Господин Дилюк Рагнвиндр и его труппа имеют честь пригласить мистера Альбериха на концерт в оперном театре «Эпиклез», который состоится 21 марта.
«Пижон» — усмехнулся Кэйя и вновь заглянул в конверт. Внутри оказалось ещё что-то. Ну, конечно. Билет на самолет до Фонтейна и даже письмо.Надеюсь, ты ещё не выкинул приглашение в мусорку, потому что я также позвал Джинн и Лизу. Они сказали, что прилетят, хотят и с тобой увидеться. На твоё имя забронирован номер в отеле «Фаталь». Обратный билет брать не стал. Свяжись с моим менеджером по телефону, он всё устроит. Я знаю, что тебе нравится моя игра, так что не валяй дурака и прилетай.
Дилюк.
Кэйя отрицать очевидное не станет. Ему и впрямь нравилось слушать, как Дилюк играет, смотреть на него и понимать, как же он красив, когда так сосредоточен. Однако это было так давно, словно в другой жизни. Сейчас всё кажется уже невозможным и давно позабытым. Каждый раз, включая записи с его концертов, Кэйя больше не чувствует восторга, шумящего в ушах взрывами фейерверков. Теперь звучание фортепиано ощущается горечью сожалений с привкусом сажи на языке. Каждый раз, смотря на Дилюка в телевизоре, он видит лишь хладнокровного трудоголика, ослепленного идеей совершенства, а не влюбленного в музыку мальчишку, прекрасного в своем стремлении к лучшему. Поэтому Альберих чувствует себя настоящим дураком, когда стоит в аэропорту Мондштадта и ждёт рейс до Фонтейна. Ему следовало выкинуть приглашение вместе с билетом на самолёт, позвонить Розарии и засесть с ней в ближайшем пабе. Но он не смог. Наверное, потому что в глубине души всё же хотел послушать его игру вживую. Наверное, потому что таким образом был шанс вновь полюбить его музыку. Кэйя не знал — после расставания с Дилюком он потерял ту ниточку, что вела к пониманию своих чувств. В аэропорту Фонтейна его встречают Джинн и Лиза. — Дамы, — Кэйя широко улыбнулся, картинно раскрывая руки и вовлекая девушек в кольцо крепких, медвежьих объятий. Они постояли так всего ничего, наверное, секунд пятнадцать, но Кэйя старался запомнить каждый миг. Ему вдруг подумалось, что нет на свете созданий прекраснее, чем девушки. Особенно, если это — его девочки. Они улыбчивые и заботливые, у них мягкие волосы, от них всегда вкусно пахнет чем-то цветочным. А ещё они не виделись очень-очень долго, поэтому помимо заметно округлившихся форм Альберих не мог не заметить волнения в их глазах. — Одуванчик, — Кэйя ласково чмокнул в щеку Джинн. Взял Лизу за руку и галантно коснулся губами тыльной стороны ладони. — Госпожа Пурпурная ведьма. — Негодник Альберих, — поприветствовала его Лиза, окинув взглядом с головы до пят. — Совсем не изменился, черт чертом. Хоть бы в гости к нам захаживал, да хотя бы писал изредка. Нет, вот мы, живя в одном городе, встречаемся в Фонтейне. Совести, как не было, так и нет. — Тогда буду рад, если дашь мне пару уроков хорошего поведения, — проникновенно сказал Кэйя, проигрывая бровями. — Скорее, уговорю Джинн воспользоваться статусом начальника полицейского отдела и арестовать тебя за недобросовестное исполнение дружеских обязанностей, — фыркнула Лиза и, развернувшись на каблуках, процокала к выходу с грацией королевы. — Твой штраф за пропажу на пять лет без объяснения причин, — Джинн поравнялась с ним и протянула визитку с номером телефона и адресом. — Лиза забронировала столик в ресторане на следующий день после концерта. Даже не вздумай улететь раньше, иначе она будет в ярости. — А разве она не уже? — усмехнулся Кэйя, всматриваясь в загорелую спину Лизы. Вырез шелкового бельевого топа открывал вид на выпирающие лопатки, чуть выступающие позвонки и многочисленные родинки. — Сейчас ей просто обидно, хотя она и не скажет об этом напрямую. Знаешь же Лизу: она будет подшучивать и острить даже в самые ужасные моменты, — Джинн вторила взгляду Кэйи, невесело улыбнувшись. Альберих запомнил их именно такими: Лиза умела сохранить лицо даже в самых отвратительных ситуациях, а её взгляд всегда был наполнен великовозрастной мудростью, которая была ей не по годам; Джинн всё так же относилась к нему с молчаливым пониманием, принимая любые его выходки, и ей вовсе не нужно было докапываться до истинных мотивов его поступков. Встреча с ними вдруг показалась Кэйе такой простой и сложной одновременно. — Просто ты вдруг взял и оборвал с нами всякое общение, — опустив взгляд в пол, продолжила Джинн. — Ещё и переехал к тому же. Какого, думаешь, нам было, когда нас встретила хозяйка и сказала, что ты съехал? Мы с Лизой очень переживали, потому что знать не знали, где ты, как ты, что вообще произошло. Дилюка решили даже не расспрашивать, сам знаешь — бесполезно, — краем глаза Кэйя видит, как Гуннхильдр сдержанно поджимает губы, сглатывает ощутимо и моргает часто-часто. — А ещё проще было думать, что в случае чего ты сам напишешь. Потому что мы друзья… Но ты не написал, Кэйя. Ни разу. Ни Лиза, ни я… Мы не злимся, не обижаемся… Мы просто очень сильно по тебе скучали… Они выходят на улицу, и яркое солнце кажется Альбериху отнюдь не по-весеннему тёплым. Его лучи слепят холодным, будто обвиняющим светом. — Всё должно было быть совсем не так, — выдыхает в безоблачное небо Кэйя, попутно доставая из сумки пачку сигарет. Щёлкает знакомо зажигалка. Ноздри неприятно щекочет запах вишнёвого табака. Горло стандартно сушит с первой затяжки. Привычка дурная, но уже неисправимая. — Извини, что так получилось, — тихо произносит Альберих. Каждое слово сопровождается коротким облачком едкого дыма — словно горечь по безвозвратно утерянному времени. — Мне правда очень жаль. — Такси уже подъезжает, — окрикивает их Лиза с другого конца тротуара, показывая на приближающуюся машину. В полуторачасовой пробке из нестройного потока автомобилей они наверстывают упущенные годы за разговорами ни о чём и обо всём, теснясь втроём на двух пассажирских сиденьях. Кэйя, предложивший, чтобы кто-нибудь из девушек сел ему на коленки, в итоге был зажат между Лизой и Джинн и нещадно отбил себе все колени на кочках, которые водитель собирал словно специально. — Надеюсь, моих львиц вы доставите в целости и сохранности, — Альберих многозначительно подмигнул таксисту и наклонился к открытом окну, из которого ему улыбались «львицы». — Давайте, фирменное прощание. Вот только вместо традиционного рычания Лиза показывает ему средний палец в придачу к воздушному поцелую. Обижаться будет ещё долго — подумал Кэйя, с улыбкой проводив взглядом свернувший с подъездной дороги автомобиль, и зашёл в гостиницу. Услужливый швейцар открывает двери и забирает багаж. Широкий, просторный вестибюль залит ярким светом люстр, полыхая причудливыми бликами хрусталя. В чистом прохладном воздухе чувствуется аромат эфирных масел. Дружелюбный и вежливый портье выдаёт ключ от номера с намертво приклеенной к лицу улыбкой, но у самого лифта Кэйя улавливает краем уха его усталый вздох. Даже мелодия в лифте звучит до вычурного аристократично. Выбор отеля полностью соответствует имиджу Дилюка. Но никак не его натуре. Образ манерного аристократа с родословной в несколько столетий пользуется определенной популярностью в обществе, в частности у романтичных особ женского пола. Вот только сам Дилюк совсем не такой. Может, родословная у него и впрямь богатая, однако Рагнвиндры не восходят своим прошлым к королям, герцогам или маркизам. Рагнвиндры — бизнесмены, возглавившие мондшдатдские винодельни. Дилюк, даже посвятив себя музыке, остаётся бизнесменом. Всё-таки кровь не обманешь. Хотя Кэйя свою упорно пытается. Альберих и дальше прятался бы в стенах дешёвой однушки за въедливым запахом сигарет и потрепанной временем одежде. Но только не сегодня. Мало того, что Лиза взяла с него обещание одеться по официальному дресс-коду, так и он всё же не совсем дурак, чтобы заявиться в «Эпиклез» в драных джинсах и футболке The Blaze Lillies. В отражении большого напольного зеркала он и впрямь походил на сына некогда известного Ирмина Альбериха. Брюки, рубашка, жилет, галстук. Архонты, ещё пиджак. Отвратительно. В этом же умереть можно. Кэйя задумчиво осматривает своё отражение, задерживается взглядом на серьге в ухе и повязке на правом глазу. Оставляет их вместе с кожаными беспалыми перчатками. Должно же остаться хоть что-то от него самого? Оперный театр «Эпиклез» гудит от несдерживаемого ожидания, бурлит хором человеческих голосов — громко восторгающихся и взволнованно шепчущихся. И в этом, казалось бы, бесконечном и донельзя шумном людском море Лиза и Джинн стали оплотом спокойствия и безмятежности — девушки увлечённо листали какую-то брошюру, аккуратно придерживая два больших цветочных букета и совершенно не обращая внимания на окружающих. Совсем как светловолосая малышка с двумя забавными хвостиками. Не замечая ничего вокруг из-за широких полей остроконечной алой шляпы, она ураганом налетела на Кэйю и с громким «ой!» уверенно поспешила навстречу сверкающему чистотой мраморному полу. Альберих среагировал инстинктивно — метнулся на опережение, перехватил кроху и прижал к груди. — Ой, — повторила девчушка уже гораздо тише, с недоумением оглядывая Кэйю. Она забавно выпучила на него и без того большие глаза и неожиданно положила маленькую, детскую ладошку ему на правую щеку, касаясь пальчиками края повязки. — Пират! Вы – пират! — Не хотелось бы тебя разочаровывать, кроха, но я не пират, — с прискорбной миной произносит Альберих жалостливо-сожалеющим тоном, но уже в следующую секунду расплывается в заговорщической улыбке. — А вот мой дед им был и, должен тебе признаться, — Кэйя понизил голос до шёпота и пальцем поманил девочку наклониться ближе. — оставил мне в наследство эту повязку и карту сокровищ к ней! — Кли, детка! — девчушка, громко рассмеявшись на лад стеклянных колокольчиков, резко оборачивается на зов, и если бы Альберих не повернулся вместе с ней, то точно получил бы шляпой по лицу. Статная, моложавая женщина с другого конца коридора долго и внимательно осматривала вестибюль, вытягивая тонкую, хрупкую шею. Её ищущий взгляд напоролся на Кэйю и в глазах проскользнула тень облегчения. Она легко преодолевает разделяющее их расстояние, звонко стуча высокими каблуками. — Прошу её извинить. Надеюсь, моя дочь не доставила вам хлопот? — девочка, резво перебравшись на руки к матери, обняла её за шею. — Ничуть, — улыбается Кэйя и, заметив краем глаза направляющихся к ним Лизу и Джинн, поспешно добавляет: — Меня уже ищут, так что покину вас. Женщина понимающе кивнула и, опустив дочь на пол, повела её в сторону, откуда сама пришла. — Климентина, почему ты убежала? Представляешь, как я испугалась? — Извини, мама… мне просто показалось, что я увидела братика Альбедо. — Альбедо сейчас занят, милая. Но мы обязательно увидимся с ним после концерта. И лучше нам поторопиться, ты же не хочешь ничего пропустить?.. — Альберих, если мы сейчас же не поторопимся, то точно опоздаем! — Лиза внезапно хватает его под руку и с удивительной для своей женственной комплекции прытью тащит ко входу в зал, разбрасывая густое цокающее эхо под самый потолок. Билетерша, пожилая угрюмая дама в брючном костюме, окидывает их пригласительные недоверчивым взглядом, которым наверняка могла бы смерить даже судью Нёвилетта, и с ворчливым «пятый ряд, места с седьмого по девятое» пропускает в зал. И только опустившись в мягкое кресло, Кэйя внезапно ловит себя на мысли, что у него вспотели ладони, а сердце отчего-то стучит так громко, что он, кажется, ощущает его биение всем телом. Этот концерт ничем не отличается от других выступлений Дилюка, которые ему не раз доводилось посещать в прошлом, так с чего вдруг накатило это странное волнение? От того ли, что они увидятся впервые спустя столько лет? Хотя вряд ли Рагнвиндр высмотрит что-то дальше нотной раскладки. Свет погас. Стих людской гомон, опустившись до редких и едва слышимых перешептываний. Зал сомкнулся в безмолвии и темноте. Щёлк. Прожектор подсвечивает авансцену, являя зрителям одинокое фортепиано. На тяжелом бархатном занавесе мельтешат буквы, постепенно складываясь в слова. Элегия чувствам. Дилюк Рагнвиндр и оркестр «Тёмный рассвет». Даже в темноте его волосы неизменно выделяются — Кэйя видит Дилюка задолго до того, как он выходит на авансцену и почтенно кланяется зрителям. Откинув полы фрака, Рагнвиндр садится за инструмент. Тихий шелест перелистываемых страниц кажется Альбериху чересчур громким. До тех пор, пока длинные виртуозные пальцы не заскользили по клавишам. Вначале мелодия слышится Кэйе полётом птицы. Лёгкая и невесомая. Плавная. Свободно рассекающая оперный зал. Такая, что, прикрыв глаза, чувствуешь шум волн и ласковый бриз как наяву. Но тональность постепенно понижается. Как если бы птица, беззаботно державшаяся на высоте, вдруг пикировала в зарождающийся шторм, а вокруг не было бы ни клочка земли или скал, где можно переждать бурю. И тогда она бы бросила все силы на то, что выжить. Чтобы продержаться как можно дольше. Потому что как бы ни было тяжело, сдаваться нельзя. И мелодия эта вовсе не о птицах. Композиция постепенно затухает, утопая в шквале оваций. Кэйя хлопает машинально, не от сердца. Потому что сердце его ничего не чувствует. Не делает кульбиты. Не стучит бешено, как после длительного бега. Не падает куда-то вниз. Ничего. Лишь размеренное биение в рамках биологической нормы. Бурные аплодисменты стихают. Из фортепиано льётся новая мелодия. На этот раз более резвая и живая — под стать подключившемуся барабану. Не барабанная установка с тарелками. Барабан в своём естественном, природном звучании, когда опытные руки со знанием дела и страстью отдаются игре. Таким образом, Кэйя пытался угадать новый инструмент, вступавший в игру с каждой новой композицией. Именно угадать, потому что занавес весь концерт скрывает остальных участников оркестра. Барабан, чей звук привносит задор и искру. Виолончель с её мрачно-бархатным звучанием. Арфа, похожая на перезвон стеклянных колокольчиков. Скрипка. Кажется, даже не одна. Первая — тонкая и нежная, словно лепестки мондштадтских сесилий. Вторая — звонкая и светлая, как переливчатая трель райской птицы. Инструменты накладываются друг на друга из композиции в композицию, гармонируя между собой в удивительной симфонии. Хочется вслушиваться, различать их, раскладывать на отдельные лады, чтобы потом заново собрать воедино. И всё же каждый из музыкантов аккомпанировал именно Дилюку. Не надо быть экспертом, чтобы услышать, как вся игра кружит вокруг партии фортепиано. Однако это и не удивительно. В конце концов, Рагнвиндр не умел писать музыку под кого-то. Он всегда сочинял для себя. Занимательная игра заканчивается, когда Альберих слышит шуршание занавеса. Большая бархатная портьера поднимается, и Кэйя не может сдержать любопытства: внимательно скользит взглядом от одного ансамблиста к другому. Он почти угадал, с той лишь разницей, что скрипки в итоге три. Буквы на огромном экране позади вновь закружились, замельтешили, меняясь местами. Мы сгораем в наших чувствах. Мы — пепел на земле. И тогда начинается последняя композиция. Кэйя наблюдает за Дилюком, хотя видит только его полупрофиль. Следит, как его умелые пальцы плавно скользят по клавишам, как он сосредоточенно хмурится и прикрывает глаза, хотя ему впору бы перевернуть страницу партитуры. Альберих переводит взгляд после небольшого затишья, когда слышит мягкие струны арфы, за которой восседает мальчонка с мечтательно-романтичным выражением лица. Не может не глянуть на виолончелистку, неизменно завораживающей своим тревожным звучанием. А барабанщик, этот молодой парень-инадзумец, до выступающих на лбу вен сосредоточенный на игре, кажется каким-то сюррелистичным в своем образе — ему бы пару шипастых браслетов да футболку «Лилий» из гардероба Кэйи, а не классическую «тройку». Две скрипки на ключицах девиц тянутся спокойной водной гладью, и они сами такие отрешенные, незыблемо сдержанные. Но только не он. Кэйя не находится в словах и мыслях, смотря на третьего скрипача, самозабвенного в своей игре. Его выражение лица. Его непроизвольные телодвижения и мимика. Всё в нём кричит о любви к музыке. И всё же больше всего об этом кричит его игра. Дилюк не пишет музыку для кого-то, но эта композиция словно была создана именно для него. Все аккомпанирующие инструменты дополняют именно его игру. Такое невозможно представить. Кэйя даже не понял, что выступление окончено, покуда все не повскакивали со своих мест в панегирическом рукоплескании. Яркое, главенствующее звучание его скрипки всё ещё стояло где-то в ушах, всём теле, душе. До бешено колотящегося сердца и спёртого дыхания. До головокружительного опустошения и невозможности ясно мыслить...