Что-нибудь придумают

– Какаши-сан? – Какаши отвлекается от окна, там, между жалюзи, видно, как по внешнему подоконнику скачет мелкий воробей, у него взъерошенные перья, черное пятно на хохолке, и никаких забот. В кабинет заходит женщина: худая, маленькая и строгая. – Здравствуйте, меня зовут Аки Китамура. Можно мы побеседуем наедине? – спрашивает она у сидящей за столом медсестры. Медсестра коротко кивает, встаёт и выходит. Вот так новости. – Я вас знаю? – спрашивает Какаши. У него нет никакого настроения ни с кем разговаривать, он себя с самого утра на это настраивал, но если она так просит – всегда пожалуйста. – Сомневаюсь, я психолог, меня приставили к вам для профилактических бесед. – Она цокает своими каблучками, шкребёт железными ножками стула по полу, чуть не роняет свой планшет с какими-то бумажками. – Поскольку время у меня ограничено, было решено назначить их одновременно с вашими процедурами, – говорит она, усевшись на стул, – худая, маленькая и строгая. Какаши давно такими не запугать. – Каких бесед? – Сколько вы уже в ремиссии? – перебивает, Какаши чуть не фыркает, хмурится и не отвечает. – Сколько вы уже не принимаете морфин? – Не знаю. Пару недель, – отвечает неохотно, инертно. – Как чувствуете себя? – Хреново. Строгая маленькая женщина вздыхает, стучит колпачок ручки по пластику планшета. – Нам с вами вначале будет тяжело. Скажу честно, шиноби не привыкли рассказывать о своём состоянии, научились всё держать в себе, но я попрошу вас быть откровенным и делиться со мной всеми своими переживаниями… – Без проблем, Аки-сан, – Какаши перебивает, – вы мне воробья загородили – вот моё первое переживание. – Что? – Аки-сан не понимает, отрывается от своих бумажек и вскидывает голову. – Там за окном воробей прыгал, я на него смотрел, пока вы не пришли, мне его отсюда теперь не видно. Пересядьте. – Конечно. Она недоумённо передвигает свой стул, садится напротив него, поворачивается к окну и тоже смотрит на воробья, замерев в профиль своими втянутыми щеками. – Любите птиц? – спрашивает Аки. – Нет. – А кого любите? – Собак, – отвечает Какаши не думая, – мать и Родину. Она фыркает, перестаёт смотреть в окно, с прищуром его разглядывает. – А вы шутник, Хатаке-сан. Какаши устало на неё косится. Она тоже похожа на воробья. – Что вам нужно? – Он решает говорить откровенно. – Меня, знаете, в последнее время уже затрахали своими витиеватыми вопросами. Посмотрите в своих листочках – я десять лет прослужил в АНБУ командиром, понимаете, что самое дерьмовое в этой работе? Когда твои подчинённые не могут отвечать на вопросы честно, а тебе клещами из них приходится это всё вытягивать и терять время. – Я тоже не переношу витиеватых вопросов, Хатаке-сан, – говорит Аки и мелко улыбается, совсем по-воробьиному. – Но если говорить прямо, моя главная задача – выяснить, нет ли у вас суицидальных склонностей. – Нет. Можете быть свободны. Она отмирает, хлопает ресницами. – Нам с вами отвели десять часов, мне нужно их отработать. Он думает, чуть склоняет голову, не изменяет своей природной глупости. – Играете на сямисэне? – Нет. – Жаль, я бы послушал. За десять часов научитесь? Я бы сам попробовал, но мне двигаться нельзя. – Вам нравится музыка? – Нет. – Только собаки, мать и Родина? – Книжки ещё ничего, – усмехается Какаши, замолкает, она улыбается искренне и чисто – десятичасовая клоунада, растянутая на весь август. – Ладно, спрашивайте. Что там у вас? Что-то про отца? – В том числе, – соглашается Аки. – Он… извините… Он покончил жизнь самоубийством, когда вам было пять, как вы отнеслись к его поступку? Какаши выдыхает, поворачивает голову к окну – воробей уже улетел. – Ненавидел, презирал, осуждал за решение, которое натолкнуло его на это. Не мог простить, стал конченным мудаком, потом похрен стало, а потом я умер. Мне там почудилось, будто он сидит меня и ждёт, хочет что-то мне сказать, целых двадцать пять лет меня там ждал, ну, мы поговорили, и он ушёл. – О чём говорили? – Да я не помню. – Ему жутко хочется потянуться – задница уже затекла, в руке неприятно колет, и его рубашка – не самый лучший выбор для местных кондиционеров. – Больше года прошло. Потом как-то не до него стало: война, конец света, вас вот ещё спасать пришлось. – Лично меня? – Ну а куда мы без вас? Аки-сан давит смешок, отворачивается, совсем не краснеет. – Вы спите со своими пациентами? – спрашивает Какаши. – Не практикую. А вы хотите меня куда-то позвать, Хатаке-сан? – Не хочу, – говорит Какаши, закидывает голову на спинку кушетки и пялится в потолок. – Мне какие-то нейролептики выписали, либидо ни к чёрту, да и причёска у вас дебильная. Аки-сан обиженно поджимает губы, приглаживает совсем короткие волосы на затылке. – Что с ней не так? – Цвет дурацкий, не нравится. – Цвет у неё самый обычный и русый. – А какой вам нравится? – Розовый. Он поднимает голову, обращает на неё внимание – надулась, что ли? – Ладно, – говорит она, – когда вы остались одни, вас посещали мысли о самоубийстве? – Какой-то вы хреновый психолог, разве можно так в открытую спрашивать? – Вы попросили говорить откровенно. У меня есть десять часов, чтобы сделать вас человеком. – Откуда вас прислали? – Какаши хмурится. – Из столицы. – Покажите пропуск. По правилам скрытых деревень, любой прибывающий должен иметь пропуск. Вы будете здесь месяц минимум, ваш пропуск должен быть заверен Хокаге, и ей же подтверждена выдача разрешения вам на проведение лечебной практики. Аки-сан молча достаёт из кармана голубую книжку, передаёт её Какаши, он быстро смотрит на неё, прежде чем раскрыть листы. Всё верно – выдан аж на два месяца вместе со всеми разрешениями. – Когда мы остались одни, – говорит он, когда всё проверяет и отдаёт ей пропуск, – я прикидывал, что самоубийство может стать вариантом, если снять Цукуёми не получится. Но самый последний из всех – со мной девчонка была. – Вас остановила поддержка сокомандницы? – Не знаю, но, скорее, наоборот. Пришлось ей помогать, поддерживать, а когда она держалась, держался и я. – Его голос почти не дрожит, сечёт и режет. – Вы не общаетесь? – Нет. Его голос почти… – Вы поэтому?.. Какаши пожимает правым плечом, рассеянно улыбается своей фирменной улыбкой на глазах, после которой никому не захочется задавать никаких вопросов. – А сейчас мне зачем держаться? – Вы чувствуете, что уже выполнили свой долг? – Мне постоянно пытаются внушить, что это не так, Аки-сан. Ему бы очень хотелось вернуться к жизни хотя бы по кускам, найти прежнюю злость и такую знакомую понятную смерть, в которых он этот свой долг, сидящий теперь в печёнках, и видел. Как раньше всё было понятно и просто – есть его горечь и есть вина, молоти их сколько хочешь, можешь даже подавиться, затолкать в чужое тело вместе с Райкири, лопнуть от сожалений и груза мёртвых тел тех, кого не смог спасти. Как сложно всё стало сейчас: есть его горечь, его вина, её вина, то, что у них не получилось; молотить это не удавалось – всё давно облетело и осыпалось, а лопнет он, пожалуй, сам, и, скорее всего, лопнет от той хуйни, что наворотил. А ещё совсем нет времени подумать. Раньше у него было всё время мира в одиночестве, бесчисленное количество молчаливых часов перед чужими надгробиями, близкий момент ускользающей из рук смерти и отходняки после миссий. Сейчас у него есть всего лишь два дня. Потому что первый раз они встречаются в понедельник пятого августа, когда Аки-сан с ним прощается, а Какаши выходит из процедурного кабинета с ноющей после капельницы рукой, по-приятному пустой и спокойный, и совсем не ожидает услышать её отчётливое «привет». – Привет, – он отвечает, заторможено пытается её разглядеть – надо же, фантом из сна. Сколько бы он не пытался, Сакура в последние дни такой ему и видится: в смешных носках, с худыми ногами, острыми коленями, проглядывающей полоской живота между одеждой, в больничном халате – такой резкий контраст с его гармоничной, понятной жизнью, что перед глазами первое время всё мреет и плывёт. – Прогуливаешь? – он спрашивает, она сидит на пожарной лестнице рядом с чёрным выходом, прячась в тени, что-то разглядывает в деревьях в конце двора – там ничего нет – он проверяет. Какаши не спешит выходить на солнце. Понятия не имеет почему. За солнцем только двор и дорога до резиденции. – Шизуне поставила мне обед на два часа, а мне там так надоело, так что, в каком-то смысле, да – прогуливаю. – Понятно. – Он кивает настолько медленно, насколько позволяет приличие, насколько он позволяет себе сам. Карман слабо давит от сигаретной пачки – он знает, как растянуть время, ещё недолго стоит под тенью стены, засунув руки в карманы и рассматривая голубое небо над головой. – Хорошая погода, – говорит Сакура. Какаши выдыхает – будто это именно та дрянь, которую он хотел услышать впервые после разрыва. Ладно, не злись, уходи, проветри голову, насладись пустотой в башке, которую вбил тебе мозгоправ, и забей её вновь рабочей чепухой. Так лучше будет. – Ага, – тянет Какаши. Тянет и срывается. – Ладно, удачи. – Он сходит с крыльца, спускается на гравийную дорожку, отходит дальше, умоляя себя не оборачиваться. Ещё раз они встречаются на следующий день. Сегодня Аки-сан не приходила – сказала вчера, что встречаться они будут по понедельникам и четвергам. Он выходит через тот же чёрный выход, заранее осмотрев лестницу перед ним, – никого. Он так же стоит, как день до этого, смотрит на точно такое же голубое небо, пачка сигарет в кармане просит выкурить одну штуку. Какаши просит себя побыстрее уходить, не бередить раны – не ковыряй, оставь, не трогай – это не та корка, к которым ты привык, которые давил всю жизнь – сковырнёшь – гноить начнёт вместе с инфекцией по крови, а дальше – только ампутация всего тела – хер спасёшь. Какаши себя не слушает, опускается на ступеньку, где она вчера сидела, мнёт по привычке фильтр в пальцах и прикуривается. Он успевает сделать три или четыре затяжки, когда чувствует, как вибрирует лестница. – После процедур курить не рекомендуется минимум час, тебе не говорили? – Сакура спускается, он ловит взглядом угол её колена, она встаёт перед ним и закидывает локоть за перила, опираясь на те телом. – Говорили, кажется. Я такие рекомендации не слушаю, ты знаешь. – Да-а, что в лоб, что по лбу, – Сакура усмехается, Какаши вторит ей в ответ. Они замолкают, он курит, позволяя себе её получше рассмотреть, – ничего не изменилось. Только лицо у неё бледное, немного – чем-то недовольное. Она, интересно, не разучилась улыбаться? Той самой улыбкой, от которой у него сердце останавливалось и кровь по мозгам растекалась. Сакура не улыбается, об чёткую линию подбородка можно порезаться. Или от следующего вопроса: – Это из-за меня? – она спрашивает, быстро поворачивается, кивает на него – это из-за неё ты опять стал самим собой? Нервно вновь уводит взгляд, облизывая губы. – Нет. Сакура поднимает глаза, смотрит пристально, глубоко – по глотке до самых кишок. – А мы ведь с Наруто всегда знали, когда ты врёшь, – говорит она тихо, – правда, я так и не научилась понимать, когда ты делаешь это в шутку. – Она поджимает губы, отворачивается, у Какаши нет никаких сил сказать ей – да. – Ты сейчас занят? – В резиденцию нужно возвращаться. – Хочешь, отведу тебя? – В резиденцию? – он не понимает, хмурится. – Да нет, к Куренай, тебе не говорили? Он опешивает, замирает, наверное, выглядит, как полный идиот. – Она в сознание пришла недавно, – дополняет Сакура. – У меня нет с собой ничего, как-то, знаешь… – Он хлопает себя по карманам – ничего, кроме пачки, зажигалки, ключей и бумажника. – Могу показать тайное место с цветами. – Воровать цветы с клумбы? Я вроде и на помойке себя нашёл, но это уж совсем. – Да что ты говоришь такое! Какая клумба? Обычные дикие цветы, под окнами растут. Пошли. – Она спрыгивает с лестницы, огибает её, шурша резиновыми тапками по гравию. Какаши поднимается и идёт следом. Сакура помогает ему их собрать, сама возится в траве, пачкая пальцы и складывая бедную композицию – тихо говорит, что теперь-то она умеет – помогала в магазине Яманака. Какаши пытается понять, не потерялся ли он в этой мировой реалии, и перед ним действительно её плечи, появившившаяся горбинка на спине, юная сутулость, под халатом – запах знакомой кожи – его пожизненное проклятие. Никаких ответов не находит. В палату к Куренай он заходит обнажённо-растерянным – это в обычной жизни он отыгрывает мудаковатого придурка, который хер на всех клал, с Сакурой – кого-то немного получше, а перед Куренай – бледной, исхудавшей до того, что только красные глаза на лице и остались – Какаши никак не поймёт, как ему себя вести. Особенно, когда она его узнаёт, а после спрашивает, когда придёт Асума. – Она немного не в себе, – говорит Сакура, когда они выходят на улицу. – Об этом нужно заранее предупреждать, – ворчит он, достаёт ещё одну сигарету, жутко хочется перекурить. – Извини. – Сакура поджимает губы, встаёт рядом, глушит собой табачный дым. То ли от сигареты, то ли от той дряни, что ему час вводили в вены, то ли не от этого вовсе его начинает подташнивать. – Что с ней? – Ирьёнины не могут поставить таких диагнозов. Знаний не хватает. Ей занимаются врачи из столицы, на прошлой неделе прислали. Из того, что знаю я, я бы поставила психоз. Правда, она не опасна, и агрессивных действий никаких нет, но если не отвечать, где Асума-сенсей, она начинает кричать и плакать. Её даже ребёнок не успокаивает, но она дала ей имя. У них дочка, кстати. Мирай. В общем, как-то так… Если будет совсем плохо, заберут в столицу, там есть клиника. – Понятно. – Он выдыхает дым, хочется сплюнуть. – Какаши? – М? Он зря обернулся, зря на неё посмотрел, зря заглянул ей в глаза – самую настоящую болотную трясину. – Что делают с детьми в таком случае? Отдают клану? О, она переживает. Умеет. Он замечает это почти без внутреннего ехидства. – Если кто-то из клана согласится – да. Но, как правило, в приют, если нет близких родственников. – У Куренай есть родственники? – Что ты знаешь о клане Юхи? – Ничего, – отвечает Сакура, поджимая губы, догадалась уже. – Вот и ответ. Она как-то тяжело, мучительно вздыхает, опускает голову. Какаши докуривает свою сигарету, трёт фильтр пальцами, стряхивая табак на землю. Хочется похлопать её по плечу и сказать что-то вроде «не кисни», но если он себе такое позволит, никогда больше не почувствует, как вибрирует лестница, или никогда не сможет также спокойно рассматривать голубое небо. Особенно, когда на следующий день у него есть для этого повод. – Привет, – говорит она. Уже по-привычному. – Привет. – Он замирает в дверях – сегодня не проверял – не могло же третий день подряд? Но может: сидит, обхватив ноги под коленями, болтает тапком на правой ноге, рискуя дать ему упасть и завалиться среди ступеней. Ладно, сама уговорила, – он садится рядом к ней на ступеньку, достаёт сигареты, прикуривается. – Не надоело прогуливать? – В лаборатории торчать надоело. Там ещё холодно, ужас, а тут тепло, и погода хорошая. Ты не хочешь мороженое? Какаши не хочет мороженое, но говорит – да, давай. Они покупают себе по одному рожку в парке рядом с госпиталем, у неё – клубничное с топингом, у него – пустой пломбир ради приличия. Какаши к нему не прикасается, пока тот не начинает подтаивать и не становится угрозой для чистоты брюк. Какаши смотрит на неё и думает – вот так парочка. Он в офисном прикиде, чтобы как-то соответствовать своим временным коллегам, она вообще чёрт пойми откуда сбежала – в халате, резиновых тапках и носках. Ему, как бы не хотелось, всё это нравится. Пока Сакура будет молчать и делать вид, что не замечает, как он на неё пялится, у Какаши есть целый рожок мороженого, чтобы её рассмотреть. Заметить, вспомнить короткий шрам на колене, рябые пятна от ожога на руке, впалую щёку, родинку на шее рядом с ухом, завитки розовых волос в пучке. Отвернуться, смотреть на прыгающие пятна тени и света между деревьями, слушать шелестящую траву, слышать, как хрустит её подъедаемый рожок. Ему всё это слишком нравится. Особенно, что на следующий день она предлагает перекусить цукуне. Так просто и совсем невзначай – купить в киоске пару штук и съесть в том же парке. Он начинает что-то подозревать. Он может списать на случайность одну встречу, две – крайнее, чрезвычайное число, но это давно стало никакой не случайностью – закономерностью. Особенно, когда ещё через день, в пятницу, она сама ждёт его у процедурной и говорит: – Шизуне согласилась перенести мой обед на двенадцать, здорово, правда? Какаши, всё ещё не понимающий, как относиться к её внезапному, необъёмному вниманию, только натянуто улыбается и соглашается сходить с ней до чайной, в которую сам же её водил ещё весной. Она берёт там две булки, большой стакан холодного кофе и тащит его в тот же парк. Какаши не берёт ничего, кроме банки чая и своего недоумения. Других слов у него нет и навряд ли когда-нибудь появятся. Он стряхивает пепел сигареты в уже пустую банку, слушает, как не нарочно она чавкает булкой, и решает, что ему это всё привиделось. Сами посмотрите – все дни друг на друга похожие – ничего не меняется. Та же температура, от которой ни горячо, ни холодно, то же голубое небо над головой, та же женщина под боком – недоступная, далёкая, молчаливая, с редкой жизнью в болотных глазах. Над ним, пожалуй, кто-то пошутил – затянул в Бесконечное Цукуёми, а он и не заметил, или Аки-сан постаралась, превратила его мозги в кашу под гипнозом. Всё вокруг – фантасмагория, она – персонаж из сказки, он – полный дурак, таких там для главной роли и выбирают. Он бы подумал – ладно, пускай – делай со мной, что хочешь. Таскай меня везде и повсюду, предлагай так нелепо, беспардонно налаживать контакты и внезапно быть жалким подобием каких-то несчастных друзей. Друзей, блядь, Ками-сама. Загвоздка в одном – она ничего не говорит, а он никакими друзьями и подавно быть не хочет. Но его об этом не спрашивают. Его спрашивают: – А ты не хочешь завтра сходить на кабуки? – Сакура шумно глотает свой кусок. Вот, о чём он и говорит. – Куда? – Кабуки. Завтра выступают, у нас так редко что-то проводят… Вдруг захочешь? – Кабуки, – тупо повторяет Какаши, какая-то странная злость зудит в руках. – Нет, не хочу. – Ладно, – говорит Сакура. – А, может, тогда в кино? Там старые ленты крутят, помнишь фильм про дракона? Он оборачивается, смотрит так, что ей, наверное, никогда и ни о чём не захочется с ним больше разговаривать. – Сходи ещё с кем-нибудь. У тебя друзей, что ли, больше нет? Сакура оторопело открывает рот и перестаёт жевать. А что? Он общается с ней уже целых пять дней, зачем-то разговаривает, остаётся один и подохнуть хочет от ноющей дыры в груди, а ей плевать – ей хочется мороженого, цукуне, булок этих. Какаши не любит ни мороженое, ни цукуне, ни булки, к кабуки он равнодушен, а к кино и подавно – и только зачем-то таскается за ней, когда ясно и очевидно всё давным-давно. – Да нет, в общем-то, – говорит она тихо, смотрит на откусанную булку и убирает её от лица. Рядом, на скамейке, её ещё ждёт холодный кофе и никакого аппетита. – Извини, – Какаши должен был это сказать. – Я с Ино поругалась, – она перебивает, – ей предложили разработку нового дзюцу, которое эмоции блокирует, слышал? Я просила её не соглашаться и говорила, что это неправильно, а она вспылила, наговорила мне всякого, ну и мы… А потом оказалось, что друзей у меня особо больше и нет, – она заканчивает растерянно, ему почти жаль, в нём почти нет этой идиотской ехидной злости, его эго почти не уязвлено. – Я сама виновата, – говорит Сакура. Ну да, – хочется ему ответить. – Ладно, давай… кабуки? Во сколько оно? Ты билеты покупала? – Нет, не покупала, – отвечает Сакура тихо, сама себе не веря. Они проходятся до киоска, берут два билета – Сакура платит сама за себя, Какаши уже нещадно опаздывает в резиденцию и торопливо с ней прощается, только потом понимая, на что подписался, – надо же, они завтра действительно идут с ней в театр. С ней, Ками, представляете? Он крутит этот билет в руках, возвращается к нему постоянно до конца рабочего дня, и понятия не имеет, рассказывать ли об этом Генме, когда они решают сходить до идзакая, где Какаши будет тянуть свой апельсиновый сок. Он ничего не рассказывает, а вечером следующего дня встречает её у площади. Сакура шутит один раз, что он даже не опоздал. Какаши оборачивается на прошлое и понимает – ну да, надо же, не опоздал. Он теперь будет не опаздывать, а любить мороженое, крушить стены, слушать дерьмовую музыку, орать в душе, как идиот, а может, и ирьёнином когда станет. Хотя навряд ли уже – он задохнётся быстрее, вот прямо сейчас – в театре перед пляшущими людьми в масках жутко душно и тесно. А ещё её колени. Нужно признать, они – крах всего – начало и конец – чёрная бездна и голубые небеса. К концу выступления его хладный труп можно будет выносить в чёрном пакете вперёд ногами. Он с ума сейчас сойдёт – она касается его и даже, кажется, не замечает. Какаши вдруг понимает, что это первое её прикосновение с тех самых пор. С дождливого дня в конце июня. Он сейчас посчитает и точную цифру вам назовёт. Или не назовёт – поздно, упаковывайте – она оборачивается и что-то влажно шепчет ему на ухо. Он её не слушает – он вспоминает Нозоми, ту бабу с красными губами, и хочет заживо себя сожрать, ни одной косточки не оставить. Недолго, правда, эта пытка наконец заканчивается, Сакура в ожидании замолкает, когда они выходят на улицу, и он зовёт её поужинать. В голове нет никаких мыслей, никакого «к тебе или ко мне?» Там нет ничего. Потому что потом, когда они делают заказ и усаживаются за стол под тусклую лампу, она наконец говорит: – Если ты думаешь, что я тебя использую, и мне скучно, и я развлекаюсь за твой счёт… – она говорит серьёзно – он слышит и видит эту сухую скупость в глазах-стекляшках. – Что ж, у меня нет ничего, чтобы это опровергнуть. Не знаю… Даже представить не могу, что ты чувствуешь, и если ты хочешь, чтобы я ушла… Я, в общем-то, могу. Кажется, это она хотела уйти. А теперь вернулась. Зачем, Какаши так и не понял. – Честно говоря… – начинает он. – Всё так и выглядит, я знаю, – заканчивает она торопливо, мнёт трубочку в своём стакане. – Вопрос только в том, хочешь ли ты?.. – Быть друзьями? – Ну, если можно… Он откидывается на спинку стула, задирает голову и взлохмачивает волосы – откровенное, чистое блядство. – Сакура… – Но можно! Можно на один вечер? – она спрашивает громко, подаётся вперёд, впечатываясь животом в стол до звона посуды – с соседних столов на них уже странно косятся – сжимает палочки в руке до треска – вот-вот сломаются. Он вот-вот сломается. – А если нет, – говорит она тихо в свою тарелку, – то лучше прямо сейчас вставай и уходи. – Я ещё сок не допил, – отвечает Какаши. Она прыскает, прикрывает рот ладонью. – Куда же я пойду? Он хочет услышать её растянутое, тягучее, такое долгожданное и, казалось, насовсем потерянное: какой же ты дурак. Дурак, ну а что с него взять? Они в самом начале это выяснили. Она начинает болтать, медленно и тихо, постоянно отвлекаясь на еду. Он делает, как прежде, – внимательно слушает и кивает. Ему не кажется, не может показаться – она изменилась. Он так чётко это видит теперь, что-то старое, оставшееся, мелькает в её стеклянных больших глазах, в остальном – никак не узнаёт. Когда и отчего её взгляд меняется, Какаши тоже не успевает отследить, – мигает, как маяк на обрыве. Она подробнее рассказывает про Ино и про их ссору, говорит напоследок, затихая: – А то если все будут ходить, как я, это что же такое получится? – Или как я, – поддакивает Какаши, улыбаясь. Сакура виновато опускает голову, видит его улыбку и ненадолго расслабляется, улыбаясь в ответ, ненадолго и совсем по-другому – иначе, не так, как он хотел увидеть. – Ино решила, что лучше в людях разбирается, а я вот считаю, что мы вообще ничего о жизни не знаем в наши восемнадцать лет. Я через войну прошла, друзей похоронила, мир спасла, а смотрю на себя и… Знаешь, я вот ей это всё толковала, объясняла, аргументы какие-то приводила, а потом подумала, что, наверное, кроме тебя, меня никто больше понять не сможет. Какаши тогда понимает, что не будь в его стакане сока, он бы всё равно никуда не ушёл. Участь у него такая – он отдаёт ей всё, что она попросит.

***

Дни медленно растекаются по календарю. Всё такие же голубые, солнечные и безоблачные. Какаши исправно ходит на процедуры, Сакура ждёт у чёрного выхода, после его сигареты предлагая где-нибудь пообедать. Он соглашается, хотя уже надоедает придумывать оправдания, почему опять задержался и не пришёл вовремя, – на процедуры ему выделили полтора часа. Какаши всё ещё думает, что он это всё выдумал. Какая-то неправильная таблетка, препарат, принятый не по рецепту, может, неточная доза той ерунды, что ему вводят на процедурах. А вечер в театре и последующий ужин – остаточный бред. Иначе ему не объяснить, для чего ей это всё. Он не спрашивает – позволяет пользоваться. Как-то чувствует, что спроси он, – она сама не выдержит этого разговора. А после, когда остаётся один, когда от неё – только воспоминание в парке и странный выбор для обеда, начинает вытягивать из себя её присутствие: бродит по Конохе, вспоминает, как выглядели эти места, когда они были здесь вдвоём, вспоминает, с какой улыбкой она его встречала, стоило ему выйти без неё из дома, – всё ещё не той, что встречает сейчас после процедур, – вспоминает, как она ходила по квартире, как тут жила и что делала. Чувствует, что она, сухой её остаток, есть с ним и сейчас. Вечером в среду он решает сделать то, на что у самого сил не хватит, – отбирает фотографии, что сделал за этот год, и упаковывает в конверт. Он мог бы подождать следующего дня, но если она в нём появится, в таком же голубом и безоблачном, на той же ступеньке пожарной лестницы или на скамейке в парке, он точно убедится, что всё – плод его воображения, и никакой Сакуры с ним нет и в помине. Какаши выходит из дома без всяких лишних соображений, не давая себе передумать, он не знает толком её расписания, но отчего-то кажется, что в лаборатории она сидит до последнего, не рискуя оставаться одной, – это он привык, это ему уже привычно. Он оказывается прав, когда она появляется в дверях госпиталя, видит его и останавливается – и не абы с кем. – Аки-сан, – Какаши улыбается и тянет рот, – какая встреча. – Аки-сан, – говорит ей Сакура, – идите без меня. Аки-сан с прищуром смотрит на Какаши, но уходит, ничего не сказав и только кивнув ради приличия. – Привет. Ещё раз? – Ещё раз привет, – здоровается Какаши. – Знаешь её? – Да, она со мной разговаривает. Я попросила у Шизуне мне тоже кого-нибудь назначить. А ты?.. Тоже? – Я не просил. Меня заставили, – отвечает он и быстро переводит тему: – Я хотел отдать тебе… – Он передаёт уже измятый конверт, смотрит, как она его открывает и заглядывает внутрь, вытаскивает фотографии и быстро перебирает каждую. – Поговори с Цунаде, пускай найдёт какое-нибудь издательство, которому можно их продать. Местному не предлагай, они маленькую цену предложат, до последнего торгуйся, ну… Или как знаешь. Сама реши. Она кивает, поднимает голову, бросает быстрый, нерешительный взгляд. – А мои? – Она перепроверяет ещё раз. – Здесь нет моих фотографий. – А твои… – А её он хотел оставить себе. – Забыл, извини, давай завтра принесу? Или можешь сейчас зайти, если хочешь. Сакура не отвечает, легко сжимает губы и мелко кивает. – Давай. Давай сейчас зайду. Мне, правда, нужно в видеотеку. Хотела фильм какой-нибудь взять домой. – Без проблем. По пути, вроде, что-то было. По пути у него неприятно скребётся душа – неживая и очерствелая, отчего-то слишком чувствительная сейчас. По пути ему становится невозможно на неё смотреть – не фантом, не фантазия, живая – дотронься – либо вскрикнет, либо в труху сотрёт. А он уже такой – стёртый и уничтоженный, потому что в видеотеке она подходит со спины, тычет ему в плечо и заставляет обернуться. – Никак не выберу, про мальчика и девочку, поменявшихся телами, или про женщину, которая вернулась во времена своей молодости? Что за глупости, Ками, она правда смотрит такую ерунду? – Возьми оба, – отвечает Какаши. Она берёт оба, он тоже себе что-то забирает, про какую-то луну и космос – его с ним роднят чёрные дыры. Те ширятся и жрут, когда Какаши приходится отдать, как от сердца оторвать, её фотографии. Совсем немного: её голые ноги в новогоднюю ночь, она там же, в соседней комнате, смущённая и сидящая на ковре, где-то в лесу, слабо улыбающаяся ему через кривые тени ветвей, она в глубоком фурако во дворе какого-то рёкана. – Сплошная пошлятина, – говорит Сакура, просматривая фотографии. – Даже никому не покажешь. – Ну вот эту можно показать. – Какаши отбирает одну, где она сидит в лесу. – И эту можно. – Она в лодке на фоне кита. Если он решится написать книгу… – Держи. – Сакура передаёт ему эти две фотографии. Он стоит оцепенело и не рискует принять их обратно. У него хотя бы будет иллюстрация. – Или лучше пошлятину отдать? – спрашивает, щурясь. – Ну, ты их собралась показывать. – Значит, себе оставлю. – Она прижимает к груди стопку фотографий, улыбается, недолго думает. – Хочешь фильм посмотреть? Какаши хочет, чтобы она ушла, чтобы была в его жизни ненароком и дозированно, иначе его в один прекрасный момент просто разорвёт, ничего после себя не оставит. Потому что он отвечает: – Давай. Они смотрят ту дрянь, что она выбрала. Фильм не скучный, но в какой-то момент Какаши начинает клевать носом и если не за картинку на экране, то хотя бы за её голые ноги у него под боком старается держаться. Совсем как раньше: на одной стопе наполовину стянутый носок. Под ним – трещины, мозоли, шероховатости. Он сам всё испортил. Он сам заснул где-то на середине, а проснулся уже на титрах с тяжёлым давлением на левое бедро и своим глазам не поверил – она где-то достала подушку, повернулась, улеглась так близко к нему и сама же уснула. Белые вспышки на экране серебрят её волосы. К ним так хочется прикоснуться, зарыться пальцами под корни, перебрать пару прядок, но ладонь тогда сгорит к чертям, надуется ожоговыми пузырями и обуглится – это Какаши себе гарантирует. – Сакура. – Он легко толкает её в плечо, боясь за собственные руки и себя самого. – Сакура, просыпайся. Она ворочается, сонно мычит, утыкается лицом в подушку и, замирая, подскакивает на месте, понимая, что наделала. – Я уснула, – говорит она с каким-то ужасом. – Да, есть такое. Чай будешь? У него как раз есть её любимая кружка. Она почему-то соглашается, хотя время уже позднее и ночное – остаться у него Какаши точно не предложит. Пока кипит чайник, он выкуривает сигарету, Сакура просит у него последние две затяжки. Какаши и представить себе не мог, что когда-нибудь она будет вот так с ним стоять, просить у него сигарету, выкуренную к фильтру, торопливо затягиваться, чтобы не обжечь губы, и глубоко на него смотреть, растягивая свою кружку с чаем до неприличия. Она пытается с ним обсудить фильм – дохлая, бесполезная попытка, а потом, когда он говорит, что даже если бы и не уснул на двадцатой минуте, то всё равно ничего бы не запомнил, она открывает рот, передумывает, смыкает покрасневшие губы, облизывает, и спрашивает: – Какаши? Какаши не отвечает, отрывается от разглядывания плёнки на своём чае и поднимает голову. Сакура не торопится – сглатывает, уводит взгляд, пытается скрыть своё рваное дыхание, но роняет дрожащим голосом: – Мы можем переспать? Какаши поднимает брови, перекатывает язык по рту, стараясь быть не удивлённым. – Если не хочешь, так и скажи, – бормочет она тихо и брошено. – Не получится, – отвечает он, кивая на стол, там, в контейнере, спрятаны белые банки. – Я на таблетках, у меня не встанет. – Извини, – говорит Сакура быстро, опуская голову. – За что? – Ну, это, наверное, неприятно. Неприятно, наверное, быть брошенным, а потом, ни с того ни с сего, получить такое предложение. Он смотрит на неё, стараясь контролировать хмурость в глазах, думает – в теории, он может трахнуть её пальцами, языком довести, пока орать не начнёт, моля об оргазме, может что найти в своей квартире или подняться до Эбису – у того имеется всякое множество приблуд, которые в неё можно засунуть, но лучше пускай убирается к чертям или к себе домой, до куда он провожать её не собирается. – Ладно, я пойду. – Сакура поднимается со ступеньки гэнкана, закидывает свою большую сумку на плечо. – Спасибо и… Извини… Ещё раз. – Ничего, – говорит Какаши без всякой лишней эмоции, смотрит, как она выходит в подъезд, ещё немного – как спускается по лестнице, помахав напоследок. А после возвращается в гостиную, чтобы выключить телевизор, и замечает, что ни фотографии, ни вторую кассету она не забрала. Что ж. Что ж, у него к Аки-сан столько вопросов. Как хорошо, что завтра четверг. Их встречи он ждёт, как никакой другой. Он ничего и никогда так не ждал, никого и никогда не встречал с такой растянутой едкой улыбкой под маской, что аж глаза в череп вдавливались. – Аки-са-ан, как я рад вас видеть. Аки-сан кивает, машет рукой – привыкла за три приёма, что Хатаке-сан только отшучивается и даёт пренебрежительные ответы. Без всякого энтузиазма она тащит свой стул по полу, садится напротив, чтобы не мешать ему смотреть на воробьёв, и поднимает свой чёрный безобидный взгляд. – А я по вам скучал, – говорит Какаши. Она коротко кивает – не верит, конечно, она же не идиотка. – Таким любознательным стал с нашей последней встречи, – продолжает Какаши, – столько вопросов хочу вам задать. – Например? – Например, не вы ли надоумили Сакуру возобновить со мной общение? Аки-сан поднимает свою голову с воробьиной причёской, смотрит прямо, откровенно. – Я не могу обсуждать с вами лечение других своих пациентов. Всё конфедициально. – Конечно, я всё понимаю, Аки-сан, только смотрите, как получается. – Какаши наклоняется вперёд, игла давит в вену – ему плевать. – Мы остаёмся с Сакурой Харуно совсем одни на шесть месяцев, четыре из которых я её трахаю, по пути снимаем Бесконечное Цукуёми и спасаем вас всех поголовно от неминуемой гибели, а потом на нас наваливается целая тонна дерьма, потому что власти других стран, очевидно, боятся той силы, что мы получили. Я себя не жалею, принимаю весь удар, позволяю себя задерживать и допрашивать, всё планирую так, чтобы эта малявка могла заниматься своими делами, чтобы её никто не трогал и не донимал, а она бросает меня сразу после суда, когда мы получаем хоть какую-то, но свободу. Я едва вышел с этого июля живым. И сейчас, когда я только начал приходить в себя, объявляется она. Сначала предлагает стать друзьями, а после и себя предлагает. Буквально. – Я не могу обсуждать с вами лечение других пациентов, – повторяет Аки-сан, её лицо строго каменеет, вытягивается. – Под кого вы ещё пытались её подложить, Аки-сан? – Как вы смеете?! О, воробьи умеют петушиться. – Сакура… – Сакура сама может принимать решения! – не выдерживает Аки-сан, вскакивает со стула, выглядит так, будто и вправду его сейчас ударит. – Сказать вам, какие решения умеет принимать Сакура? Хотите знать, как она одна пошла на Саске Учиха? Как полетела на Мадару Учиха?! Как пришла ко мне посреди ночи, потому что секс с бывшим сенсеем охренительно помогает забыть парня, которого она любила всю жизнь?! Вот это решения Сакуры! И что она делает сейчас? – Это не ваше дело, – сквозь зубы проговаривает, злобно, как-то под себя, стул надрывно скрипит под её весом, – займитесь своей жизнью. Вообще-то, именно этим он и собирался заняться. – Уходите, Аки-сан. Мне не нужен мозгоправ, который не может показать юной девочке, что для неё будет лучше. – Хатаке-сан… – Убирайтесь. Она уходит, негромко хлопнув дверью. До конца процедуры, пока в вены вливается раствор из капельницы, Какаши сидит, как на иголках. Он буквально чувствует, как те впиваются в его задницу, чувствует, как с этой дрянью из пакета по телу закипает знакомая, приличная злость. На внешнем подоконнике за окном нет никаких воробьёв, есть только он – чистый гнев, пропитавший всё нутро. Какаши его глотает, давится, глотает вновь. Какие таблетки, Ками-сама, какие профилактические беседы, вы серьёзно? Ему уже ничего не поможет. Курево – может быть. Но Какаши не курит – выходит через чёрный вход. На лестнице никого, только зыбкие тени прыгают по ступеням. Он не знает, на каком этаже лаборатория, а чакру ничью не чувствует, ему приходится заглядывать на каждый этаж и терять время, чтобы наконец найти её. Он долбится в дверь. Слышит громкое ворчливое «кто?» – Доставка. – Какая ещё доста… – Сакура открывает, замирает, смешно-растерянная сначала, хмурая потом. – Я занята. Не могу сейчас. Она пытается закрыть дверь, Какаши просовывает ногу в проём. – Поговори со мной. – Я не могу. Уходи. Он ведёт подбородком, наклоняет голову, ни капли не верит. Её дыхание, задерживаясь, срывается, глаза теплеют, она облизывает губы, смотрит куда-то себе за спину, оборачиваясь, думает недолго, оставляет небольшой зазор, снимает защитные очки, стягивает перчатки, где-то их оставляет и возвращается тенью в полоску белого кристального света. – Что ты ей наговорил? – спрашивает она первым делом, когда выходит в коридор, прикрывая за собой дверь. – Аки-сан? Меня больше интересует, что она наговорила тебе. – Почему она пришла ко мне и сказала даже не думать с тобой общаться? Что ты наделал? – Что ты ей ответила? – Что я её не понимаю, – отвечает она встревоженно, – сначала она меня слушает, говорит, что если я с тобой… Мне с тобой легче просто всегда было, не знаю… И она сказала, что, возможно, мы слишком резко так всё бросили, и может, как временная мера… Пока лучше не станет. Пока я действительно не пойму, что готова идти одна. – Ты же была готова, – фыркает Какаши, прислоняется спиной к подоконнику. Злость никуда не делась. – Лучше не стало. Я всё ещё ничего не чувствую, не понимаю, что мне нужно, чего я хочу, для чего я здесь вообще, – её шёпот сбивается оттенком всхлипа. Она смотрит на него ещё раз – глубоко и открыто, как умеет. – Извини, я, наверное, слишком откровенна. Тебе необязательно это знать. Тебе вообще необязательно… – Прекрати. – Какаши вздыхает, обрывает её, не хочет, чтобы она позволяла себе такую мысль. – Аки-сан не имела права давать тебе такие советы. И консультировать нас двоих одновременно тоже не имела права. Ты знаешь, кто её поставил? – Я сама её попросила, – отвечает Сакура, пряча взгляд. – Разговорились на обеде, и я попросила Шизуне мне её поставить. Я не знала, что она и тебя консультирует. В этом же ничего такого? – Ничего такого, Сакура, – он улыбается печально, – что мной опять пользуются, а как надоест, бросят. Совсем ничего. – Что ты такое говоришь? Мы же уже обсудили… – Что мы обсудили? Как тебе хреново и плохо? Может, хочешь спросить, как было… – Не нужно. Не говори, пожалуйста. Вот что – когда она собирается заплакать, её глаза темнеют, зрачки дрожат, хаотично прыгают, дрожит подбородок, сама она дрожит плечами, а потом, притихая, начинает громко беспорядочно говорить наперебой. Вот что – она сейчас расплачется. – Какая же ты грёбаная эгоистка. – Какаши откидывает голову, хочет заржать, сквозь землю провалиться, наконец перестать быть таким идиотом, стекло под его головой дребезжит, он бы так же своим горлом продребезжал. Если бы было смешно. Вот что – он ошибся – нихрена она не плакала, застыла, как статуя, и слеза у неё была одна – катилась по щеке, вычерчивая кривоватую слюдяную дорожку. – Ты меня не оставишь. – Она даже не спрашивает – утверждает. Её слова – сокрушительные, финальные, вязнущие в пустоте холодного больничного коридора. Им каждое определение подходит: он сокрушён, он завяз в ней, он видит свой персональный фатальный конец. Какаши чешет щёку, шею, растирает по ним свою последнюю волю, смотрит на неё ещё раз: пустую, мраморную, оцепенелую. Какая же тварь. – Как же я могу? Вот и ответ – не может. На самом-то деле ни черта он не может.

***

Аки-сан к нему и правда больше не приходит. Вместо неё в следующий понедельник приходит другая женщина, больше похожая на жирную ворону с таким же вороньим именем, глазами, большим крючковатым носом. Какаши во многих людях теперь видит птиц. Это то ли разум постепенно утекает, то ли личное гендзюцу, в котором он крутится, разыгралось, то ли то, что он никогда не замечал – все люди похожи на птиц. В Тензо он замечает аиста, в редкие встречи с Цунаде в буфете за кофе – ласточку, а Генма после дежурства похож на голубя, Сакура – лебедь со скрученной шеей. В себе Какаши видит полного идиота. Не потому что допускает всё во второй раз, не потому, что не воспринимает ту далёкую декабрьскую ночь за ошибку, когда не стоило ей позволять садиться себе на колени, говорить много и долго, стать близкой, выйдя обнажённой из бури фантазии. И не потому, что не может отказаться сейчас, не может уйти с процедур через другой выход, а после, оставшись наедине с самим собой с грохочущим сердцем, захотеть растечься, сжаться до атома – когда каждое предложение её, каждое слово, каждое действие – причина умереть прямо сейчас. Потому что в голове у него крутится мысль – так будет лучше. Кому из них, Какаши так и не решает. Он же этого и хотел: вот она сидит на лестнице, ждёт, просит пару последних затяжек, выдувает дым, спрашивает, когда он в последний раз ел рамен; вот отрывает палочки друг от друга и громко желает приятного аппетита, а после, как бы невзначай, упёршись подбородком в ладонь и прикрыв рот пальцами, спрашивает, как он себя чувствует. Иногда жадно смотрит, как по-своему краснеют его скулы, когда он с дури берёт горячий чай в жару. А иногда воспринимает его не больше, чем фон для своих прогулок. Но её предложение в ту ночную среду всё крутится в голове, и он будет большим идиотом, чем есть сейчас, если не увидит те же знакомые дрожащие зрачки, те же поджатые губы, сбитое дыхание, и запах. Когда он чувствует её запах, ему хочется перестать существовать вот прямо сейчас. Потому что её либидо никуда не делось. Оно редко проскакивает, но когда он пропускает её вперёд в ресторанчик, где они обычно обедают, когда она косится на него, пока он курит, когда впитывает, как он хмуро молчит, он всё ощущает. Даром, что чаще всего в такие моменты на нём нет маски, а она слишком близко, чтобы его обоняние – родовое проклятие – не свершилось. Теперь ему никуда не сбежать – они часто видятся, чуть реже – разговаривают, но каждый день живёт Сакурой или той, кто от неё осталась. Если закрыть глаза и слушать, как она разговаривает, что говорит, на чём ставит акцент и делает ударение, в каком порядке вылетают слова из её рта, можно совсем потеряться. Но стоит открыть глаза – перед ним та же незнакомая женщина в личине той, кого он себе, кажется, просто выдумал. Но они, вообще, похожи. Когда утром перед работой Какаши умывается и бреется, тоже себя не совсем узнаёт. Надевай маску или нет – какой-то странный, хмурый тип, отчего-то считающий, что жизнь не такое уж и дерьмо, как он всегда думал. Потому что сначала его ждёт по-влажному душный архив в подвалах резиденции, валяние дурака на территории рядом с постом охраны и какими-нибудь знакомыми АНБУ, а потом уже, когда всем пообещает скоро вернуться, ждёт она. Каждый день на той же лестнице, сидя на той же ступеньке, с одинаковыми просьбами дать пару тяжек, пообедать, редкими «увидимся вечером?» Увидятся. А куда он денется? Она стягивает со шпажки данго, жуёт, широко растягивая рот, и болтает босыми ногами над обрывом скалы, смотря на робеющий вдалеке закат. У Какаши в картонной коробке тоже есть своя порция данго, только почему-то в горло не лезет. – Я всё у тебя спросить хочу, – начинает он. – М? – Сакура оборачивается, перестаёт жевать. Но ненадолго – она быстрее оборачивается, тянется себе за спину, где в траве лежит её сумка. Достаёт банку газировки, дёргает за ключ-кольцо и хлопает до пены. Какаши этот посторонний звук смущает. Уж если бы он тогда в июне так громко вскрыл какую-нибудь банку пива, ей тоже бы пришлось не по себе. – Когда ты думала, что хочешь меня… – Он замолкает. Нарочно или специально – не суть. Суть в её больших зелёных глазах. – Хочу тебя? – повторяет Сакура. – Бросить, – выдавливает он. – Когда ты думала, что хочешь меня бросить… – Извини, – перебивает она, – но, может, не стоит поднимать эту тему? – Да я просто спросить хочу. Я не собираюсь ничего тебе припоминать – это твоё решение, мне уже как-то… – Тебе плевать? Какаши задумывается, заторможено кивает. – Мне уже неважно… – Он понимает, какие слова нужные и подходящие – да, наверное, так и есть – ему уже неважно. – Но неужели тебе было так тошно тогда, как… – Как? – Неважно. – Какаши вдруг передумывает спрашивать, повторяет вопрос: – Неужели тебе было так тошно тогда? – Ты не это хотел спросить. – Она артачится, подаётся назад, пытается внимательнее его рассмотреть, понять, что не так, уж если собственной эмпатией не получается. – Не это, но ответь на этот вопрос. – И ты только что сказал, что ни в чём меня не винишь, и тебе уже неважно. – Сказал. – Но ты задаёшь слишком провокационный вопрос. – Бля… Сакура… – он смеётся, чешет лоб. – Иди-ка ты нахрен. И данго свои ешь сама. Терпеть не могу эту сладкую дрянь. Какаши встаёт, отряхивает брюки от травы и собирается уходить. – Мы завтра увидимся? – кидает она ему в спину. – Будем есть мисо-суп? – Обязательно увидимся. – Он отдаёт честь, прихватывает своё короткое хаори, которое зачем-то каждый раз берёт в резиденцию и никогда не носит, и оставляет её наедине с этим безобразным, розовым, как её башка, закатом. И с данго её проклятыми. Он хотел спросить, было ли ей так тошно тогда, как ему сейчас. В его жизни выдавались жуткие дни, дрянные месяца, отвратительные года. В его жизни выдавалась поганая жизнь. Но это лето, в котором глобально не произошло ничего, – сравните сами – в прошлом году он потерял всю деревню и свою жизнь, а в этом – всего лишь какую-то часть Сакуры, которую толком и не успел назвать своей возлюбленной, но почему-то именно их, эти странные три месяца, он хочет забыть, как страшный сон. Наверное, потому что она одновременно и кошмар и райское видение. Потому что по субботам её всё ещё тянет выпить – Какаши соглашается один раз и жалеет уже через пять минут, она напивается тёплым пивом за час, разморенная жарой, умоляет его спеть с ней в караоке, а на следующий день приходит в десять утра, прося сходить с ней в онсен. От безысходности Какаши предлагает ей вспомнить, что у неё ещё есть мать, и спа-процедуры они вполне могут проводить вдвоём. Сакура не уходит и стоит под его дверью чуть ли не целый час, пока, сморщив нос, не выдаёт, что хочет только с ним. Кажется, она просто хочет, чтобы он сошёл с ума. Он идёт с ней в онсен, уворачивается от её голых ног, от задержки перед душем, от затянутого «а помнишь?» Какаши всё прекрасно помнит и рад был бы забыть, но куда – у неё слишком тонкий купальник, а воскресенье – отчего-то слишком прохладный день. За чаем она вспоминает похабное заведеньице в Иве и хохочет во весь рот, когда Какаши наконец признаётся, кто у них Данго. – Ками, я больше не буду есть данго. – Больше не спрашивай, почему я его не люблю. – Потому что ты ничего не любишь? – Почему ничего? А как же ты, моя розоволосая тупица? – А что ты любишь? Порно? – Ты не поверишь, но я не помню, когда последний раз брал в руки «Ича-Ича». Сакура сначала хочет засмеяться, но смотрит на его лицо, отчего-то побелевшее, серьёзное, и воспринимает это на свой счёт. Всю следующую неделю от неё нет продыху. Она достаёт его на перерывах, два раза заходит в резиденцию, якобы к Цунаде-шишо, и всенепременно встречается с ним в буфете, два раза зовёт прогуляться после работы – и никакого данго, – а один раз, в четверг, когда Какаши приходится задержаться, сама приходит за ним в резиденцию. У Шизуне, поймавшей их на лестнице чёрного выхода курящими в понедельник, появляются вопросы. Об этих вопросах Какаши узнаёт от Генмы. Ещё позже, к пятнице, вопросы появляются у Цунаде – она тоже видела их два раза в буфете, пьющими кофе. Но если Цунаде сдерживается и ничего не говорит, то Шизуне не выдерживает уже в субботу и зовёт их всех троих – его, Сакуру и Генму – где-нибудь посидеть. – Шизуне-семпай спятила, – ворчит Сакура, когда они внезапно приходят первее и курят у входа. – Что за компания такая? Ещё и Генма этот. За Генму Какаши переживает меньше всего, а вот перед Шизуне до сих пор стыдно, пусть и прошёл уже почти месяц. Генма с Шизуне приходят минут через десять и открывают этот странный, смущённый вечер. Смотрите сами – пить ему всё ещё нельзя, он всё ещё выглядит как идиот со своим апельсиновым соком в стакане и с девушкой по левую сторону, которую хорошенько было бы послать куда подальше. Ему не спрятаться от странной ухмылки на лице Генмы, которую он изо всех сил старается скрыть под ладонью. Нельзя не услышать разговорчики Шизуне, которые она заводит аккуратно и осторожно, нельзя заткнуть уши от вопросов, вытягивающих из Сакуры её реальное состояние, от вопросов, которые иногда задаются ему, – нагловато, увилисто, тихо. Он навсегда испортил о себе мнение и никогда бы не подумал, что оно, мнение Шизуне, будет для него что-то значить. Но ещё весомее и страннее опять чувствовать теплоту её бёдер, которыми она не нарочно касается его. Нарочное здесь другое – три стакана выпитого пива, захмелевшая улыбка, пьяная болтовня, его концентрация на тех вещах, от которых правильнее было бы абстрагироваться. Какаши знает, что пьяная Сакура – его личное персональное табу. Он видел её такой пару раз за этот август и прекрасно понимает, что лучше им не сталкиваться, – у неё нет возможности пьяно мазать по его открытому лицу влажными глазами, нет желания сопротивляться напряжённому расстоянию между ними, а у него нет и никогда не было сил сопротивляться ей. – Это песня из того альбома, что мы слушали. В рёкане, помнишь? – она горячо шепчет ему на ухо, завалившись к нему на плечо, то сгорит сейчас. Конечно, он помнит, смутно, но помнит. Думал, что забыл, но с первых слов узнал голос исполнительницы, узнал тягучие ноты. – Давай потанцуем? – зовёт она, тянет его за рукав рубашки. – Пожалуйста? Ками, вы смотрите? Дайте вашему шиноби сил отказаться, он сам давно не вывозит. В свободном месте между столами уже обжимаются три парочки. У них, интересно, так же? Так же жжёт ладони, так же болит грудь, где сердце мучительно долго пытается пробить рёбра? Ками, он сейчас с ума сойдёт. Какаши держит её предельно осторожно, не позволяет сдвинуть руки, почти каменно, ступорно, будто танцует с ней в первый раз и не знает, как правильно передвигать ногами, чтобы ей что-нибудь не отдавить. Сакура вот не церемонится, прижимается максимально близко, укладывает голову ему на грудь и елозит лицом, пытаясь притереться ближе. Какаши думает, что Шизуне может не переживать, после сегодняшнего вечера (может, завтрашнего), он обязательно от неё откажется. Почему-то ближе всего Сакура, но вместе с ней к сердцу ближе подбирается и кунай, самолично всаженный в грудь, когда он впервые позволил себе до неё дотронуться, выходя за рамки приличных отношений сенсея и ученицы – в той же позе, в том же положении, под почти такую же песню, с тем же тихим «хочу тебя поцеловать». Он позволяет себе провести по её волосам ладонью, погладить по шее, дотронуться носом до её виска. – Просто хочу, – продолжает Сакура, не собирается останавливаться. – Ты всё ещё любишь меня? Какаши убирает её голову, держит за щёки, гладит одну большим пальцем и смотрит прямо в глаза. – Я тебя ненавижу, – отвечает тихо. – Так ещё лучше. То, что рядышком топчутся Шизуне с Генмой, Какаши понимает, когда либидо даёт о себе знать. Подмигивает так же, как Генма – эй, чувак, я здесь. Сбежать захотелось так, как никогда до. Какаши натягивает рубашку до её максимальных возможностей, а потом, скрываясь в туалете, думает о собственных максимальных возможностях. Когда, пока он стоит над раковиной, приходит Генма и зовёт перекурить, Какаши понимает, что никаких максимальных возможностей у него давным-давно нет – сдохли, кажется, в самом его детстве, а ему суждено было вляпаться во что-то такое, от чего отказаться не сможет и от чего выворачивать будет наизнанку. Больной, зависимый человек. – Так всегда? – спрашивает Генма, пялясь на его побледневшее нездоровое лицо. – Она понимает, что вообще делает? – Без понятия, – Какаши отвечает, выпускает дым изо рта, смотрит в окно идзакая, пытаясь найти её розовую голову. Несуразица какая – он вправду втрескался в девчонку с розовой башкой. – А ты? – спрашивает Генма через паузу. – И я без понятия. – Какаши ведёт подбородком, протирает лоб, усмехается. – Мы даже об этом не говорим, представляешь? Один раз она сказала, что друзей у неё больше нет, и никто, кроме меня, понять её не сможет. Но я до сих пор не знаю, что там понимать, и чё ей, блядь, нужно. – Знаю такое, – тянет Генма, смотрит по сторонам, примеряется, размышляя, продолжать или нет, рискует: – поиграются, самолюбие своё потешат и бросят, когда надоест. Грустно это, чувак. Отказывайся, пока не поздно. И отдери её напоследок хорошенько. – Как будто это так легко. – Отодрать-то легко. – Я тебе про чувства, еблан, а ты опять про секс. – Подожди-ка, вы не спите? – Лицо у Генмы глупо вытягивается. – А нахер оно тебе тогда? – Ну я же и говорю… – ведёт Какаши в сторону. – Я её не трогаю. И не собираюсь. – Ну да, видел я, как ты не собираешься. Какаши смотрит недоумённо, пытаясь обработать информацию, когда обрабатывает – злобно. – Ты куда пялишься, придурок?! – Куда пялюсь? У тебя по роже всё видно, долбоёб. Ты хотя бы маску натянул, Шаринган Какаши хуев. Совсем зубы повыпадали, размазня сраная. Сразу сказал, что голову другими бабами нужно было забить. А ты – бухло, морфин, какой я несчастный, пожалейте меня… Во, жалеет… Ладно, щас скажу ей, что ты тут её ждёшь. – Что? – Какаши провожает его всё так же то ли зло, то ли недоумённо. – Валите отсюда, любовь ты наша обречённая. Возмутиться он не успевает – дверь хлопает, а через две минуты открывается вновь, выталкивая из душного помещения на такую же душную улицу её валкое тело. Сакура хватается за его плечо, икает. – Я говорила, что пить не умею? – Тысячу раз. Она останавливается, отшагивает назад, так же пьяно и размашисто, опять икает. – Внутренние часы мне подсказывают, что сейчас не больше девяти вечера. Внутренние часы подсказывают Какаши, что время отвести её домой и свалить нахер. – О-о-о, нет! Я знаю этот взгляд! Ты меня сейчас домой потащишь. – Она грозит пальчиком, неуклюже скрещивает ноги, заигрывает – Какаши тоже знает этот взгляд. Она плетётся сама, совсем никуда не торопится, каждая закатная тень под деревьями кажется ей слишком привлекательной. – А вы там выяснили, исчезли ли клещи? – спрашивает Сакура. – Мне вот раньше было не страшно – подумаешь, на миссиях можно и не такое подцепить, а теперь у меня чакры толком и нет. – Если столько пить, то и не появится. – Но уже лучше, честное слово. Шизуне с Цунаде-шишо хорошо придумали, когда меня в лабораторию отправили. Там пусть и скучно, но зато она восстанавливается. Он не смог бы её удержать от этого порыва. Да и не пытался. Сакура махнула к деревьям, наплевав на опьянение, и завалилась на траву, вытянувшись во весь рост. – А всё-таки хорошо, если бы клещи не исчезли, – говорит она, когда он подходит к ней, тянет руку, но она хлопает по земле рядом с собой. Ками, вы помните, он не может удержать её? – Представляешь, мы тут совсем одни лежим на траве посреди апокалипсиса, по нам ползают клещи и муравьи, примеряются, где тебя лучше укусить, а потом обглодают до косточек? Так человечество и вымрет. – Что? – Какаши недоверчиво поворачивает голову – он где-то это уже слышал. – Я ставлю на твою задницу. Первым делом они будут кусать тебя туда. – Потому что кто-то захотел полежать в траве? – Потому что кто-то решил не игнорировать Шизуне и её тупые идеи. Он точно это уже слышал, в другом месте, в другом мире и реальности другими словами. Ками, что она делает. Ками, что он делает? Спросите – не ответит – он ведёт её домой. К себе домой. Да-да, чтобы фильм посмотреть. Тот, который ещё в начале месяца у него остался. Потому что дома у неё будет жутко скучно и одиноко, а она всё равно не уснёт, ещё пойдёт куда-нибудь – ты же знаешь, с тобой будет безопаснее. Она это сказала, он сам себе это сказал, но когда она вырубилась через полчаса, лежа на его бедре, Какаши был в этом совсем не уверен. Так, выдыхай. Но куда тут. Здесь ни пошевелиться, ни одного вдоха сделать, ни вырубить эти крутящиеся цветастые картинки, ни растолкать её, чтобы сама уходила. Это если он в начале августа мог ещё помахать ей ручкой напоследок, вытолкать в подъезд и захлопнуть дверь, то сейчас… Сейчас, в целом, мало что изменилось. Какаши всё ещё может сделать так, как планировал – насрать на свои принципы, на своё шинобское кредо, взять её на руки, разворотить одеяло на постели, уложить её, как-то накрыть, наконец суметь задышать, опуститься на стул и пялиться, пока глаза не заболят. Это он тоже уже где-то видел – сопящую роковую ошибку. В голове крутится сказка про волка, влюбившегося в принцессу. Кто ж знал, что в конце принцесса разорвёт волка голыми руками, напялит его шкуру, а вместо того, чтобы покорять королевства, останется в волчьей норе, свернувшись клубочком. И пьяно сопеть, конечно, прижимая кулак ко рту. Зачем притворяется, Какаши не понимает, наверняка же проснулась, пока переносил. Но Сакура старательно делает вид спящего человека, а Какаши – что его сердце не лопнет вот прямо сейчас. Ни черта не получается. Он выкуривает сигарету, почти решается разбудить её и выпроводить, может даже проводить, если захочет, но курит ещё одну сигарету, ждёт ещё немного, думает, что если не заходить в спальню, ничего страшного не произойдёт. Да и что в этом такого? А тебе за тридцать уже, размазня, соберись. Какаши собирается, комкает диванную подушку, стягивает рубашку, пытается устроиться на твёрдом диване, сам с собой договаривается, что заглянет к ней на одну минуту – взять постельное и штаны. Всего лишь постельное и штаны – ничего такого. Сакура окликает его бледным, мёртвым голосом, когда скрипит дверца шкафа: – Ты хочешь об этом поговорить? Какаши оставляет своё бесполезное занятие – попытку не шуметь. Оборачивается аккуратно, ещё аккуратнее подходит. – Поговорить о чём? – О твоей любви, ставшей ненавистью, обо мне, ещё раз о тебе, о том, что мы наделали? (Ками, что они наделали?) – Не хочу, – отвечает, опускаясь на стул, замечает – её бездонные по-пустому блестящие глаза вдруг оживились. Оживились на какой-то крохотный жалкий момент и тут же потухли. – Тогда почему ты постоянно выглядишь так, будто чем-то недоволен? – Смеёшься, что ли? – Нет, – о, она говорит серьёзно, с претензией. – Мы обсуждали. Она поднимается, откидывает одеяло, прижимает колени к груди и прислоняется к стене. Глаза всё так же незнакомо блестят. – Ты не Сакура, – говорит Какаши, наконец понимает. – Что с тобой произошло? Она безразлично ведёт плечом. – У меня друг погиб. А потом я разлюбила человека, без любви к которому себя не представляла. Позволила себе мысль, что человечество достойно смерти из-за моего страха перед ответственностью. Поняла, что никогда не умела самостоятельно принимать решения. Приняла свою эгоистичность. Я же жуткая эгоистка, Какаши, ты сам это говорил, с самого начала знал. И я всё ещё не научилась делать выбор в пользу хороших парней. – Неужели? Рок Ли опять признавался тебе в любви? – Было бы славно. – Сакура улыбается по-лисьи, прячет взгляд. – Но я про тебя. – Хороший парень… – он повторяет. – Мда-уж… Тебе говорили, что я наделал? – Какая разница? – Я начал пить дня через три, как ты ушла, – начинает он медленно, – тянул где-то неделю. Генма предлагал сходить с ним в дом терпимости. Я всё отказывался, а после подсел на морфин. У меня и раньше с ним была история, но это не тяжело списать на условия миссии. В прошлый раз обошлось без зависимости, в этот тоже легко отделался. Сначала переспал с какой-то бабой, потом подумал собрать всех твоих… Не важно, впрочем. Искал могилу матери, потом… – Прекрати, – обрывает его Сакура. – Ну если ты у нас обнажённая и честная, почему я не могу? – Потому что мне не важно. Я вспомню каждый твой шрам, они все по-своему красивы. Даже такие. Мне всё равно. Заберите его эмпатию, логику, двадцать лет командования и все знания о людях. Пожалуйста. Ему тошно от них. – Потому что тебе плевать на меня, Сакура, – давит Какаши. Никакое не любование им, не бред вроде «я приму тебя любым» – не, фигня всё. – Ты испугалась, когда решила, что клетки Хаширамы пересадить мне невозможно, но беспокоилась ты нихрена не обо мне – о себе. Потому что не хотела оставаться одна. Ты просила меня никуда не уходить и никого не спасать не потому, что хотела остаться со мной, а потому что не хотела брать на себя ответственность. Ты выпросила своё признание не из-за того, что тебя волновало, почему я не признаюсь в своих, блядь, чувствах… А потому что тебе показалось, что это точно уж потешит твоё самолюбие и приведёт тебя в порядок. Она улыбается, мелко, понимающе, нихрена не сочувствующе. Откидывает голову назад, болтает немного, и щурится опять по-лисьи. – Научишь меня так же манипулировать? Мне нравится. – Она кивает. Нет, это точно не Сакура, это какая-то сука. – Мы поговорили? – Скажи мне, что я не прав. – Не могу. Ты прав. Могу тебя тоже обвинить, хочешь? Могу сказать, как нагло ты воспользовался моим неадекватным состоянием, как дрочил на меня, сколько? Месяц? Полтора? На свою несовершеннолетнюю ученицу! Как ты видел во мне исключительно сокомандника и был заинтересован мной только с той стороны, с какой нужно меня придержать, чтобы выполнить задание. Ну и с той, где была моя дырка, тоже. – Ками, что ты говоришь… – То я и говорю, Какаши! Мы обосрали всё с самого начала. Я поступила неправильно, зря к тебе пришла, ты зря решил, что ты меня любишь. Я никогда не подходила тебе, я была предана Саске! И ты всё это знал, но та елда в твоих штанах сильнее тебя. Знаешь, почему? Потому что никакой ты не шиноби, ты весь кодекс вдоль и поперёк нарушил, на все правила наплевал, а всё строишь из себя кого-то форменного и правильного, кого-то, кто принимает честные, справедливые решения. Справедливо было отпустить меня, когда была возможность. Справедливо было бы поступить, как сенсей, как учитель, как наставник, убрать мою руку из своих штанов, вытащить свой член из моего рта. Но ты не знаешь, что это такое, ты только притворяешься, что вот ещё немного, и ты наконец поступишь правильно – так, как должен был всегда поступить, – и выставишь меня за дверь. Какаши проверяет свои ладони, запястья, к которым ток по венам приливает. Чёрт, а она его разозлила. – Но ты так не сделаешь, – заканчивает Сакура, – потому что тебе важнее ненависть ко мне, чем честность. Сказать ей правду? – Поэтому у меня всё никак не вяжется, – нет, не будет, – что ты тут забыла. – Прекращай манипулировать, я же откровенно с тобой говорю. – Сакура машет, отворачивается. Да какого чёрта? – Загадки любишь? – Только сказки, – говорит Какаши, зеркалит её, откидываясь головой на спинку стула. – Ну так продолжай и дальше. Сакура улыбается, тянет из него этот зрительный понимающий контакт. Ладно, он сдаётся. – Только футболку какую дай, в этом платье неудобно – синтетика, всё чешется. Какаши тоже позволяет себе улыбнуться, поднимается со стула, что-то наощупь находит в шкафу, бросает ей, выходит в коридор и закрывает за собой дверь. Понимает, что улыбка с лица не уходит, когда она кричит из соседней комнаты, что всё равно считает его хорошим парнем. Что бы Сакура ни говорила, ей сказки тоже нравятся. А он, пожалуй, продолжит. В той сказке не волк – хороший парень, и принцесса – никакая не принцесса – так, хамка с улицы с разбитыми коленями, наглая, некультурная, всё ещё под светом солнца превращающаяся в дракона. Только в сказках так себя и ведут – как полные дураки, всё другим отдающие. Помните, да, участь у него такая – всё ей отдавать? Потому что у неё он всё уже отобрал. А выдаёт по кускам, по-отдельности. Сначала – скуренную на половину сигарету в десятом часу утра под слабым млеющим солнцем. Потом – одно предложение, когда она заходит на кухню в его растянутой майке с босыми ногами: – У меня есть яйца. – Да я знаю, – смеётся Сакура. Какаши стоит над плитой и расплавляет кусок масла по греющейся сковородке. – Что? – Он невнимательно ведёт головой, оборачивается, видит это насмешливое тупое выражение лица. – Я про куриные. И бекон ещё есть. – Будет омлет?! Ками, кого ты убил, чтобы их достать? – Она подбирается ближе, с интересом рассматривает прозрачный пластиковый контейнер, не верит своим глазам. Какаши только улыбается, поднимает бровь – сама догадайся. Вот тебе и плюсы работы в отделе обеспечения – из всех продуктов питания самый жёсткий дефицит вышел на мясо, молочные продукты и яйца. Это они пока не знают, что их ждёт ещё через одну зиму. Пока он возится с беконом и омлетом, она успевает недолго посидеть у него за спиной, поболтать босыми ступнями в воздухе, исчезнуть, вернуться в своём платье, заставить его чувствовать себя немного нелепо – она, вся при параде, даже просто с заправленными за уши волосами, а Какаши – всё ещё просто Какаши. – Кофе? – спрашивает он, оборачиваясь. Бля. Зря. Сказка для дурачков – та, где они спокойно завтракают и расходятся. А завтра встречаются вновь: после его процедур или работы, на обед или при случайном столкновении на улице; бесконечно делают вид, будто не понимают, о чём речь, и почему в больнице все вновь трещат, как она с ним спит и где шляется. Там Сакура не обращает на это никакого внимания, для неё Какаши платонический, асексуальный, не имеющий ни пола, ни прошлого – какой-то друг, с которым они пережили некоторое дерьмо. Там у Какаши не давит лёгкие, не замирает дыхание, не сжимается горло в судороге. Там Какаши никуда не проваливается, пока на неё смотрит. Там Какаши способен её отпустить. Но есть там, а есть здесь. И здесь он захлёбывается воздухом, здесь лопаются все альвеолы, пока она переминается с ноги на ногу, а он смотрит на её колени, на ужимку в плечах, и она, кажется, отвечает, что будет чай. Здесь он пола под ногами не чувствует, пока идёт до стола, чтобы поставить две кружки – одна – её любимая – на автомате выбрал. Здесь он кладёт две ложки сахара, а она хватает его за запястье. – Мне не нужно. Здесь тоже сказка, но не для дурачков. Дурачок тут один – вы все его прекрасно знаете. – Можно убрать, – предлагает Какаши, дёргает рукой, ухватывается за ручку кружки, чтобы высыпать сахар обратно. – Не надо, оставь. – Сакура всё ещё держит его за запястье, не отпускает, мажет большим пальцем по коже, прямо по венам. – Да не сложно, давай уберу. – Оставь, – настаивает Сакура. Теперь это совсем не похоже на случайное прикосновение, которые он только себе и позволял. Намеренная теплота, вспарывающие движения пальцев. Засекайте – ему сил хватило на полчаса, он тогда поднялся с дивана и тогда её впервые встретил. Держался, правда, Ками-сама, держался. Сражался с сухой улыбкой на балконе, где сквозь выдувался сигаретный дым, с плечами, с изгибом ключиц под майкой, с воспоминанием солнечного поцелуя на ресницах, с мыслями, как из того странного, трепетного чувства любви всё пришло сюда, где спустя пару месяцев один взгляд на неё – самоубийство. Какое ему танто – он в глаза ей посмотрит и через пару часов окажется трупом на вскрытии. Какаши и смотрит, видит затягивающуюся туманную лесную бездну. Патологоанатом сломает себе всю голову, чтобы установить причину смерти. – Прекрати. Она не слушает, ведёт указательным пальцем к ладони, чертит сухую линию жизни. Какой идиотизм – его должна оборваться там же, где и начинается. Сакуре удаётся вывести её к сгибу, к сплетению других нелепых линий, подобраться к пальцам, невольно сгибающихся. – Сакура, перестань. В глаза он ей смотреть больше не может. Слышит, как тяжело и рвано она дышит, втискиваясь пальцами между фаланг. – Я не против твоих сказок, выдумывай себе всё, что хочешь, – говорит она тихо, – только перестань притворяться. Я давно уже не могу. – Что не можешь? – Делать вид, что я тебя не хочу. – Ты даже не старалась. Какаши едва не смеётся, даже рукой дёргает так, что её опять съезжает к его запястью, но всё равно держит. А ей вот не смешно. – Ты же не понимаешь, чего хочешь? – Он смотрит ещё раз – Ками, она же серьёзно. Какаши убирает её пальцы, проводит рукой по волосам, заправляет прядки за уши, гладит большим пальцем по щеке, держа её лицо в ладонях. – Ты же была права, когда решила расстаться. Я полный идиот, самый большой придурок на планете, но это я понять уж точно могу. Мы друг друга сожрём, Сакура. Мы никогда не выберемся вместе из той ямы, в которой торчим. Не вместе. Вместе мы в неё свалились, вместе в ней копались, а выходить – ты права – нужно по-отдельности. – Ты знаешь как? Я пыталась, я даже заглянула за её пределы, вскарабкалась наверх, но там нет ничего, Какаши. Ничего мне нужного, ничего знакомого там нет. Какаши слышит, как где-то гудит его личный грейдер. Он никогда не копает наверх. Ему никогда не выбраться без неё, ей никогда не взобраться с ним. – Ты же знаешь, что у меня не было никакого шанса, – говорит она, прижимает его руку к лицу теснее, гладит пальцы, трется щекой. Он тоже самое хочет ей сказать, но молча соглашается. Он, она и киты – из какой-то другой истории, про трепетную и правильную любовь, мировой бестселлер, вытесняющий с полок «Ича-Ича». Всю правду он бы написал в другой, назвал её «без шансов» и рассказал, как у его семнадцатилетней ученицы не было шансов не прийти к нему декабрьской ночью, а у него не заболеть, не свихнуться на этой девочке, чтобы найти в ней и смерть, и спасение. Как после всего, на самом закате его дрянной книжки, у него не было другой возможности, он бы просто не смог к ней не наклониться, не притянуть ближе, медленно целовать секунды три-четыре, чтобы наконец сорваться. Провалиться по самые гланды, чтобы голова кружилась, чтобы мир вокруг плясал, пряча в размытых всполохах его персональных чертей. Все на подбор: её бедра под платьем, сдавленный стон в губы, звон кружек на столе, дрожащая столешница, её быстрые пальцы по его телу, чтобы стянуть его майку, смазано поцеловать в шею, пока Какаши решается не особо аккуратничать с её платьем – содрать бретели вниз и оголить её грудь, как-то быстро поцеловать, сплюнуть на руку, растереть слюну по стволу, чтобы наконец, как можно быстрее, оказаться в ней. Она, эта книжка, так и закончится: расхристаньем на столе, просыпанным сахаром, скинутым на пол омлетом и разбитой кружкой. Может, её вмиг заалевшими щеками или невнятным шёпотом – как она ждала и хотела, как постоянно думала и мечтала вернуться, как она просто мечтала, чтобы он перестал на неё так смотреть, будто неё хуже быть ничего не может. Его от этой болтовни до слёз вспарывает. Какаши пытается её заткнуть, затолкать язык ей в рот поглубже, но она как-то выворачивается, съезжает задницей, что-то цепляет на столе и продолжает сбито шептать. Затыкается, только когда он спускает её со стола, поворачивает задом, упирает лицом в столешницу и дерёт так, что ей впору либо кричать, либо глотать язык. Когда они заканчивают, Какаши вялым, слабым, растраханным мозгом понимает, что секса у него не было, кажется, месяц. Вспомнил ещё, как совсем недавно, но, оказывается, уже давным-давно, она так же к нему пришла, что-то лепетала себе в ладонь, пока он её впервые трахал, и как-то умудрился остановиться, не дать волю этому пиздецу в своей голове, если только совсем немного. Он убирает её голову со своей груди, переворачивается на бок, гладит по взлохмаченным волосам, пытаясь их пригладить. Понимает, что хочет ещё. Какой там день недели? Суббота? Прекрасно, у него есть еще часов тридцать шесть, чтобы никуда её не выпускать. Сакура сонно, разморено моргает, тянется в постели, спотыкается об его взгляд – какой-то ненормальный, нездоровый. Обнажённый и смертельно-больной. Та тёмная бездна наконец обвила её лодыжки, добралась и своё получила. Какаши улыбается – чему – непонятно. Опять гладит по голове. Как-то сочувственно поджимает губы, меняется, выдаёт откровение во взгляде – совсем печальное, спускается рукой к щеке, каждый раз для правды. – Сакура, ты же понимаешь, что теперь я тебя никуда больше не отпущу? Она знает – никаких шансов у них не было.