и каковы шансы взять их под контроль, на худой конец, угомонить Уилла, что вроде как отправился печально топить себя или в вине, или в озере. А Лайга не должна отвлекаться на страдальцев этим вечером. Но вместо этого он продолжал пить и размышлять, и размышления эти были тревожны и странны. А за ними пришли образы, смутные, манящие:       Лайга сидит перед ним на коленях. Она выгибает шею ему навстречу, тянется, умоляет забрать её кровь. Она горячее вина. Слаще, горче и пьянее. Она в его руках, обнимает, гладит по волосам, прижимается щекой к щеке. И вдруг холодеет. Она поднимает лицо, щурится и глядит на него алыми глазами. Улыбается, смеётся, показывая клыки, она навечно радостная, навечно прекрасная, навечно с…       Астарион раздражённо отбросил бутыль. Кажется, дрянное вино разъело ему мозг не хуже паразита. Ему нужно не это, совсем не это. И не будет никакого вечно. Она не сможет прожить и ста лет. Она истлеет быстрее утреннего тумана, быстрее углей в костре, умрёт, и ничего не останется после этой северянки с глазами-болотами. Этим глазам суждено зеленеть мхом, желтеть зверобоем, серебриться изморозью. Затянуться белой поволокой старости. И наконец закрыться навсегда. Но никогда не гореть им алым. Даже будь он истинным вампиром — она бы не захотела такого. Смерть мне не к лицу. Он отчётливо слышал её мысли ещё в ночь первого укуса.       Астарион вышел из палатки, направился подальше от лагеря по лесной тропе, крики пьяных тифлингов становились невыносимыми. Тишина и чернота ночи успокоили, приняв его, как старого друга. Он шёл по устланной хвойными иглами мягкой земле, лениво высматривал дичь, и шорохи леса постепенно вытравляли лишние мысли. Но всё же он злился, сам не зная на что. Должно быть, на свою мягкотелость. Однажды он уже заплатил за своё милосердие и заплатил сполна. Больше такой ошибки он не допустит. Всё правильно, всё так, как и должно быть. Лайга умрёт, рано или поздно, полынь зачахнет. Так какой прок её беречь? Пусть лучше сгорит в его руках, принеся немного пользы. Так она хотя бы погибнет не напрасно. Это ведь её желание, так она сказала? В спасении других она находит смысл своей короткой жизни. Бедняжка не смогла спасти папочку-тирана и теперь думает, что недостойна лучшего, если не отработает это спасением других. Вот пусть и кидается на защиту Астариона. Он получит безопасность, она — титул героини, и все довольны. Один раз у неё даже неплохо вышло, как бы он не отшучивался. Осталось сделать так, чтобы его спасение стало для неё самым важным из всех, остался всего-то последний шаг. И после двух неудачных попыток он обязан взять всё под контроль.       Когда шум празднества немного стих и все стали разбредаться по небольшим группам, Астарион вернулся в лагерь с твёрдым намерением заманить Лайгу в чащу и как можно скорее.       Она нашлась у одного из костров, что зажгли ближе к озеру, в окружении тройки тифлингов, Карлах и Гейла. Слышался смех, бурные обсуждения, пахло дымом, смолой и всё тем же кислым вином. Астарион оперся плечом о ствол дерева и застыл, присматриваясь, выжидая. Лайга жарко спорила о чём-то с тифлингшей-бардом. Они точно встречались с ней раньше, но он не засорял голову её именем. Лайга и девчонка всё болтали, наигрывали танцевальные мелодии, пели и продолжали спорить, пока наконец к разговору не присоединилась Карлах. Ей Лайга, очевидно, не смогла отказать. Гул разговоров стих, и раздался тихий звук флейты, меланхоличный, скорбящий, совсем неуместный в атмосфере всеобщего веселья. Тифлингша с лютней подхватила мелодию. — Моя любовь печальна, И руки холодны. В крови подол расшитый Весь у моей любви.       Лайга пела осторожно, плавно, боясь потревожить кого-то. Ручьём лился голос, не очень высокий, едва охрипший. Астарион слушал, смотря в ночной сумрак, что поглощал снопы искр. Парочка тифлингов, уже плохо стоявшие на ногах, пытались кружиться в подобие танца. — В крови у ней и губы, Лицо белее снега, Она глядит так жадно, Глаза ярче рассвета. По ней не будет плача, О ней не сложат песен. Как жаль, что её гроб Двоим нам будет тесен…       Она повторила последнее четверостишие и замолчала.       — Звучит печально, — протянула тифингша, ещё перебирая струны. — О ком эта песня?       — О последней из рода Йонар. — Лайга сделала большой глоток вина, хотя щёки у неё уже пылали. — Говорят, она была единственной наследницей этого дома. К ней сватались многие, но она предпочла простого гончара. А прямо перед свадьбой один из отвергнутых женихов из зависти проклял её. А может, подговорил кого-то на укус… Так род Йонар и оборвался, и некому больше хранить о нём память. Эту песню поёт возлюбленный, что скорбит по ней.       — Выходит она стала?.. — хмыкнул Гейл, но заканчивать не стал. — А что стало с её возлюбленным?       — Да кто его теперь знает. По одной из версии он так и не смог её отпустить и заперся вместе с ней в склепе, пел ей, утешал, пока она не обратилась и не убила его. По другой — он побоялся пойти за ней, и она сама выбралась из склепа. Он заколол её и сжёг останки. А сам... наверное, тоже умер вскоре. От горя.       — Весьма вдохновляющая история!       Астарион коротко похлопал и оттолкнулся от ствола. Лайга подняла на него блестящие от вина глаза и широко улыбнулась. Шнуровка рубашки была сильно, почти призывно распущена, и в свете костра следы его укусов выделялись особенно чудесно на её поцелованной солнцем коже. Лайга явно была единственной, кто обрадовался его присутствию, но Астариона это несильно заботило. Она тем временем отвернулась, продолжив разговор:       — А я предупреждала, что тебе не понравится. — Она виновато глядела на Карлах. — Романтических песен у нас в Дамаре маловато. Вот застольные!..       — Да, лучше бы спела «Бабулю съел Совомед», она хотя бы веселее! — Какая-то девчонка, совсем юная, пнула камень мыском сапога.       — Что же, пожалуй, нам и правда нужно что-то более!..       Астарион поймал её руку, тянущуюся то ли к флейте, то ли к бутылке, и потянул к себе, не резко, но так, чтобы Лайга соскочила с высокого бревна, на котором сидела.       — Эй!..       Он придержал её за спину, северянка не очень-то крепко держалась на ногах, и склонившись к её уху, прошептал:       — Хватит развлекать этих пьянчуг, ты обещала мне... разговор. — И, начав уводить её, кинул через плечо:       — Простите, что так бесцеремонно краду вашего барда, но у вас всё равно есть ещё один. А нас ждут важные дела. Доброй ночи!       Лайга сопротивляться не стала, но усмехнулась. И, тоже обернувшись, крикнула:       — Да, добрый господин Астарион очень устал, а без десерта и сказки на ночь ему никак не уснуть, так что я вынуждена вас покинуть. Забота о ближнем, вы понимаете!       Он стиснул её руку чуть сильнее, прижал к себе и потянул дальше от костров, дальше от шума, света и людей, озорно оскалившись:       — Что, веселишься?       — С тобой это, признаться, трудно не делать, — вернула она его же слова.       Астарион взглянул на неё сверху-вниз. Лайга вновь дышала часто и шумно, облизывала пересохшие, окрасившиеся в кроваво-лиловый от вина губы и совершенно привычно держалась за его руку, почти склонив голову ему на плечо. Чёрный, прохладный лес, пронизанный лунным светом, становился всё ближе, а его жертва — всё доверчивее. Горечью на языке ощущалось предвкушение её крови. Да, сегодня осечки не будет.