Уайтчепел: Рассказчик

      – Долетались.       Дом по соседству с прошлым местом преступления, просторная квартира с двумя спальнями, светлая мебель, пастельные тона интерьера, свежая уборка, фарфоровый сервиз в серванте… Помимо запаха свежего дождя, принесенного полицейскими с улицы, несвежего мяса, сероводорода и испражнений, благоухает аптечным духом стариковских лекарств.       На обеденном столе, распластавшись, лежит пожилая женщина, Джоанна Аллитт, между ее ног – голова мертвого сидящего на полу сына, Томаса Аллитта, прислонившегося затылком к столешнице, продолжение инсталляции и еще одна жертва с широко открытыми глазами. Кишка женщины обернута вокруг его шеи, в одной руке он держит и прикладывает к себе куклу-младенца, девочку в платье, со светлыми кудряшками. У куклы дыра в груди. От другой его руки, свисающей вдоль тела, касающейся кистью пола, тянется шнур до прикрепленного к стене воздушного змея – ставшего частью композиции, подходящего под обои с изображением неба и облаков.       Доктор Ллевелин сперва не поняла реплику ассистента, но затем рассмеялась над шуткой. Харт тоже рассмеялся.       – Кофе за мой счет.       – Я замужем, проказник.       – Что вы, это не флирт, это инвестиция в карьеру.       Труп обнаружила соседка – решившая навестить с утра подругу, чтобы рассказать о недавнем происшествии неподалеку; как и в прошлый раз дверь была не заперта. Чандлер и Майлз с кислыми минами перешагивали порог, новое место преступления вызывало смешанные чувства.       Уилсон замер за их спинами, он всю ночь думал о том, что алкоголик в круге – всего лишь проба пера…       – Матерь божья, это что такое?! – не выдержал Майлз.       У Чандлера перекосилось лицо, когда он взглянул ближе. Уилсону было горько и очень не по себе – потому что он понял историю.       Майлз обернулся на Уилсона.       – Только не говорите, что вы и такие сказки читать умеете! Послание рассказчика и творца, приглашение к диалогу! Оглянуться не успели, уже новые истории в журнале юных писателей!       Скептицизм Майлза был оправдан: всю оставшуюся половину предыдущего дня – за неимением других версий – они разбирали дело в парадигме творца, оставляющего послание в своей кровавой работе.       Уилсон покачал головой.       – Сперва рациональное – а сказку объясню после.       – Если я скажу, что почерк аналогичный, включая инъекции, я окончательно испорчу ваше утро, – вмешался Харт.       Доктор Ллевелин подтвердила его слова.       – Вы сказали, он убьет сразу, если получит от нас то, чего хотел, – поморщился Чандлер. – Что он от нас получил?       – Повод. Разрешение ему не нужно.       – Конкретнее, док, – нетерпеливо одернул его Майлз.       – Его увидели фриком, его восприняли всерьез.       – Кто воспринял? – голос Чандлера уже выдавал беспокойство. – Как он узнал, как его увидели?       Майлза такой итог вовсе не удивил.       – Зеваки повсюду, – пожал плечами он, – соседка всем разнесет, полиция кругом.       Уилсон кивнул.       – Если бы кто-то сказал, что понял его задумку с порочным кругом зависимости с кишками или с этим парнем, – он указал на стол, – с нарциссической травмой от бабки, державшей его на поводке…       – Док, это больная фантазия психа, а вы психиатр, а не кинокритик.       Они разговаривают на разных языках – и это, к сожалению, нормально. Полицейский и детектив доверяют своим глазам, анализам из лаборатории и показаниям свидетелей, науке и формальной логике; мыслительный эксперимент художников, поэтов и философов вовсе не их метод.       – А что значат тогда кукла и воздушный змей? – подал голос Харт.       – Кукла это замученная погибшая невинная душа, – терпеливо ответил Уилсон. – С разбитым сердцем. Воздушный змей… – он на пару секунд задумался. – Недосягаемая мечта.       Воздушного змея без подсказки-вопроса судмедэксперта он бы не заметил – потому что каждый так или иначе судит со своего ракурса, – а, значит, перспектива альтернативного мнения однозначно полезна.       – Проблема в том, – продолжил он, – что я трактую это в своей системе символов. Я могу что-то не увидеть, потому что я с этим не встречался.       – Системе символов? – переспросил Майлз.       – Набор значимых фигур, явлений, ассоциативный ряд между ними. Структурные элементы ментальной модели, нашей рациональной психики, от которых идут связи в бессознательное. Система символов – набор ключей, рубка управления с кнопками, ментальная карта.       Майлз вздохнул. Доктор Уилсон оказался упертым и упрямо стоит на своем, пусть и всегда готов объяснить, что он подразумевает под каждым своим словом – если его спросить.       – Я не читаю душу, я читаю модель мышления. Это, – Уилсон вновь указал на стол, уже начиная злиться, – его способ коммуникации.       – И он просит посадить его на электрический стул, – изрек Майлз.       Харт все это время таращился на Уилсона – пусть и по выражению лица было непонятно, о чем он думает.       – Сэр, – обратился он к Чандлеру, – я могу высказать догадку?       Чандлер открыл рот в изумлении. Майлз его опередил.       – Давайте все, сектор приз на барабане! – махнул он рукой, изображая ведущего телешоу «Колесо фортуны», а затем добавил, уже сквозь зубы. – Цирк какой-то.       – Доктор Уилсон, – мягко сказал Харт, – вы сказали, что кишка – это поводок. Но кишка, скажу очевидное, идет из живота. Вы рассматривали, что это может быть пуповиной?       – Пуповина и есть. Созависимая женщина, не дающая ребенку сепарироваться. Когда я говорил, я назвал свой символ… – Уилсон вздохнул. – Со своим значением. Если предположить, что женщина пожилая не просто так, что женщина это женщина, что обои и блюдца по причине, что кукла именно с золотыми волосами… Но и золотые волосы это тоже может быть метафорой. Я понимаю, что звучит непривычно.       – У этого есть другое слово, – буркнул Майлз.       – Но у того, что я сейчас называю, есть термин. Герменевтика. Искусство толкования текстов и поиска смыслов. Придумал это не я, а философы аж с досократиков, и пронесли от сирийских и средневековых мистиков до последователей классической школы психоанализа и дальше в философию другого начала, где психоанализ не формализуем по шаблону. Это не трюки и не спекуляция, это рабочая схема. Ее не применяют в быту, потому что это просто не нужно. Но если смотреть на это под иным углом, вы человека за этим увидите. Нам же нужен человек?       Доктор Уилсон понял, что перестарался – потому что даже невозмутимо-воодушевленный Харт изменился в лице.       «Ну вот, – со смесью грусти и удовлетворения думал Уилсон, – суть добралась и до него… Я не хотел».       Харт удерживал немигающий взгляд на Уилсоне, во рту уже скопилась слюна, и он ее незаметно сглотнул.       – Я просто выскажу предположение, – он отодвинулся и переместился, чтобы продемонстрировать моток кишок, показал рукой, склонил голову набок и повернулся, чтобы продолжать смотреть на Уилсона снизу вверх. – Преступнику было бы сложно отобразить висельный узел кишкой, но это петля, которая идет сверху. Это может быть символом кары – через родство.       Чандлер пытался проморгаться и уже тер лицо ладонью в негодовании, что не может помазать виски антистресс-бальзамом.       Уилсон подошел ближе, не обращая внимания на дурноту. Майлз сперва хотел плюнуть и уйти, но не решился – потому что чутье подсказывало ему: эти любители метафор хорошо откапывают детали своей игрой в загадки на пустом месте.       – Она его наказала? Его наказали через нее? – спросил Уилсон. – Он это сын? Или сын это сын?       Майлз беспомощно засопел, ища поддержки у Чандлера.       – Я же говорил, что все психиатры с профдеформацией тоже… того, – фыркнул он. – Без обид, док.       Харта не смутила реакция Майлза.       – Предположу, что если это именно пуповина – то подчеркивался сам факт родства как наказание. И жертва старше, и жертва младше – брюнеты, – рассуждал он, – но у младенцев, – он указал пальцем на куклу, – бывают светлые волосы, которые темнеют с возрастом. Это поддерживает вашу теорию о невинной душе.       Чандлер слушал и смотрел на Майлза строго – и Майлз поджал губы и оставил очередное суждение при себе.       – Чего же ты хочешь? – вздохнул Уилсон, обращаясь – риторически – то ли к трупам, то ли к кому-то еще, а затем обернулся к Чандлеру и Майлзу. – Он не просит, он просто говорит. Как наскальные рисунки, чтобы передать дальше…       Уилсон чувствовал, что сам вошел во вкус, он и не знал, что так можно… Нет, он просто забыл, что так можно.       Вся эта история не давала ему покоя, не потому что в преступлении были нестыковки и загадки, а потому что весь этот герменевтический метод построения системы символов, с феноменологической редукцией и экзистенциональным анализом, трактовкой бытия – своего или чужого – был ему слишком знаком.       Он девять лет боялся к этому подходить даже на расстоянии – потому что боялся, что это работает.       «Я могу сделать так, чтобы он не убивал дальше? – спрашивал он себя мысленно. – А другие?»       Понять преступника означало увидеть его систему символов – и проследить за цепочками его умозаключений, постичь его логику – и увидеть мир его глазами.       «Я не практик, я теоретик, я слишком труслив для практика…»       Уилсон понял, что хочет ошибиться в своих же выводах – потому что если он называет преступника человеком, то это громкое заявление – которое приведет к тому самому парадоксу, от которого он бежал.       Он девять лет доказывал, что преступник – совершивший убийство, накопивший внутри психики достаточный набор противоречий и расколов, чтобы выплеснуть наружу деструктивное намерение, – неизлечим, а процесс разрушения необратим.       Сейчас он как будто бы хочет собирать разбитую чашку, отрицая факт ее нецелостности – пытаясь трактовать мышление патологически измененной ментальной модели преступника, – словно преступник живой и способен на эмпатию, сострадание и созидание.       – Он рассказывает для людей. Люди видят каждый по-своему. Если мы узнаем, что означает каждый символ, то мы его поймем. Если мы трактуем его неправильно, но покажем его символы людям, мы так или иначе поймем, что они увидят. Нам нужна репрезентативная выборка…       Уилсон понял, что обратной дороги нет – пусть и он, конечно же, вскоре пожалеет об этом. Он не верил в совпадения – и доказательная база, ради которой его сослали в полицейский участок Уайтчепел, будет вовсе не такой, как от него ожидают.       Потому что все эти девять лет он просто откладывал встречу с главной работой его жизни, теорией, которой он так яростно искал опровержения – потому что однажды обнаружил в ней парадокс.       – Это коллективное бессознательное, он не один. Даже если он так считает – раз вышел на публику вот так, – заявил Уилсон. – Опережая возражения, – он повернулся к Майлзу, – я не предлагаю светить деталями, я предлагаю узнать про каждый символ по отдельности. Если эта история, которую он рассказывает о себе, он фонит этой историей; если эта история о том, что он наблюдал, он так или иначе был там.       Майлз открыл рот, Уилсон поторопился закончить мысль.       Будь что будет, его уже сочли психиатром-сказочником, хуже он не сделает.       – Или, – предложил он, – мы можем обратиться не к живым людям, а к мертвым. Мертвые поэты и пыльная история. Люди не меняют своей натуры со времен рождения Христа.       Никто не замечал, как Харт смотрит на Уилсона – так, словно еще немного, и он начал бы облизываться.       – Возможно, стоит просмотреть покупателей куклы, – молвил он, прерывав повисшее молчание. – Если он купил ее недавно, может найтись кто-то, подходящий по портрету.       Уилсон внимательно взглянул на Харта, тот не отводил глаза. Глаза у Харта особенного цвета, и всегда блестят так, словно он в слезах – но это лишь игра света на радужке.       Конечно же Уилсону просто пришлось по вкусу играть в детектива… А Харт ощутил себя его напарником – которому не терпится поймать преступника, потому что он учуял след.       «Вот если я сейчас это вслух скажу, меня и обвинят и арестуют прямо тут, на месте», – рассуждал во внутреннем монологе Уилсон.       – Будет жаль, если все это для того, чтобы кто-то его понял. Потому что все то же самое мы можем создать в воображении и передать иными способами – даже запахи. И качественный переход на уровень насилия и гомицида – это трюк ментальной модели, а не зверя, которого все обвиняют в разрушении миров. И будет жаль, – добавил он, – если он оставляет след к себе, чтобы его нашли и увидели.       – Жаль? – изумился Майлз.       – Жаль тех, кто погиб, чтобы стать материалом, холстом, краской. Жаль потраченных усилий и креативности. Жаль, что нельзя это переиграть.       Чандлер до самого последнего момента не осознавал, к чему может привести увлечение философией – и позволение Уилсону на полном серьезе рассуждать в подобных категориях. Доктор Ллевелин пораженно молчала – ощущая неловкость за своего ассистента, не только поддакивавшего доктору Уилсону, но и бравшего инициативу на себя.       – Учитывая степень продуманности преступления, уровень планирования, предосторожности… – говорил Харт – пользуясь моментом. – Я бы не сказал, что это первое убийство – и, возможно, даже не второе. Вряд ли на такое пошел бы человек, которому есть что терять. Это не жест отчаяния, не протянутая рука за пониманием. Возможно, он даже осознанно идет к поимке – иначе зачем такая публичность.       – Рубедо? – обратился Уилсон к остальным так, словно они – полностью дезориентированные происходящим, могли ему ответить. – Рубедо это magnum opus, главный труд, часто – предсмертный труд, идея-фикс, дорога в один конец… Смерти он не боится, его страшит смерть в забвении. Он не старый, он слишком резво ходил… Старик в душе, – он уже вопрошал в пустоту. – Господи, почему вы все одинаковые?       – Смерть в забвении может не пугать – но она скучна. Это напоминает наркомана, который с вынужденным повышением дозы никак не может победить неудовлетворенность, – палец Харта в перчатке замер напротив подбородка с едва заметным шрамом, но не коснулся лица. – Я бы сказал, это похоже на хроническую неудовлетворенность мозга – как с синдромом гиперактивности и дефицита внимания… Но это, конечно же, может быть моя проекция – потому что у меня синдром гиперактивности и дефицита внимания.       Время остановилось, была только комната с безобидной обстановкой, два трупа – которые больше не воспринимались как ужасающее зрелище – и два участника диалога.       – Извините, что спорю с вами на вашем поприще, детективы, и, доктор Ллевелин, вы тоже извините, – спохватился Харт, а Кэролайн Ллевелин уже подняла руки в жесте непричастности, – но я не вижу в действиях этого преступника страха, они слишком осознанные. Он убил людей в соседних домах, он знал, кого найдет, когда входил в квартиру – потому что не вламывался… Доктор Уилсон, как вы думаете, он знал заранее, что именно создаст из живущих здесь людей?       – Знал – осознавал? Он знал в допознавательном понимании – как только их увидел. Знал ли рациональным умом – зависит от того, насколько он их знал и насколько знает себя.       Майлз не выдержал.       – Да черт знает что такое, – выругался он, разворачиваясь на пятках и направляясь к двери. – Кэролайн, отчет сегодня после четырех?       Он обернулся, чтобы дождаться ответа. Затем бросил кому-то за дверь:       – Куклу и воздушного змея начать искать сейчас же!       Доктор Ллевелин опомнилась.       – Да. Доктор Уилсон, отойдите, вы мне ассистента отвлекаете.       Чандлер тоже, наконец, очнулся от ступора.       – Если он мог следить за домом, проверить всех жителей. Версия о соседе или зеваке действенная, проверяем ее. Доктор Уортон, – обратился он к Харту, – спасибо за ваши предположения, буду рад видеть ваше участие в последующем анализе.       – Извините, – выдавил Уилсон, посмотрев сначала на Ллевелин, затем на Харта, прежде чем отправиться на выход.       Пока детектив-инспектор Чандлер вытирал руки салфеткой, стоя на крыльце дома, не обращая внимания на моросящий дождь, он думал, почему безумные теории Уилсона вкупе с инициативой Харта, вопреки здравому смыслу, кажутся ему ценными.       У них все равно нет никаких зацепок – а начальство любит давить и требовать ежедневного прогресса, вне зависимости от обстоятельств и сложности дела.       Все, кто когда-либо говорил ему, что в любой сложно решаемой задаче есть точка роста, были чертовыми манипуляторами – заставлявшими его прыгать, как собаку, до высокой планки… На этот раз точка роста, действительно, была – в адаптации метода психиатра-консультанта, в обзоре разных углов и в повышенной бдительности.       Как только Чандлер вернулся в офис, он первым делом решил найти побольше информации о докторе Уилсоне – потому что он не был похож на типичного психиатра.