1926

через все миры, через все края, по концам всех дорог, вечная пара вовек не встретившихся.

***

уставшая рука едва держала перьевую ручку, поставив большую жирную точку (точно пятно) в письме. улыбка — редкое украшение для цветаевой, той, чье существование распланировано по часам из-за обстоятельств, презираемых ею с самого начала. реальность — это смутное воспоминание, прокручиваемое ежедневно по несколько раз: уроки французского с алей, кормление и уход за муром (что был борисом 9 месяцев в утробе и еще 10 дней после появления на свет), вечные размышления о том, как и на что жить завтра и, наконец, невыносимое одиночество среди семьи. письма же почти что сны, неучтивая глухая страна чудес, где слова (звуки) быстрее мыслей, вечно опережая их, ровно как и ответ опережает еще не отправленное письмо. окунуться с головой в чужую душу, извлечь ее к себе, извлечь свою и отдать адресату: стать с ним единым целым и забыться. жизнь (ирреальность) от эпистолии до эпистолии — не самоизбранный приговор, а судьба, от которой никуда не деться. если хочется идти за руку — иди, если хочешь добиться своего — добейся, в этом цветаева всегда подталкивала пастернака, что, впрочем, часто работало, но чаще это было личным желанием последнего. сейчас же фотография молодого бориса на стене — молодой метис с поднятой головой и остатки (последние искры) надежды на оледеневшем сердце. рядом дивно-мрачный мур, кудрявый и если не похожий на пастернака, то достойный его сын. отцовство бориса было далекой химерой марины, настолько несбыточной, что она открыто говорила об этом поэту. и ведь мур увидел первые слезы своей матери из-за своего, по-сути, второго отца, чьи письма и импульсивные слова были порой слишком непредсказуемы, как и реакции цветаевой на них. бывало так, что марина впадала в истерику после малейших скользких упоминаний жени, но будучи ограниченной бытом и семьей (не следствие быта, а его причина), она лишь с брюзгливой миной сновалась по комнате и занималась домашними делами, сопровождая каждое свое движение подчеркнутой раздражённостью и озлобленностью. марина — лилит, и если борис не понимает адама, любившего сразу обеих, то она ненавидела еву, которую любили все. цветаеву никогда не любили за душу и даже за тело (душу можно было познать через тело, как она сама считала), а целовали каждый раз не ее, а губы. дальше уже дело привычки, вовлечение в процесс, не более того. поставив все ставки на пастернака и его любовь, марина проиграла, но она еще об этом не знала, только смутно догадывалась. пока же, подобно серой пелене, глаза цветаевой застилала тяжёлая боль отзвуков бориса в каждом предмете и явлении. он и горы, и падающий осенний лист, и глубокий колодец (провалиться и утонуть), и ледяные потоки ветра о щеки. словом, трансцендентность, существование везде и нигде одновременно, поэтому жизнь с пастернаком можно было бы назвать одиночеством на двоих — идеальный вариант для марины, для которой постоянная совместная жизнь невыносима и противна. цветаева зализывает письмо, красными чернилами надписывает на конверте «письма! письма! письма!» и прикрепляет марки. пару четверостиший мелким почерком и считай, что самая счастливая часть дня завершена, не беря в счет сон, где возможна встреча с борисом. марина ненавидит встречи в жизни, но иногда все же сдается и дает волю воображению, руководясь простым и детским «а что, если»… встреча с пастернаком — это холодная ночь, прогулка по темным закоулкам лондона (город бориса и марины), существование наравне с отверженными людьми столицы, совместные одиночество и нищета. если борису не нравился подобный вариант, то всегда есть париж, чтение новых стихов в зале и друзья-музыканты. было желание — не было возможности, и так из года в год. цветаева убирает с лица русые пряди, окидывает комнату безразличным взглядом и поваливается (почти проваливается) на постель: в вандее у марины была большая 2-спальная кровать, и с борисом она была бы просто душой, в которой цветаева бы спала. старая утренняя традиция: протянуть руку в пустоту и сжимать простыни от боли осознания, не будучи в силах сдерживать мысли. желание быть любимой, желание любви к душе через тело, желание познать свою земную сторону вдвоем — тайна тела пастернака, преследовавшая марину. это та сокрытая часть души, существа, которую нельзя познать одному: нужен не бог, а человек, однако борис был сродни полубогу. марина всегда отдаёт больше, чем получает, это участь, а то время как супружество — доля (борис — воля, взамен счастья). нелюбимая, отрешенная, обращенная в медленное забвение; молодая женщина в старых платьях, влекущая скорее рабское существование, чем человеческое. в таких условиях невозможно даже умереть, ведь есть долг — семья, но рука пастернака всегда протянута с того света. на вечной грани жизни и смерти, цветаева всегда будет принадлежать небесам, и хоть мы рождаемся и умираем в одиночестве, у своего смертного одра она видит только бориса. «только тебе я верю, борюшка, и именно ты напишешь мои предсмертные стихи, ибо в них я живу». «у меня нет ни друзей, ни денег, ни свободы, ничего, только тетрадь. и ее у меня нет. за что?». впрочем, представлять встречи с пастернаком можно не только во снах, а если говорить точнее, то их можно проживать в реальности. борис ведь всегда по левую руку, рядом с сердцем, тезей (или все же азраил?), как смерть. быть может, он орфей? оглянется ли пастернак, когда будет забирать цветаеву из преисподней? мужское ли это нетерпение, слишком большая или же наоборот слишком мелочная любовь? жизнь с борисом только под покровом ночи, в постоянных переездах (непостоянность в постоянности), долгих прогулках под полумесяцем, от фонаря к фонарю. пастернак — фонарь в жизни марины, на который она натыкается, как на путеводную звезду, самобытную и самопровозглашенную. вариант: захудалое, богом забытое кафе, с деревянными залитыми столами и в дыму. не завтракать, а ужинать, со столкновением локтей, лбов, губ и двух гор — взрыв. никаких людей, никакого сообщничества, лишь эфемерный сон и борис (обожаемая даль). цветаева могла бы воссоздать книгу их встреч, вне вымысла, но сомневается лишь в одном: в существовании пастернака. изнеможенные веки закрываются — открываются врата элизиума, земного милого сада с тростинками, хворостинками, пением птиц и шелестом зайцев. ногами на земле, лбом в элизиуме: чтобы идти дальше, нужна чужая рука. по слепым инстинктам, чистоте (линиям) сна, его звукам-отзвукам, марина пробирается вглубь неосязаемого пространства, пока ее не хватают за локоть. только одно имя — борис. его лоб склоняется ниже, марины же — выше, так, чтобы они встретились: встречный жест, столкновение, та секунда взрыва, когда фитиль еще горит и полыхает языками пламени, любовь идентична запалу. чистейший порыв пламени, губы к губам (то, о чем не приходилось и мечтать!), руки на плечах, зачарованный взгляд на чужие (родные) черты. взор пастернака в молчаливости и смирении напоминает о жизни поэта, это стих без слов, лицо души, единственное явление, которое не сумела бы описать марина, но ему и не нужно огласки: защита невидимого от видимого, одна из маленьких тайн только между ними. грузное чувство печали высвободилось и обрело форму — это первородная тоска по античному миру, борису, донному, тайному, спящему; бестемному и темному одновременно, живому и мертвому одухотворению дуальности. пастернак опускается и кладет голову на грудь цветаевой, та ее обнимает, словно гору, прижимает к сердцу, подобно младенцу: и мать, и жена, и сестра, и дочь, и подруга, она всё, чем может быть женщина для бориса, спущенная с небес, подаренная судьбой. «ты моя и всегда была моею, и вся моя жизнь — тобой». первее первой любви, чувственнее чувства, счастливее счастья, пастернак нужен цветаевой как неизбывное, потайное, заветное; как пропасть, прорва, колодец, где не слышно дна. марина ненавидит слово «люблю» оно сплошь пустота, ужасающая вместимостью и растяжимостью, ничего не остаётся, как искать замены в раскаянии. «ты единственный, за кого бы я умерла без великого сознания жертвы, чью жизнь предпочла бы своей не как мне ценнейшую, а ценнейшую моей». пальцы переплетаются, сокровенные секреты и мысли раздаются шепотом, почти на ухо друг другу. ледяная, утихомирившейся ночь лондона с расчищенным небом, дуновения морозного тумана на лавочке: все как в мечтах марины, медленно распадающихся на смутные воспоминания пробуждения. они размышляют о смерти посреди бродяг, проходят мимо беспризорных детей и животных, держась за руки (борис все так же по левую сторону, у сердца) и запредельное предчувствие существования нескольких измерений охватывает их одновременно. это клятва стикс — обещание протянуть руку в любом из миров. в момент рассвета прольются кристаллы слез — никем не ограненные алмазы. тепло в левой руке все еще чувствуется, а от соприкосновения с полученным письмом ладонь загорается. «дорогая марина, то был не сон, а пророчество».