чары

      В воздухе висит запах ладана и восковых свеч, смешанный с чем-то приторно-сладким.       Аль-Хайтам стоит у входа церкви, опираясь на тяжелую деревянную дверь, и уже понимает — он явно по адресу. Такой запах свидетельствует лишь о том, что здесь инкуб впитывает энергетические силы жертвы. Церкви — места, облюбованные Кавехом — его партнером, как выражаются люди. Хоть аль-Хайтам и не считает, что их отношения романтического толка.       Дежурным монахиням и сестрам давно стоит уяснить — засыпать в церкви очень плохая идея. Именно их сочтут одержимыми из-за записей камер, где они дергаются во сне.       Шевеления и всхлипы в этот раз слышатся из-под вровень поставленных стульев. Сестра, свалившаяся с сидений, трепыхается с закрытыми глазами. Ее подрясник до неприличного задран, обнажая раздвинутые колени и влажное нижнее белье. Впрочем, аль-Хайтам не всматривается, занимая место поодаль, где лежит раскрытая библия.       В ней не оказывается ничего нового — аль-Хайтам знает ее наизусть. Но это не мешает ему вновь и вновь пробегаться по строчкам, ожидая окончания вечерней трапезы Кавеха.       По полу раздается приглушенный стук от запрокинутой головы святой сестры, замершей после оргазма в сонном параличе из-за выпитых энергетических сил.       За горячим дыханием на задней части шеи аль-Хайтама следует смачный мокрый поцелуй, отдающий смесью ароматов развращенной души. Насытившийся Кавех — любвеобильный Кавех.       И опасный, если стоит за спиной, как сейчас.       — Как тебе мой сегодняшний ресторан? — шепчет он на ухо, запуская волну мурашек и заставляя мелкие волоски на руках встать дыбом. Черт бы побрал эту человеческую физиологию.       — Семь вечера, Кавех, а службы нет, и зал пустой. Ресторан без концерта — не ресторан, а кафе, — все также не отрываясь от библии, отвечает аль-Хайтам, ощущая пальцы с острыми ногтями, скользящие к его груди поверх ткани непримечательного худи. — Да и душа этой барышни не невинна — значит и блюдо так себе.       — Мгм, — подтверждая, Кавех утыкается носом ему в висок и мягко целует за ухом, — ее муж практикует бдсм.       — Я не хотел этого знать, — аль-Хайтам закатывает глаза, захлопывая библию и откидывая ее на соседнее сиденье.       — Не ври — ты всегда хочешь знать все.       Кавех посмеивается то ли над реакцией аль-Хайтама, то ли потому, что наконец дотягивается руками до его сосков, сдавливая их сквозь мягкую ткань одежды.       — Как же я обожаю, когда ты в человеческом амплуа, — Кавех вздыхает с невнятным наигранным стоном. За волосы наклоняет голову аль-Хайтама назад — за спинку стула — и припадает влажными губами к шее, не отрываясь рукой от его грудной клетки. — Все следы остаются.       — Ты же только что уже ужинал.       — Поесть и заняться любовью — разные вещи, нет?       Кавех отстраняется от пылающих артерий и нависает над лицом аль-Хайтама, который сидит с расслабленно откинутой головой и смотрит на него в ожидании. В перевернутом друг к другу положении не слишком удобно, но это не останавливает Кавеха от глубокого поцелуя — он медленно обводит гладким длинным языком нижнюю губу аль-Хайтама, упираясь носом в его подбородок, и скользит по заостренным зубам.       — Для тебя — синонимы, — говорит аль-Хайтам, отрываясь на долю секунды. — Люди часто сравнивают физический голод с сексуальным.       — Я не человек и никогда им не был, — Кавех проводит подушечкой пальца по выдающейся части его скулы, слегка задевая нижнее веко ногтем. — Если я голоден — я голоден, а если хочу тебя — значит хочу тебя. Это диаметрально разные ощущения.       — Делаешь-то ты одно и то же.       Аль-Хайтам прикрывает глаза — яркий свет центральной люстры утомляет, как и хищные зрачки напротив, обвивающие сознание мороком.       — Ты обещал не использовать на мне инкубских чар, — говорит он. — Чувствую себя, как под экстази, когда ты снова начинаешь это.       — Откуда тебе знать как ощущается экстази, м? — ногти Кавеха скользят вниз по шее к ключицам, оставляя тонкую царапину. Человеческая кожа вокруг нее отдает адским жаром — тело не может скрыть пылающей демонической крови.       Вторая рука все также покоится на груди аль-Хайтама, словно там ей самое место.       — Ты даже себе не представляешь, насколько бывают отчаянные студенты... Они запивают экстази текилой.       — Думал, что ты бросил искать среди молодых умов гениев, — Кавех утыкается лицом в макушку аль-Хайтама и бессознательно царапает его по линии челюсти. — В университетах и библиотеках можно было найти кого-нибудь стоящего только лет тридцать назад.       — Компьютерные клубы тоже устарели, — хмыкает аль-Хайтам. — Все гении сидят по домам. Не выискивать же мне их по комментариям на редите.       — Да, — Кавех плавно поднимает руки, зарывается ими в короткие волосы, растрепав их, а его смех отдает вибрацией у затылка, — не самый верный параметр для отбора кандидатов.       «Он буквально наслаждается этим», — ловит себя на мысли аль-Хайтам.       Ему ведь ничего не стоит повесить плотный туман чар по всей округе — околдовать каждого и довести до пика, чтобы испить до капли. Ни у кого нет сил сопротивляться даже в обители Господа.       По логике, если аль-Хайтаму требуются реально умные люди для насыщения, то Кавеху — реально извращенные? Или напротив — невинные души? Он выглядит разборчивым, раз с ноги открывает двери церквей. Или…       — Почему церкви, Кавех? — аль-Хайтам открывает глаза и смотрит в расписанный потолок. — Не бордель, не вебкам и не правительство, а именно церковь.       — Люблю в мнимой добродетели обнаруживать метастазы разврата, — Кавех громко и четко целует его в лоб. — Иначе бы как я обратил внимание на такого зануду, как ты?       — Я не зануда.       — Сможешь процитировать библию?       Аль-Хайтам в ответ неуверенно кивает — он уверен, что сможет процитировать, но не уверен в том, зачем это спрашивает Кавех.       — Вставай, — говорит Кавех и похлопывает его по плечам, подгоняя. — Вставай-вставай. Проверю, насколько прочны твои страусиные ноги.       С громким выдохом аль-Хайтам поднимается с места. Кавех позади перескакивает через скрипящий от нагрузки ряд стульев и прислоняется все ближе и ближе, заставляя опереться ладонями на впереди стоящие спинки, и подлезает рукой — ледяными пальцами с острыми ногтями — под худи, к лопаткам, под которыми зудят демонические наросты.       Спрятать истинную сущность, чтобы раствориться в потоке студентов непросто, но сейчас для этого вполне достаточно возможностей — объемные толстовки, свободные джинсы, кроссовки-реплика условных Nike, и вуаля — ничем не отличаешься от серой массы.       Кавеха это бесит — по крайней мере, он часто возмущается, что не имеет возможности любоваться чужими ключицами или поясницей, припоминая нулевые годы с модой на завышенную-заниженную — вернее, обнаженную — талию и декольте.       Вторая рука плавно скользит под кромку джинс, и аль-Хайтам осекается в мыслях, потому что судорожно вздыхает от касания ногтями ягодиц.       — Говори, что мы нарушаем, — шепчет Кавех, проходясь языком по ушной раковине. — Цитируй.       Собраться сложно, вспомнить строчки — еще сложнее. «Нарушаем»? Демоны не грешат — они и есть сам грех.       Кавех отстраняется, но обернуться вслед за собой не позволяет — придерживает крепко за шею — и перекидывает библию прямо на впереди стоящий ряд стульев. Так, чтобы аль-Хайтам прекрасно мог видеть строчки текста про Содом и Гоморру.       — Если ты имеешь в виду мужеложество, то во-первых… — аль-Хайтам задушено всхлипывает, оттого как ногти скользят вдоль ложбинки между ягодиц. — В-во-первых, текст не про него, а про… гх… общую нрав-вственную распущенность.       — М, а «во-вторых»? — Кавех ухмыляется, дразняще царапая сфинктер, до которого уже успел добраться. Джинсы, конечно, сильно мешаются — сдавливают со всех сторон: и сзади — запястье Кавеха, — и спереди — наливающийся кровью член.       — Во-вторых… — аль-Хайтам кратко взвизгивает от резкого перемещения рук, начинающих расстегивать ширинку и навязчиво дразнящих плоть. — В-во-втро-о-орых… жители Содома собирались изнасиловать ангелов. Р-речь больше про недобровольный акт. Еще и…       — М, давай-давай, — Кавех не церемонясь спускает с него джинсы вместе с нижним бельем и подлезает под толстовку, сдавливая оба соска и улавливая искры, буквально летящие из глаз аль-Хайтама, — договаривай.       — Еще и со святыми. Это осквернение.       Он вцепляется в спинки стульев до треска древесины и зажмуривает глаза, потому что Кавех — чертов соблазнитель — спускается ниже, языком между ягодиц, к анусу. Аль-Хайтам неиронично рад, что ЖКТ — лишь рудимент для демонической сущности — стерильнее всех вместе взятых больниц, и поэтому его не трясет от стыда, как могло бы. Руки сжимают выпирающие тазовые кости так, что будь он вправду человеком, то они бы раздробились в крошку.       — Что мы нарушаем, аль-Хайтам?       Жмурясь еще сильнее — до пляшущих пятен — и абстрагируясь от всего вокруг, вложив последние силы в одну четкую фразу — цитату о мужеложестве, — доходит до пика.       Отвратительно.       Аль-Хайтам — демон, безусловно. Но даже таким, как он, свойственно в некоторой степени уважать Бога. Вера имеет смысл, помогает людям не пасть, не застрять в пучинах вакханалии: разврате, убийствах и грабежах. И поэтому нет ничего хорошего в том, чтобы смотреть на святые писания с каплями демонического семени.       Кавех улыбается, как умалишенный, — самый настоящий инкуб. Самый испорченный и наглый из всех падших.       — Теперь понимаешь? — он ложится подбородком ему на плечо, прижимаясь собственным возбуждением. — Вот именно эта невозможность сопротивляться греху наиболее вкусна.       — Ужасно.       — Ты отнимаешь у людей гениальные идеи. Именно те лампочки, по щелчку вспыхивающие у них в головах. Так что это ты ужасен, аль-Хайтам. Я, конечно, тоже, — Кавех поворачивает к себе его лицо, обхватывает ладонями напряженную челюсть и целует, навевая новую порцию дурманящих чар, с наслаждением прикусывая, оттягивает губы, цепляет язык зубами без смущения и страха причинить боль.       — Делай что угодно, только убери ее с глаз моих, — отрываясь, говорит аль-Хайтам и кивает на разложенную библию.       — Как пожелаешь. Только сделай одолжение — сними до конца эту хтонь, которую люди называют джинсами. Выглядит неэстетично.       Кавех отстраняется и исчезает из поля зрения. Возможно, уносит священные писания подальше, пока аль-Хайтам вынужденно подчиняется — едва не падая, стягивает одежду, в том числе и худи, обнажая неестественно для человеческого вида заостренные по краям кубики пресса и ребра. Все из-за чар, не иначе.       Он вздыхает и высматривает Кавеха по всему залу. Положение крайне неловкое — отнюдь не потому, что кто-то может его в нем обнаружить, — аль-Хайтам просто скроется от большинства, пусть и ограничив силы. Но все-таки стоять без одежды и без хотя бы привычной плотной кожи демонического амплуа — дискомфортно. И, чего лукавить, немного прохладно, даже если по венам льется подобие магмы.       Кавех появляется и подходит, словно грациозная кошка, оглядывается на все еще не находящуюся в этом мире святую сестру, кивает каким-то своим мыслям и охотно приобнимает аль-Хайтама за плечи, который старается устоять на ногах, — в глазах все туманится неспроста.       По своему обыкновению Кавех закрытой и непрактичной одежды не носит, хотя аль-Хайтам готов поспорить с этой характеристикой, потому что кожаные брюки в облипку тяжело назвать практичными — чего стоит то, что они едва ли не подчеркивают каждую венку на его члене, ни разу не ослабевшем за все это время.       — Не смотри на меня так — где-то у входа валяется мое легкое пальто, я выглядел как приличный человек, когда зашел сюда. И не пришел ты.       Пока Кавех не слишком удобно раскладывает его на стульях, щекотя живот своей выправившейся рубашкой, аль-Хайтам тщетно пытается ее расстегнуть, потому что за ней не видно ровным счетом ни-че-го. Пуговицы раздражающе скользят в пальцах, а Кавех провоцирующе ухмыляется. Плевать.       — Ты!.. — он готовится разразиться гневной тирадой от свиста вылетающих пуговиц и треска ткани, но аль-Хайтам вовремя ловит его губы своими, отбрасывая руками оставшиеся лоскуты.       — Просто хватит тянуть время.       Кавех срывается и, не отрываясь от поцелуя, в спешке стягивает собственные брюки, очевидно, познавая всю их «практичность».       И, черт возьми, наконец входит, закатывая глаза и простанывая в губы так приторно-нереалистично, будто всю порнуху мира озвучивал именно он, причем и мужские, и женские голоса. Не имея никаких тормозов в голове, Кавех вдалбливается настолько сильно, что весь ряд стульев ходит ходуном. Старая древесина нещадно трещит.       Аль-Хайтам вцепляется в его плечи, стараясь не упасть и даже слегка подтянуться, — копчик немеет от долгого контакта с твердой поверхностью. Будь он сейчас не в человеческой форме, это бы не приносило такого дискомфорта.       Центральные ножки ряда в последний раз скрипят, и все стулья — все до единого — обваливаются. Щепки впиваются в ладони, в плечи и даже царапают голову, но это остается почти незамеченным, потому что аль-Хайтама прошибает оргазм — в этот раз без святых строк, срывающихся с языка.       Кавех доходит едва ли позже и лишь потому, что щепки вонзаются ему в руки, заставляя шипеть.       — Пойдем отсюда, — говорит он, утыкаясь носом аль-Хайтаму в ключицы. — Чего еще было ожидать от прогнившего дерева?       Ретироваться правда пора — святая сестра начинает отходить от сонного паралича, пытаясь подняться с пола.       — Что здесь вообще случилось?