Уайтчепел: Рассказчик

      Доктор Уилсон был негласно наказан – и теперь сидел в каморке с Бьюкеном и разбирал дела – в поисках материалов с матерью и сыном, золотоволосой куклой, по отдельности и вместе.       – Сколько ты здесь работаешь?       – Четвертый год, – отозвался Эд, поднимая взгляд на роющегося в коробке Уилсона.       – У тебя есть люди, которые разговаривают на твоем языке?       Бьюкен ответил не сразу – потому что вспоминал и хорошее, и плохое, и времена, когда он водил пешие экскурсии по Лондону маршрутом Джека-потрошителя, пытался продвигать свою книгу с собственным расследованием дела вековой давности, встречал странных фанатов и подражателей.       – Иногда я думаю, – вздохнул он, – что только хороший химический баланс в мозгу удержал меня от зверств… И что творческий и философский склад ума несовместим с обычной человеческой жизнью и счастьем в быту.       Он грустно улыбнулся, перекладывая бумаги из одной стопки в другую.       – В любом случае, отвечая на ваш вопрос, доктор Уилсон, пожалуй, пока нет… А ближайшие претенденты были убийцами.       Джо Чандлер, которого Эд считал другом, а не только начальником, был к нему добр и уважал его как специалиста – но не всегда его понимал. Про остальных в участке Уайтчепел Эдвард Бьюкен был готов поклясться, что они замечательные люди – но мыслят они иначе.       Уилсон хмыкнул.       – Мне даже нечего добавить. Мертвые поэты, алхимики, философы… и убийцы.       – А у вас? Был кто-то, кто говорит на вашем языке?       Доктор Уилсон тоже задумался – особенно над формулировкой, сочетающей «был» и «говорит».       – И да, и нет, – отозвался он, подбирая слова, кусая губы. – Девять лет назад я думал, что я все в этой жизни понял. Что у коллективного бессознательного нет понятия безумия, есть один и тот же идейный паттерн, который будет и убийцы, и у философа. Потом я пытался жить с осознанием, что все, во что я верил, было ложью – и искал доказательства этому. Я проводил линию – границу – между убийцей и человеком, я доказывал, что убийца не человек – потому что разрушение это необратимая сила, и созидать она не способна.       Эд ощущал, что ответ дается Уилсону с трудом – но не понимал причины. У Уилсона успешная карьера и достаточно известное имя в профессорских и ученых кругах, Уилсон молод и умен, и вовсе не впервые видит сопротивление рациональной системы, построенной на искусственных основаниях – ригидных, но хрупких.       Уилсон не практикует и не работает в лечебнице – и поэтому сожалеет?       – До вчерашнего дня я думал, что те, кто говорит на моем языке, это мои учителя и коллеги. Вчера я понял, что здесь – где нет места иррациональному, образному, мифо-поэтическому – снова работает герменевтика.       Потрошитель для Эда тоже был не убийцей – а лишь идеей. Громкой, всепоглощающей, заражающей, деструктивной – из опасения ей заразиться.       – Вы имеете в виду, что на вашем языке говорит наш преступник?       – Да, – Уилсон вновь спрятал взгляд в коробке. – И язык этот не только мой, он общий для тех, кто может быть какой угодно профессии и положения. И если начать разбираться, почему, – он оставил паузу на выразительное шуршание, – то однозначного ответа не будет. Потому что у меня нет тех травм, которые есть у него, но я читал об этом и видел людей, которые переживали ситуации, схожие с его опытом. И это банальная эмпатия, способность проецировать, сопереживать, воображать, ставить себя на чужое место.       Эд пытался понять – и даже затаил дыхание. «Герменевтика это круг анализа, Уилсон анализирует преступника, это взаимодействие», – рассуждал он мысленно.       – Так наращивается коллективный опыт и эмоциональный интеллект – через обмен идеями. И я вижу, к чему это идет, я вижу, что я не могу его остановить – потому что так работает его психика, – Уилсон замялся. – Я увидел человека за этим фасадом насилия. Потому что я увидел, о чем он говорит. И я не знаю, как бы я ходил два дня, если бы не смог объяснить никому здесь, что я увидел.       Бьюкен начал осторожно.       – Я не осуждаю никакие интеллектуальные упражнения и эксперименты… Тем более – во благо и во имя правосудия.       Уилсон взглянул на него, губы сложились – снова – в грустную улыбку. Эд продолжил.       – Меня всегда интересовал состав преступления, я видел в нем занятную головоломку – и я понял человечность жертвы, но не убийцы. К чему это вас толкает – к тому, что вы видите человека? Что есть человек – если человечность включает способность пойти на настолько холодные в своем расчете зверства?       – Майлз может быть прав, и это профдеформация. Я знаю убийц так же хорошо, как и обычных людей, и они страшные, но простые, – Уилсон покачал головой. – Эмоциональное переживание, травма – фиксация – ассоциативная связь, замыкание нейронной цепи, распределение импульса по синапсам – мгновенная вспышка в мозге, затем долгоиграющая гормональная поддержка, оставляющая в теле след, заставляющая искать это после, не зная, что это такое.       Он на время замолчал, он слышал свой голос, отраженный от стеллажей и коробок, глухих стен – как будто его аудиторией были те, чьи имена отпечатались на старых архивных бумагах.       – Беспомощность – потеря контроля – отчаяние – рывок – насилие – убийство – обретение контроля, – перечислял Уилсон. – Но он убил, потому что смысл жизни человека или любого живого существа в его системе символов иной. Про него справедливы все предыдущие утверждения о механизме действия – от мысли о неудовлетворенном желании до убийства – и он тоже живой, как и те, кто приговорят его, осудив, что он убил.       Эд дослушал и тяжко вздохнул.       – Будьте осторожны. В последний раз, когда я сам проходил такое… вовлечение в убийство, это захватило всю мою жизнь.       Он чуть не сказал «увлечение убийцей» – потому что уж слишком в свое время было велико искушение необратимо увлечься Джеком-потрошителем.       Уилсон улыбнулся – теперь уже более жизнерадостно, – и кивнул на стоявшее в углу картонное, в человеческий рост, изображение Эдварда Бьюкена с лупой, в шапке детектива – оставшееся после презентации книги о тайнах района Уайтчепел.       – История о Потрошителе живет до сих пор, – молвил доктор Уилсон, – потому что до сих пор какие-то вопросы не отвечены. В каждом вопросе радость, в каждом ответе – утрата. Если бы ты по методу активного воображения Карла Юнга вообразил себя Потрошителем, ты бы разгадал его загадку, и убил бы его этим.       Лицо Эда переменилось – от осознания.       – В ответе – утрата… – протянул он, глядя куда-то мимо собеседника. – Убийца, который жаждет разгадки, жаждет смерти… Мортидо! Не рубедо!       – Усталость и угасание, – подтвердил Уилсон. – Вовсе не бог и любовь – в образе взошедшего алого солнца.       Бьюкен нахмурился.       – Что может подтолкнуть человека перестать стремиться к жизни – перевернуть, извратить самый базовый инстинкт? – он пожал плечами, озвучивая очевидную догадку. – Миру, все же, нужны патологоанатомы. Может быть, это?       – И гробовщики, – согласился Уилсон, а затем ухватился за мысль. – Он рядом со смертью. Ее символ – другой. Он режет как хирург, он режет трупы. Эдвард, это оно!       Уилсон уже сорвался с места, огибая нагромождения лабиринтов архива, и на бегу обернулся:       – Спасибо.       Эд смотрел ему вслед и прислушивался к торопливым шагам, удаляющимся по коридору. На пути Уилсону попался Чандлер – выходивший из туалета после профилактической и тщательной процедуры мытья рук.       – Сэр, он режет как хирург и не боится смерти, – выпалил Уилсон, и от его дикого вида – как у ученых, орущих «Эврика!» – Чандлеру стало не по себе. – Он патологоанатом.