Последствия

      После того, как Чигур воспользовался шокером Марси, прошëл, по его рассчётам, ещё один день. Рука болела невыносимо.       Он лежал, пряча лицо в сгибах своих локтей. Его лихорадило, теперь уже почти постоянно, и даже слабый, далёкий свет лампочки его раздражал. Он не шевелился, чтобы не тревожить больную конечность, и Марси, стоящий на часах, не трогал его.       Швы воспалились. Там, где вылезла кость. Чигур не мог осмотреть их и сказать, насколько всё серьёзно, но ощущения были вполне характерными. Этого следовало ожидать. Повязки были из бинтов, а не из титана, постоянно намокали в воде и подвергались загрязнению. Нужно было резать, дренировать. Гектор не стал за это браться, и, пожалуй, поступил верно. О стерильности тут говорить не приходилось: всюду грязь, кровь, — в основном Антона, но и чья-то ещё — плевки, использованные презервативы, сигаретные бычки, телесные жидкости и выделения. Срезать швы и раскрывать рану в таких условиях означало бы, скорее, присоединение ещё одной инфекции, нежели излечение.       Возможно, он потеряет руку. Но сейчас было рано об этом думать — так сильно она болела, дёргала, пульсировала, отдавая в плечо и в голову. Чигур всегда был устойчив к болевым воздействиям, но ни одна боль ещё не длилась так долго, без возможности еë купировать.       Ясное дело, мексиканцев его самочувствие волновало меньше всего. Он слышал, как открылась дверь наверху, потом были шаги и несколько голосов. К Марси присоединились двое товарищей, и Чигур сперва не усмотрел в этом тревожный сигнал. Обитатели здания частенько спускались сюда посмотреть, как его допрашивают, бьют и насилуют, или просто с садистским интересом изучали самые заметные последствия его пребывания здесь.       Один ухватил Антона под забинтованный локоть и рванул, поднимая вверх. Его постоянно дёргали именно за левую руку, и обыкновенно Чигур, предвосхищая грубые в своей опрометчивости манёвры, избегал этой болезненной нагрузки и весь подбирался, чтобы основная тяга пришлась на плечо. Но в этот раз он едва сумел подтянуть своё тело, отягощённое лихорадочным жаром. Словно кто-то решил отлить его внутренности в латуни и пустил по венам раскалённый жидкий металл.       Ему становилось хуже. Антон не находил себе места и положения, чтобы не испытывать дискомфорт; болела израненная спина, рука, истерзанная плоть внизу; было больно сидеть, лежать, двигаться. Вставать на ноги он больше не пробовал, но предвидел, что его зашатает от слабости и потянет к полу. Непрекращающаяся боль расползлась повсюду, превратив Чигура в его несовершенное подобие. Всего несколько дней назад он был вдвое быстрее, втрое сильнее и в пять раз опаснее.       В губы ткнулось пластиковое горлышко, и Чигур вслепую сделал несколько глотков. Его лишили воды за выходку с шокером. Видимо, теперь его наказание закончилось. Пить хотелось постоянно, но он не пытался ничего заслужить или выпросить. Не считая наказания и первых суток сухой голодовки, его потребность в жидкости возмещали на вполне сносном уровне, чтобы не дать умереть слишком быстро. Чигур, собственно, вообще не планировал умирать здесь, но говорить об этом было необязательно.       — Тебе больно, Перро, — рядом с ним оказался Марси. — И ты опять весь горишь. Так не пойдёт, слышишь? Слышишь меня?       — Я слышу, — Антон уже отвечал так в разговоре с Марсело, когда ещё называл его Правым. Растрачиваться на большее Чигур не стал. Не стал даже открывать глаз. Горло опухло, говорить было больно. Постоянно клонило в сон, раскалывалась голова. И есть уже не хотелось. Плохой признак.       — Мы дадим тебе лекарство, — сказал второй мексиканец — слишком лукаво и заискивающе, чтобы можно было ему поверить.       — Тебе сразу станет легче, — вторил ему Марси. — Боль уйдёт, в мозгах прояснится, и усталость как рукой снимет. Доктор сегодня запаздывает, но мы и без него тебя полечим. Из-за боли ты в дерьмовом настроении, Перро. И каждый раз портишь его и нашим гостям. Это вредит общему бизнесу, сечёшь?       Он знал, о чём они говорят. Чигур, апатичный и наполовину слепой от боли, всё равно находил силы на свой честный обмен. Клиенты были в ярости, хозяева заведения — тем более.       — Всем заживётся проще, если ты кое-что проглотишь. Ну так как? Будешь хорошим Перро? Или придётся как псине силой запихивать?       Нет боли. Нет усталости. Станет легче. Для иного измученного человека это прозвучало бы заманчиво. Но Чигур отупел ещё не так сильно, как рассчитывали мексиканцы. Речь шла не о лекарствах, а о наркотиках.       У Чигура было всё для того, чтобы всегда и во всём рассчитывать на себя. Никто не мог подобраться к нему достаточно близко, чтобы ограничить его свободу, или противостоять ему достаточно уверенно, чтобы иметь основания усомниться в его мастерстве. Мексиканцы разом отобрали у него свободу и возможность использовать мастерство, посадив на цепь, но Антон всё равно ощущал превосходство над ними. Потому что у него оставался разум — ничем, кроме усталости, не замутнённый и беспощадный в своей остроте. Слова и осквернения плоти не могли разрушить твёрдый, почти механический ход его мыслей и сломать неприступную стену его изощрённой логики.       А вот вещества могли. Вещества поработят и разрушат последнее, что у него осталось. И самое главное. Лишившись разума, Чигур лишится и возможности рассчитывать на себя. От него ничего не останется. Нельзя рассчитывать на то, чего нет. Нельзя стрелять с опустевшей обоймой.       Он открыл глаза, хотя его и раздражал свет, поняв необходимость внимательно следить за каждым движением мексиканцев.       — Смотри, Перро, — перед его лицом зашуршал пакетик, какие покупают и продают в обменных переулках. — Чистый, беленький. Не то что совесть твоя. Видишь, как оно получается. Ты козлишься, а мы к тебе всё равно со всей душой. Знай нашу доброту, Перро.       Белый порошок мог быть чем угодно, и ни одно из возможных соединений не вызывало у Чигура ни малейшей симпатии. Сначала ему действительно станет легче, а потом от него ничего не останется.       — Не надо, — прежде, чем Антон успел прочистить больное горло, Марси продолжил гнуть своё.       — Тебя не спрашивают, Перро. Мы решаем, что надо, а что не надо.       — Чистота стоит дорого. Больше, чем совесть. Жалко, наверно.       — Для тебя — что угодно, Перро. Главное, чтобы ты никому не мешал получать удовольствие и возмещать потери, и не совал свои руки, куда не надо. Если ты будешь лежать под кайфом, дела у нас пойдут быстрее и приятнее. Ты уже много заработал. Это хорошо. Может, пока будешь корчиться в ломке, припомнишь что-нибудь новое о наших деньгах.       — Вы не знаете, сколько мне нужно. Вдруг я умру. Прямо сейчас. Тогда я точно ничего не припомню.       — И сказал Господь: не бойся, не умрёшь. Я помню, Перро. Про твои сто девяносто фунтов. Уже поменьше — кормёжку ты не заслужил, вот тебя и просушило. Открывай рот. Не откроешь — доктор придёт и по венам пустит. Так быстрее вставляет.       Других вразумительных доводов в свою пользу Чигур не придумал, и поэтому решил сопротивляться, впервые используя обмен насилием в столь энергозатратной форме. Хотя бы из принципа, хотя бы из категорического нежелания принимать неизвестное вещество. Гектора они ждать не станут, а если он и придёт, то не сможет открыто отказать своим господам.       Антону было не страшно. Со всем, чего привыкли бояться другие, он привык регулярно и хладнокровно сталкиваться, в лоб или по касательной — с потерями, с болью, со смертью. Ему был знаком лишь практически неуловимый дискомфорт — нечто, родственное человеческому волнению, но в режиме сильно пониженной мощности. Это смутное ощущение случалось с ним крайне редко, не имело чёткой локализации в теле и никак не мешало ему действовать и принимать решения. Чигур знал, что сейчас произойдёт, и чем всё может закончиться, поэтому не испытывал даже этого практически неуловимого дискомфорта — он просто очень не хотел, чтобы его разум подвергали опасности.       Чигур умел сопротивляться так, чтобы враг смертельно рисковал, пытаясь напасть. Он был до страшного расчётлив, никогда не терял контроля над ситуацией и не ведал границ там, где требовалось защитить себя. Даже загнанный и безоружный, в ледяной ярости своего протеста он запросто мог голыми руками убить нападающего. Двоих. Всех, кто к нему подойдёт.       Но не теперь. Ему не хватало сил, чтобы справиться даже с одним. Антон был слишком слаб — это он тоже знал, но не мог не стоять до последнего.       Мексиканцы ещё не видели Чигура таким взвинченным и брыкливым, не видели холодных, надменных глаз такими распахнутыми, не видели, чтобы его скудная мимика выдавала такое сложное, явно не отшлифованное частыми появлениями выражение — нечитаемое, почти нечеловеческое, но, несомненно, воплощавшее смертельное нежелание смиряться с потерей контроля. Один Марси видел, на что способен Чигур, вступая в борьбу. Только ему довелось сцепиться с ним на песке возле трассы, и только он не был смущён внезапным всплеском отчаянного сопротивления. Грубая сила всегда была его стихией. В схватке Марсело чувствовал себя как дома.       — Уймись, Перро, — рявкнул Марси, поймав Чигура в капкан своих сильных рук. В этот раз Антон, нестерпимо горячий, напряжённо дрожащий в ознобе и почти обессиленный, быстро оказался зафиксированным к нему спиной. Ностальгия, да и только. У Марси даже перчатки были — не боксёрские, и не медицинские. На этот раз для верховой езды — иначе выражаясь, для разжимания зубов. Он всерьёз задумался, не начать ли измерять брутальность и мужскую силу в количестве испробованных специальных перчаток. — Никуда ты не денешься. Слыхал про принудительное лечение в больницах для буйнопомешаных? Вот у нас то же самое.       Марси крепко держал его поперёк груди, зажимал бока коленями, запрокинул голову, ухватив под челюсть. Второй натягивал цепь, не давая двинуть руками, третий восседал на его ногах и держал порошок наготове. Из оружия у Чигура оставались только жевательные мышцы, и Марси остервенело пытался разомкнуть его намертво сжатые челюсти.       — Открывай, твою мать. Открывай! Пока в твою башку не прилетел разряд, Перро!       Он со всей силы давил на каменные желваки, тянул за подбородок, зажимал ему нос, который всё равно был заложен и почти не дышал. Антон мотал головой, как дикий мустанг, с шипением, будто от боли, втягивал воздух сквозь неприметную щель меж зубов. Но Марси, в отличие от Чигура, был здоров и так же силён, как в их первую встречу. Перейдя на более радикальную тактику, он едва не вывихнул ему челюсть, сильно сместив её в сторону. Страшно, болезненно скрипнули сжатые зубы, и Марси просунул большой палец между верхним и нижним рядом — сбоку, где зубы уже не смыкались из-за смещения. Кусаться было бесполезно, и отстраняться некуда.       Марсело не сдержал злорадный смешок, чувствуя бесплодные попытки Чигура добраться до его плоти, облачённой в перчатку. Пальцы обеих рук сработали как перевёрнутый домкрат: большими он упирался в верхние клыки, остальными с усилием тянул вниз неподатливую, словно проржавевшую нижнюю челюсть.       Мексиканец, держащий наркотик, со знанием дела пропихнул пальцы Чигуру в рот, прижав язык и оттянув корень, и всыпал содержимое сразу в глотку. В последнем, изнеможённом протесте Антон напряг все шейные мускулы, не пуская в себя отраву, но не смог бы дышать, делая так постоянно. Порошок сыпался, раздражая горло, крупинками залетал в дыхательные пути. Сведённая глотка сжалась сама, рефлекторно заглатывая вещество, способное уничтожить Чигура. Забрать последнее, что давало ему превосходство над ними. Превратить его в ищущее животное.       Антон зашёлся в приступе надсадного кашля, давясь неопознанной белой дрянью. Марсело, добившись своего, отпустил Чигура, и тот завалился на бок, сотрясаясь в лающем, болезненном кашле, рвущем вдох на мелкие части. В глазах встали слёзы от напряжения. Челюсть ныла и едва двигалась. На языке осталась горсть крупинок, похожих на сахар. Что-то, грубо измельчённое и неимоверно горькое. Он несколько раз сплюнул, чтобы избавиться от медленно растворяющейся субстанции. Весь порошок, конечно, не выйдет таким путём. Едва ли даже одна десятая. И на рвотный рефлекс рассчитывать не приходилось — у Антона он работал очень слабо, и никогда ни к чему не приводил.       — Молодец, — с насмешливым ободрением сказал Марси, когда Чигур отдышался. — Видишь, Перро, совсем не страшно.       Не страшно. Но его разум теперь в опасности.       Ещё некоторое время Чигур полулежал, привалившись к холодным кирпичам, и ничего особенного не ощущал. А потом в стене его здравомыслия разверзлась громадная щель, и Антон провалился во тьму.       Было больше не больно, но и не сказать, что стало легче. Стало вообще никак. Чигур ничего не чувствовал, ничего не видел и перестал понимать, где находится. Он даже не знал, сидит он, лежит, стоит или двигается.       Его забросило в шаткое, невидимое пространство, где видят сны. Только Антону сны никогда не снились. Или были настолько блёклыми и бессодержательными, что он забывал их через секунду после пробуждения. Поэтому теперь вокруг была удушливая темнота, из которой не получалось выбраться самому. Она рассеивалась, только когда ей этого хотелось, и Чигур смутно видел плотные серые тени, крадущиеся вдоль стен. За ними был свет, но они заслоняли его, скрывая от глаз Антона. Одна тень, вроде как, была посветлее, и сама принесла ему свет, но это было всего только раз.       Время от времени он пытался напрячь то, что осталось от его разума, пытался понять, какое отношение к нему имеют эти странные тени, а потом ему становилось всё равно. Пусть крадутся, пусть заслоняют свет. Ему не больно. Не страшно. Вообще никак.       Иногда они говорили, но Чигур не понимал значения слов — будто он знал их когда-то давно, но те, за ненадобностью, исчезли из памяти, избавив его от необходимости прилагать усилия для осознания. В какой-то мере было даже приятно ни о чём не думать. Голова была пустая и лёгкая. Все его принципы утратили былое сакральное значение, и все ощущения разом исчезли, отделившись от тела, не чувствовавшего боли. Чигур не смог бы сказать, чем же он теперь является: остался телом, или стал ощущениями. Его это, собственно, и не интересовало. Антон был силён и вынослив, но ему так надоело — правда, он не помнил, что именно. Но, что бы ни вымотало его, пока он ещё что-то чувствовал, здесь он мог от этого отдохнуть. Должно быть, это хорошее место. Несмотря на то, что здесь водятся тени и больше не понятные ему звуки.       Разумеется, Чигур ничего не вспомнил, когда диссоциативный наркотик высвободил его из мутного, безболезненного небытия. Ни пространства, где видят сны, ни теней, ни удушливой тьмы. Чигур не смог бы всё это выдумать, будучи не в состоянии построить даже простейшую логическую цепочку из двух колец. Всё, что он видел и слышал, напрямую соприкасалось с реальностью, всецело зависело от неё. Это были не галлюцинации. Отравленный горьким порошком мозг не генерировал что-то несуществующее — просто ненормально воспринимал и интерпретировал информацию, превращая звуки голосов в густые помехи, а визуальные образы — в бесцветные мазки, нестойкие, как водяные круги от брошенного камня. Если бы Антон что-нибудь помнил, то непременно провёл бы аналогию: тени были насильниками, Марси и Джеронимо, Гектором с его фонарём. Это они говорили, крадясь вдоль стен.       Того, что с ним делали, Чигур тоже не помнил, не замечая новой боли за неутихающей, вновь проснувшейся старой. Его взяли ещё несколько раз, пока он лежал, податливый, мягкий и беззащитный перед иллюзией умиротворения. Иногда он непроизвольно вздрагивал под воздействием спонтанного нервного импульса, вяло двигал головой или открывал невидящие глаза, но был не способен совершить установленный им обмен насилием, не мог ничему возразить, не мог защитить себя от самых мерзостных посягательств. В лёгкой и пустой голове не было места защитным установкам. Он забыл, что у него есть зубы, и покорно принимал всё, что ему настойчиво пихали в рот. Пошатнулось и его извечное гордое, пугающее молчание, свойственное лишь мёртвым и затаившимся: мексиканцы вдоволь наслушались, как Чигур жалобно мычит невпопад или протяжно, бессмысленно стонет.       Антон ничего не помнил. Всё произошедшее осталось в глубоком провале его холодного разума, где вещество пробило заметную брешь. Но если эпизод отсутствует в памяти, это не значит, что он неважен и не влечёт последствия. Ему ничего не будет от ещё нескольких изнасилований, чего не скажешь об ещё нескольких дозах. Если так продолжится дальше, брешь разрастётся, и разум Чигура рухнет. Он начнёт забывать не только бесцветные сны, порождённые белым ядом, но и свои принципы, свои способности, коварные уловки, проверенные ходы — всё, чем он жил и из чего был сделан. У него начнут дрожать руки, и он не сможет прицелиться, вести машину, подбросить монету и вновь поймать. Зависимость сделает его беспомощным. На это уйдёт много времени, но нельзя утверждать, что чего-нибудь не случится только из-за того, что это долгоиграющий процесс. Всё имеет свои последствия. И представление последствий того, что его будут накачивать наркотиками, хотя и не вызывало в пустоте души Антона никаких чувств, но побуждало его отстаивать свою независимость до последнего.

***

      Спать той ночью Гектору всë-таки пришлось мало. Вернувшись в свой номер в первом часу пополуночи, он осознал свою взбудораженность, и даже не стал пытаться прилечь. Он перебрал свой органайзер, сложив всё непригодное в непрозрачный пакет, чтобы потом выбросить самому. Начистил все инструменты, и протёр остатком дезинфицирующей смеси свои ключи: от комнат в доме, от гаража, от машины, от номера. Пришил запасную пуговицу на воротник. Погладил чистую рубашку на покрывале кровати, спросив утюг на ресепшене. Ради эксперимента, попробовал прикурить от его раскалённой поверхности, но только обжёг кончик носа. Подумав, что его скука становится травмоопасной, Гектор сел на угол постели и уставился в простенький лесной пейзаж на стене, размышляя, чем ещё можно скрасить бессонницу. Не отогнать её, — для этого есть таблетки — а именно скрасить. Сильверман предчувствовал, что день для него ещё не закончен, и его завершение ознаменуется каким-то важным откровением. Его мозг будто пытался разгадать послание, зашифрованное Энигмой.       Можно было ещё раз позвонить Инессе, чтобы услышать её и отвлечься. Она всегда полна новостей и мыслей, и готова болтать часами. Но сестра, в отличие от Гектора, не была полуночницей, и теперь наверняка спала, сплетя свои великолепные кудри в косу. Достаточно он тревожил её покой, вскакивая от кошмаров.       Внизу было круглосуточное кафе, но и еда Гектора уже не привлекала. Хоакин — водитель-дурачок, подкинувший доктора до границы, угостил его в придорожном стрит-фуде и показал ему своë самодельное ожерелье из деревянных мундштуков от сигарилл. Изделие здорово воняло крепким застоявшимся табаком, но выглядело по-разбойничьи эффектно, и Гектор выразил восхищение.       В виду своих умственных особенностей, Хоакин был единственным из возивших его людей, кто относился к обществу доктора благосклонно, разговаривал с ним в дороге, а иногда и подкармливал. Такие акты добродетели он аргументировал тем, что Сильверман слишком худой и слишком бледный даже для гринго, а с такой работой он должен жрать как тасманский дьявол. Эта их дружба-от-случая-к-случаю началась с того, что Гектор вернул в строй его машину, заглохшую на полпути. Хоакин, простой, не шибко сообразительный и безобидный увалень, прямо рот раскрыл, глядя на Сильвермана, сделавшегося в его глазах кем-то богоподобным. Он сказал, что умеет только ездить, а что у машины внутри — не знает. И что доктор молодец — доктор знает, что внутри и у машины, и у человека. Гектор, честное слово, чуть было не разревелся. Если бы и с рэбаньо всё было так просто. Но дурачков среди них не водится, и наняли его в качестве медика, а не автослесаря.       Так ничего больше и не придумав, Гектор надел пенсне, сел на скрипучий стул и стал листать «Аморальный десант». Он уже неоднократно читал его, но не работал с такими состояниями, и поэтому периодически освежал полузабытые знания.       Поверхностные эмоции. Отсутствие сочувствия и раскаяния. Агрессия и импульсивность. Склонность к насилию и преступному образу жизни. Неужели это всё про Чигура?       В дороге Сильверман отрывисто думал о нём, постоянно отвлекаясь на разговор с Хоакином. Сосредоточиться не получалось, и на ум приходила одна ерунда. К примеру, какое личное имя подошло бы к фамильному Чигур, и среди каких народностей это имя искать. Можно было, конечно, спросить, как его зовут, у охранников, но Гектор считал это своего рода неуважением к их уговору: имя в обмен на рассказ про голову.       То, что Чигур не американец, было понятно в самом начале. У него странный акцент, отдающий Европой. Восточной, скорее всего. Может, болгарин какой, или венгр. Как же тогда его занесло во Вьетнам, на сторону южан, выступавших против красных…       Ладно. Пока самого Чигура здесь нет, рассуждать об этом бессмысленно. Гектор вызвался помочь ему, и никогда не отступился бы от своего решения, но его не покидало чувство, будто нечто большее, чем долг, кроется в его одержимости. Ради этой праведной, но сумасбродной идеи Гектор готов был предать рэбаньо, чего никогда не сделал бы ради одного себя.       Конечно, он не сразу отрастил в себе такой несгибаемый стержень уверенности. Едва узнав в Чигуре Эдвина Дрейка, Гектор оказался заперт в клетке из собственной совести и здравомыслия. В настоящей моральной тюрьме. С одной стороны были его хозяева. Уличив Гектора в предательстве, они убьют Инессу и Санти, а его отдадут Лисарди и собакам Эль Чичо. С другой — его не так уж много значащая спасённая жизнь, неоплаченный долг… и что-то ещё. Что-то, до чего Гектор весь вечер пытался додуматься.       Эдвин Дрейк и Чигур. А ведь это действительно один человек. То есть, Сильверман больше в этом не сомневался, но в его подсознании этот образ по-прежнему оставался раздвоенным. Подобное иногда случается, если, к примеру, не видишь знакомого целую вечность, а через много лет встречаешь его на другом континенте, и едва ли можешь узнать — так сильно в нём всё изменилось, не считая, может, ключевых моментов вроде походки, голоса, или деревянного протеза. У Чигура и Дрейка одни глаза — холодные, непроницаемые и безразличные. Гектор сразу узнал их. Глаза — и есть ключевой момент. Чигур и Дрейк — это один человек. Подсознание тоже признало это и, наконец, сдалось. Раздвоенный образ слился в единое целое. А вместе с тем нашлась и разгадка к ребусу, что засел у Гектора среди извилин, как паразит, и так тревожил его весь вечер.       Прозрение нахлынуло волной электрического разряда. В голове словно ударил гром. Строки на исписанных заметками страницах поплыли, и Гектор медленно откинул тело назад, на спинку скрипучего стула. Неуклюже сняв очки и прикрыв глаза, начал яростно тереть переносицу. Закусив губу, заодно прихватил зубами и щëку. Эта мгновенная боль немного его отрезвила и позволила окончательно сформировать мысль.       Чигур и Дрейк — это одно и то же. Значит, Чигур был не просто человеком, которому Гектор должен был отплатить за своё спасение. Он был единственной связующей нитью между прошлым и настоящим. Мостом через трещину, пролегавшую сквозь жизнь доктора. Не только Эдвин Дрейк жил в Чигуре — в нём жила и Джоанна, и множество павших солдат, которых Гектор не смог спасти, и лучшая часть самого Сильвермана. Всё, за что Гектор винил себя, всё, что не давало ему заснуть по ночам, всё, что являлось к нему в липком бреду, всё, что он потерял, было в нём, в Чигуре. В нём — и ужас возвращения в пустой дом, и чистая благодарность за жизнь, пусть даже серую и беспокойную. Разве человек, несущий в себе столько смыслов и образов, может быть так ужасен, как пишет МакКоэн в «Аморальном десанте»?       Теперь всё ясно. Чигур — это его второй шанс. Помогая ему, доктор отчасти помогал и себе в борьбе с невыносимым чувством вины и никчëмности. Гектор мог обрести в нём своё спасение. Вот ради чего он готов был предать рэбаньо, которые никогда не были его стаей.       Разумеется, из этого не следовало, что сам по себе долг и верность для Гектора ничего не значили. Он просто устал. Устал разрушать себя. Устал изменять своей натуре. Устал жить в постоянном страхе. Он заслужил спасение не меньше, чем Чигур. В спасении нет страха, нет поглотившей его тьмы, нет вины и никчёмности. «Видишь, любимая? От меня ещё что-то осталось. Я сделаю это, я должен. Пока он жив, есть в мире надежда и для меня».       Теперь Гектор чувствовал, что день действительно завершён. Шифр, подброшенный его же мозгом, был, наконец, разгадан. Его начало клонить в сон, что было и странно, и естественно. Противоречиво, как и всё в мире.       Больше тянуть нельзя. Завтра надо начинать действовать по плану. «Не подведи, Чигур, позволь мне помочь тебе. От тебя ведь зависит так много…».       Кульминационный, как думал Гектор, день прошёл на удивление быстро. Инессе страшно не понравилось, когда он сообщил ей, что не знает, во сколько приедет, и приедет ли вообще. Она сказала, что он противный интриган, и не видать ему ужина в таком случае. Инесса была неисправима. Сильверман поклялся себе, что вернётся к ней, и не подвергнет её опасности.       Уже на территории Хуареса они с водителем, как назло, завязли в пробке. Может, авария какая была, или часть полос перекрыли — Гектор, по понятной причине, не мог оценить обстановку. Их окружили неутихающие сигналки и испаноязычная ругань. Водитель старательно аккомпанировал этой дорожной преисподней, отчего Гектор ещё сильнее нервничал и, что было ему не свойственно, раздражался. К его взвинченности присоединялась и банальная пунктуальность, не позволявшая ему задерживаться.       — Шеф, а нельзя как-нибудь объехать? — не выдержал он, наконец.       — Думаешь, самый умный? Сто раз бы уже объехал, если бы можно было. Мне вообще не всралось тут с тобой торчать.       — Как и мне, — буркнул Гектор, и пожалеть об этом ему не пришлось. Благо, собеседник куда охотнее отзывался на крепкие выражения соседних автолюбителей.       С места они сдвинулись минут через пятнадцать, а разогнались совсем — только часа через полтора. Сильверман изнемогал от безделья и нетерпения, ëрзал, как в тревожном сне, и пульс у него подскакивал на каждом светофоре. Его так и подбивало приподнять повязку и посмотреть, не собирается ли новая пробка. Но водитель явно не одобрит его любознательного порыва, и либо оставит ему только один глаз, либо сделает третий.       Когда ему позволили снять повязку в Каноссе, Гектор скрыл свой решительный настрой за фарфоровой маской печали и подавленности. Ещё вчера эта маска была его настоящим лицом, а теперь словно вдруг отслоилась, как сходит старая хитиновая пластина с членистоногого. Такие метаморфозы делают своего хозяина временно уязвимым, пока не окрепнет новый панцирь. Но Гектор никогда не покажет своё новое лицо мексиканцам. Для них это лицо отступника. Поэтому Сильверман подобрал свою отмершую хитиновую пластину и нацепил обратно.       Команданте, вроде как, снова не удостоил Каноссу своим жутким присутствием. Гектор поймал себя на мысли, что не так уж боится вновь налететь на него в тёмном закутке перед дверью в подвал. Занятное наблюдение: Лисарди внушал ему ужас, когда доктор был «чист», и вызывал лишь небольшое беспокойство, когда он действительно замыслил предательство. Наверняка Гектору придавал смелости новый смысл. Потерять его — то есть, допустить смерть Чигура — Сильверман боялся больше, чем умереть.       Спускаясь под свод Каноссы, он не избегал смотреть на Чигура, хотя тот стал значить для Гектора больше, чем просто безнадёжный пациент; больше, чем его спаситель. Теперь ещё невыносимее было наблюдать, как тюрьма разрушает его, оставляя на костях всё меньше и меньше плоти; всё меньше и меньше жизни.       Навстречу доктору шагнул Джеронимо, всегда улыбчивый, пронырливый и вертлявый, как маленький норный зверь. Не было в нём ни воинственности Марсело, ни его подозрительности, ни, тем более, габаритов. На охоте Апач явно брал чем-то другим.       — Привет, док, — клыкасто улыбнулся он, протянув Гектору острые электроды вместо рукопожатия. — Не бойся, моя десница тебя не укусит.       — Да уж, не хотелось бы, — доктор нервно хмыкнул, будто по записанной программе, как механический робот. Все ресурсы его сознания приковало к себе распластанное на тюфяке тело Чигура.       Что-то было не так.       Он остался безучастным к приходу доктора. Глаза его были полуоткрыты, но будто ничего не видели, хотя во все прошлые разы Чигур наблюдал за ним, так безжалостно и неотрывно, что Гектор прямо-таки ощущал на себе металлическую тяжесть этого взгляда. Он крайне невыгодно лежал на спине, исполосованной кнутом, хотя прежде выбирал более щадящее положение. И лицо, что-то изменилось в его лице. Суровое, грубовато выделанное и малоподвижное, его и раньше нельзя было назвать выразительным, но теперь Чигур казался совершенно отрешëнными. Он больше не управлял ни своим телом, ни лицом, ни мыслями.       На один душераздирающий миг Сильверман решил, что рэбаньо его доломали, и кажущиеся безграничными резервы Чигура были, наконец, исчерпаны, даровав ему вечный отдых в нервозном слабоумии. Но, как человек науки, Гектор не мог ничего утверждать, не проверив всё тысячу раз.       На негнущихся ногах и с траурным гулом в затылке, он подошёл к Чигуру. Надел фонарь, и не с первого раза дожал кнопку немеющим пальцем. Проверил пульс на шее и на запястьях. Тахикардия. Значит, давление тоже скакнуло. Поочерёдно направил луч фонаря ему в оба глаза, приподнимая веко. Зрачки реагировали. Сухожильные рефлексы тоже были сохранены. Это хорошо. Странно только, что все мышцы у него были расслаблены. Подобная релаксация соответствовала сну, обмороку или, в крайнем случае, трансу, хотя Чигур находился в сознании. Или в полусознании.       Вот оно что.       — Под чем он? — Гектор надеялся, что Джеронимо не распознал в его голосе облегчения. Чигур сильно ослаблен, и наркотики ударят по нему сильнее, чем по здоровому, но, в отличие от сумасшествия или смерти, их действие обратимо. Он утратил контроль лишь временно, а не навсегда потерялся в забвении.       — Ты же доктор, — вызывающе сказал Апач, всё ещё улыбаясь. — Вот и угадай.       Сильверман задумался. Если сильно обобщить суть психоактивных веществ, они либо тормозят, либо возбуждают. У Чигура явно первое. Он не чувствует боли, и не похоже, что видит или слышит галлюцинации. Не спит и не в отключке, но ничем, помимо рефлексов, не реагирует на внешний мир. Не снотворное, не опиоид, не кокаин и не псилоцин. Остаётся анестетик. Больше всего похоже на кетамин в большой дозе.       Во Вьетнаме Гектор часто использовал этот препарат в медицинских целях, но столь же часто видел и кетаминовых наркоманов. Половину всех поставок у него перетаскали сослуживцы, угрожая расправой за стукачество, если он ловил их с поличным. Не то, чтобы Сильверман считал их действия низкими и недостойными. Обезболивать нужно не только телесные раны. В конце войны каждый второй солдат сидел на какой-нибудь дряни. Они предпочитали блуждать в темноте или, напротив, в красочном лабиринте, лишь бы не видеть кровавых рек, перекошенных от ужаса лиц и оторванных снарядом конечностей.       В это тёмное время Гектор и сам чувствовал себя на грани. Он едва не обезумел, увидев трупные пятна на теле своей жены, и три дня к ряду бился в психозной горячке, не помнил ни перелёта домой, ни похорон, ни того, как его приняли обратно в строй — в науке это называется истерической амнезией. Воспалённый разум остыл и вернулся к нему лишь чудом, поэтому Гектор, боясь потерять его снова, не желал играть с дьяволом. Ставить пришлось бы по-крупному, а «состав» его здравомыслия и так едва не сошёл с путей.       Впрочем, дело было не только в этом. Сильверман самым что ни на есть опытным путём уяснил, что ему нечего искать в соблазнительном на вид забытьи. Его, напротив, сильно пугало отсутствие сознательности, даже если за ясный взгляд приходилось расплачиваться нескончаемой болью и сосущей, ноющей пустотой, вспарывающей сердце рваной незаживающей раной. Джоанна, его возлюбленная, его солнце — он потерял её, и даже самая правдоподобная наркотическая галлюцинация не смогла бы её вернуть. А если бы и смогла, Гектор не перенёс бы повторной разлуки с женой: осознание, что их встреча была лишь плодом его извращённого восприятия, было бы для него равноценно тому, чтобы потерять её ещё раз.       Поэтому Сильверман не притрагивался к наркотикам, ни во время службы, ни после неё. Его спасением и отдушиной был долг перед Америкой и выполнение прямых, врачебных обязанностей. Только помогая, он чувствовал в себе жизнь. В конце концов, раненым кетамин был нужнее, чем ему.       Но раны, как известно, бывают разными. А лекарство легко может стать отравой. Бродящая в джунглях смерть была безусловно страшна. Но вид сломленных, отчаявшихся людей, обезображенных и искалеченных употреблением, был страшнее. Они не только тормозили переходы, но и стреляли по своим, когда их накрывал беспросветный бред, или душили друг друга, чтобы завладеть дозой товарища. Зрелище было поистине опустошающее. Наркотик любезно предоставит приют страдающей душе, а потом превратит в ищущее чудовище и уничтожит.       Гектор не припоминал, чтобы Эдвин Дрейк чем-нибудь заправлялся. Ему это тоже было не нужно. Наряду с человеческим, нечто психопатичное в нём тоже бесспорно присутствовало. Весьма своевольный, с кучей дисциплинарных провинностей, но вместе с тем беспощадный и неустрашимый, Дрейк был неоценимым солдатом. Собери взвод из таких, как он — и тебе присягнëт весь мир.       Сильверман видел Чигура в бою, и оттого ещё тягостнее было видеть, как проклятущая наркота превратила этого гениального воина в безвольное тело. Охранникам надоело его нерушимое восстание, и усмирить его можно было, лишь подорвав ясность его сознания, чтобы он больше не мог себя защитить.       — Ну, и что же это? — резкий вопрос Апача выдернул Гектора из мрачных воспоминаний, и тот заметно вздрогнул, стряхивая наваждение. — Буду знать, какую дурь топтать не стоит. Я хочу всю ночь ублажать своих девочек, а не валяться в слюнях.       — Похоже на кетамин. Но ты бы не увлекался дурью. Любой. Плохо кончится.       — Да ла-адно. Вас, докторов, послушать — так всё на свете вредно. Да у тебя в сумке этого дерьма больше, чем побывало у меня в ноздрях. Тоже мне святоша, хе-хе.       Сильверман счёл за лучшее промолчать. Среди рэбаньо тоже каждый второй — наркоман. Это помогает видеть не человека, а кусок мяса, который можно продать.       Полусознание Чигура отчасти сыграло на руку: Гектор мог заниматься его ранениями, не опасаясь, что причиняет боль. Швы на руке загноились. Чигур потеряет её по локоть, а то и по плечо, если не прочистить и не начать лечить. Но заниматься этим в грязном подвале резона не было. Чигура обступили сотни осложнений, способных стать причиной его смерти в ближайшие пару дней.       Может, сказать, что у него передоз, и он умирает уже сейчас?.. Тогда Джеронимо, вероятно, добьёт его контрольным выстрелом прежде, чем отдать доктору на исследования. И сам Чигур не в состоянии подыграть ему, прикинувшись мертвецом. Что же, чëрт возьми, с этим делать…       Наверху взвизгнула дверь, и ступени лестницы отсчитали несколько тяжёлых шагов. Смена караула.       — Док, — прогнусавил Марсело. Было сложно понять, злится ли он ещё на вчерашнее, или предпочитает не вспоминать хитрый манёвр Чигура, видя в том свой позор. — Не торопись сваливать. Дело есть.       У Гектора упало сердце. Он невольно представил, что наверху за дверью стоит Лисарди и ухмыляется, и держит на поводках десять оголодавших собак. Джеронимо, как всегда, смеётся, а Марсело торжествующе взирает на окровавленный труп доктора, и направляет в Ван-Хорн своих карателей, чтобы убить Инессу.       — Я слушаю, — произнёс Сильверман, с тщательно скрываемым страхом обернувшись на вошедшего.       — Поторчи тут пару часов. В смысле, в Каноссе. Хозяин не против. Пожрëшь чего-нибудь, в карты сыграешь. Патлатый хрен Перро скоро очухается. Надо, чтобы ты его уколол. Я к нему в пасть больше не полезу.       Дослушав распоряжение, Гектор, до того замерший, будто оттаял и едва не упал набок от слабости. Волнообразная смена нервного напряжения и растекающегося тёплой волной спокойствия очень скоро доведёт его до инфаркта.       — Я понял. Буду здесь, сколько скажете.       — Вот и ладненько.       — Чу́дно, — Джеронимо вальяжно потянулся, будто долго стоял в неудобной позе, и вручил напарнику шокер. — Пошли, док. Я присмотрю, чтобы тебя случайно не грохнули.       — Буду признателен, — улыбнулся Гектор и последовательно сложил в органайзер свои принадлежности. То, что ему поручили собственноручно колоть Чигура, было хорошей возможностью подменить препарат. Оставалось ничем не выдать своё воодушевление.       Когда Сильверман поднялся наверх, Марсело остановил Апача и напутственно сказал в полголоса:       — Следи за ним внимательно. Мне кажется, доктор — подколодный змеëныш.       — Да брось, — скептически рассмеялся Джеронимо. — Он не Перро. Док нас пуще огня боится. Духу не хватит что-нибудь вытворить. С чего ты вообще загнался?       — Да так, — пробурчал Марси, и умолк за неимением веских доводов. Не рассказывать же было, как дрянной Перро его провёл.